Бродя у мест своей недавней славы

И вот как-то, бродя у мест своей недавней славы, я остановился около греческой кофейни. Ее круглые столики и венские стулья стояли прямо на тротуаре Воронцовской улицы, под полосатыми тентами, которые сейчас спасали скорее от дождя, чем от солнца. За одним из столиков я увидел блестящего молодого человека в черной визитке, в светлом жилете и белом галстуке. На столе лежал черный котелок с небрежно брошенными в него лайковыми перчатками. Одной рукой молодой человек опирался на трость, другой изредка подносил к губам чашечку черного кофе. Он был элегантен, этот юноша, и на него все обращали внимание.

В маленьком городе каждый новый человек бросается в глаза, и я мог бы побиться об заклад, что это и есть тот самый "всемирно известный манипулятор, факир и гипнотизер Дэ-Урино, который, как я прочел сегодня, "проездом дает единственную гастроль". Афиша также уведомляла, что Дэ-Урино - человек без нервов, что его не берет ни электрический ток, ни огонь, ни пуля.

Я смотрел на него как завороженный, меня так и подмывало подойти к нему и сказать, что и я уже приобщился к миру искусства и как мне тоскливо без него... Но, уходя, он так величественно бросил три копейки на стол, так церемонно натягивал на ходу перчатки, что я онемел от исходящего от него сияния и, словно зачарованный, пошел следом за ним. Вот уж гипнотизер, так гипнотизер!

Конечно, вечером я был в Английском клубе, выпросив у матери двадцать копеек и заняв место в самом последнем ряду.

Народу было много, и публика очень оживленно принимала фокусы и манипуляции Дэ-Урино. А он демонстрировал свое искусство с завидной легкостью и невозмутимостью.

В его руках карты были, как живые: пиковый туз появлялся то в одной, то в другой руке; потом карты появлялись всей колодой, и он бросал их вверх, а они не рассыпались беспорядочно, но образовывали в воздухе круг; разорванная и брошенная вверх карта возвращалась к нему той, какую заказывала публика, потом он спускался в зрительный зал, и выбранная кем-то карта совершенно непонятным образом начинала путешествовать по залу и оказывалась то у одного зрителя, то у другого, то у третьего приколотой к спине. Первое отделение кончилось под громкие аплодисменты.

Во втором отделении Дэ-Урино показывал факирские трюки: жег себе руку огнем, прокалывал ее иглой, откусывал накаленное железо, ходил босыми ногами по острым гвоздям и осколкам стекла. Все это тоже весьма поражало зрителей. И теперь, поверив в его всемогущество, они ждали гипноза.

На гипнозе-то все и произошло. Сеанс гипноза Дэ-Урино начинать не торопился, и только когда из зала донеслись требовательные крики, он приступил... к лекции о гипнозе, в которой почему-то особенно настаивал на том, что успех гипноза зависит главным образом от веры в него самих участников сеанса. Но наконец он непосредственно приступил к сеансу и начал метаться по залу, крича: "Спать! Спать!" В зале притушили свет, и зазвучала колыбельная музыка. Однако ни крик факира, ни музыка, ни свет на присутствующих не подействовали - они продолжали бодрствовать. Дэ-Урино пытался было обвинить зрителей в том, что они не серьезно отнеслись к столь серьезной вещи, как гипноз, но из зала уже понеслись крики: "Жульничество!" - и народ повалил к выходу.

Я ушел вместе со всеми. Я не кричал. Мне было жалко этого артиста. Он мне не показался жуликом. В его манипуляциях и фокусах было столько свободы и ловкости, которых без долгой тренировки, без упорной работы не добьешься.

...Рано утром я постучался в дверь его номера.

- Кто там? - спросил молодой звонкий голос.

- Если хотите, пустите меня к себе, я к вам по доброму делу,- ответил я.

Дверь открылась. Дэ-Урино был в халате и ночных туфлях. Впустив меня, он снова лег в постель. Разглядев меня основательно, он спросил:

- Горемыка?

Не успел я возразить, как снова раздался стук в дверь, и вошла горничная, которая сообщила распоряжение хозяина расплатиться за прожитые дни и, если господин намерен жить дальше, заплатить за пять суток вперед.

Дэ-Урино величественно выслушал горничную и не менее величественно ответил, что как только он совершит свой Утренний туалет, он вызовет хозяина к себе.

Пока факир одевался, я заметил на столе остатки франзоля (была такая булка с разрезом посередине) и недоеденную селедку. И мне почему-то еще жальче стало этого человека. По-видимому, и он почувствовал ко мне расположение. Он подмигнул мне, и я вдруг увидел, что он совсем молод, года на три постарше меня. Я спросил, сколько ему лет? Оказалось, шестнадцать. Я сказал, что мне четырнадцать, что я уже выступал на концерте и на "манеже", что я умею читать монолог, петь куплеты и играть сценки,- и мы вдруг почувствовали себя товарищами. Он тоже коротко и отрывисто рассказал, что он из Литвы, что его фамилия Уриновский, зовут Мориц, что пока были живы его родители, он учился, а когда их убили во время погрома в 1905 году, он уехал в Россию, получил русский паспорт, устроился в балаган и сделался там универсальным артистом. Но хозяин платил гроши, и он решил выступать самостоятельно, а если когда-нибудь у него будет своя труппа, добавил он, то он никого не будет обманывать. Да и вчера, в Английском клубе, он никого не обманывал. Он показывал, что умеет.

- А гипнотизировать я брошу - это у меня не получается. Я хочу стать трансформатором. Видел я в Литве одного мирового артиста! Уго Училини. Но за кулисами у него столько ассистентов! Хочешь, давай с тобой попробуем. Ты будешь мне помогать переодеваться.

Уриновский "совершил туалет" и позвал хозяина. Величественно пристыдив его, что он беспокоит постояльцев по утрам, небрежно кинул хозяину-греку десятку и независимо отвернулся от него.

Грек ушел, Мориц опять превратился в нормального человека и продолжал дружеским тоном:

- Ну что, согласен со мной работать?

Я, конечно, согласился и три дня почти не выходил из его номера. Мы готовили костюмы: купили старые платья - мужские и женские - и пришивали к ним кнопки, колечки, прилаживали балалаечные струны, делали прорехи, чтобы костюмы можно было быстро снимать. За работой Мориц Уриновский мечтал, как мы будем с ним разъезжать по разным городам.

- Но ведь я еще никогда не уезжал из дома!

- Так если будешь за материну юбку держаться, настоящим артистом никогда не станешь. И вообще, бросай ты свой завод. Я знаю один городок, тут неподалеку, Геническ - золотое для наших выступлений место.

Против таких соблазнов я устоять не смог и упросил мать отпустить меня с Морицем на неделю. А с завода я все равно собирался уходить.

И вот уже у нас готова афиша: "Только три гастроли трансформатора Дэ-Урино, ученика Уго Училини. Им будет представлен водевиль "Дачный муж", где он исполнит один двенадцать ролей. А после Дэ-Урино выступит известный комик, куплетист, любимец публики Петя Тарахно. Спешите видеть!"

Мы сложили пожитки, купленные Морицем и выпрошенные мною у матери и соседей костюмы, соответствующим образом обработанные, и вот уже рыбаки высаживают нас на берег в Геническе. А молодой парень на подводе довозит нас до гостиницы, вносит наш гардероб и получает за это не деньги, которых у Морица совсем уже почти не оставалось, а контрамарку на наше выступление. Парень принял ее с величайшим недоумением, но принял.

В оставшиеся до выступления часы Мориц учил меня уму-разуму и попутно рассказывал свою биографию, вернее, похождения. А я только диву давался, как много он успел повидать, скольких директоров, жуликов из жуликов, обвел вокруг пальца, как умел подать себя, как умел пустить пыль в глаза. Конечно, чаще всего его предприятия заканчивались крахом, но энергия била в нем ключом, и я чувствовал, что с ним не пропадешь. Однако его рассказы вселяли в мою душу и тревогу. Еще не столкнувшись ни с одним хозяином, я уже боялся и ненавидел их, мне казалось, что это все мои будущие враги. Поэтому особенно веселыми казались рассказы Морица о том, как ловко он морочил головы импресарио, мстя за унижения и за то, что они присваивали себе деньги артистов.

Заражала и уверенность в том, что он непременно будет мировым артистом. Под влиянием этой уверенности мне все казалось легким, и я начинал верить, что и сам тоже добьюсь всего, о чем мечтаю. Тем более что он мне показывал, как надо держаться с директорами, не теряя своего достоинства, как пускать им пыль в глаза. Теории свои он тут же подкрепил практикой, нам ведь надо было снимать помещение для наших гастролей.

Мы зашли в кинематограф, и Мориц небрежно и свысока спросил контролера, можем ли мы видеть директора. Директор - выутюженный и набриолиненный молодой человек - подошел и поинтересовался, в чем дело. Мориц с большим Достоинством и очень деловито осведомился, не сможем ли мы снять это помещение для наших гастролей.

- А вы кто такие? - Я ученик Уго Училини,- ответил с гордостью Мориц и развернул афишу.

Директор кинул на афишу взгляд и даже зачем-то понюхал ее:

- Это вы сами ее заказали?

- Да, а что?

- Надеюсь, что вы имеете на это разрешение от самого Уго Училини?

- Да, конечно,- не моргнув глазом, ответил Мориц.

- А это ваш коллега? - спросил директор, указывая на меня.

- Да, это известный куплетист Петя Тарахно.

Я невольно покраснел от такой рекламы, впервые произнесенной вслух. Но, видимо, наш, вернее, Морица независимый вид не обманул директора.

- Вот что, дорогие мои, помещения я вам не сдам, у вас денег не хватит на аренду. А могу вам предложить три вечера выступать с вашей программой после фильма. Сколько вы хотите за вечер?

- Пятьдесят рублей! - не дрогнув ни одним мускулом, сказал Уриновский.

- Ну нет, сам Убейко получал у меня за три выступления в вечер по десять рублей. Так то ж Убейко! А потом ко мне приедет известный трансформатор из Петербурга Ковецкий, а за ним - куплетист Сергей Сокольский. Так что вы мне не особенно и нужны. Да к тому же, наверно, у вас и афиши нет!

Мориц показал керченскую афишу Английского клуба. Лицо директора чуть просветлело.

- Так вы гипнотизер, манипулятор и трансформатор сразу. Это лучше. Вы выступите у меня три вечера, и за каждый вечер я плачу вам пять рублей на двоих.

Мориц хотел было возмутиться, но подумал и подписал контракт. Деньги-то были на исходе.

Вечером состоялось наше выступление. Я помогаю Мори-цу за кулисами переодеваться на ходу, держу наготове то халат, то пиджак, то брюки. Делать нужно все молниеносно: только он со сцены выходит в дверь, я ему набрасываю халат, а перешагнул порог - срываю с него брюки, прикрепленные кнопками. Пока Мориц доходит до другой двери, я даю ему в руки трость и надеваю на него шляпу. Правда, теперь я почувствовал, что мы мало репетировали - у Морица и у меня все получается нечетко, недостаточно быстро, паузы затягиваются, и из публики кто-то кричит ехидно:

- Я утром на работу одеваюсь и то быстрей!

Время от времени раздается свист. Мы начинаем волноваться, и от волнения у нас все валится из рук. Мы понемногу сбиваемся с ритма. Мориц, превратившись в даму, забыл снять усы и снял их на сцене под громовой хохот зала. В следующей сцене в комнате появлялся вор, когда вор прятался, появлялся городовой. Я же должен был сорвать с "вора" брюки, под которыми были брюки городового. Но в спешке я дернул так усердно, что Мориц остался в одном белье. Вот уже кончается его текст, ему надо перелезть через окно в комнату, а он стоит с голыми ногами. О! Какие слова были брошены им в мою сторону! Как они меня не испепелили - до сих пор не пойму. Я растерялся окончательно. Подаю Морицу брюки, но в это время мы неосторожно опираемся о "стены" дома, и Мориц вместе с кулисой и брюками падает на сцену, выбирается кое-как из декораций и растерянно стоит в своих широких цветных "панталончиках" на виду у всей публики. В зале "рыдают" от смеха. Кто-то догадался закрыть занавес...

Влетел управляющий и, не слушая объяснений Морица, хлестнув его ладонью по щеке, велел немедленно убираться. Потом повернулся ко мне.

- Ну, куплетист, известный юморист, сейчас твоя очередь! Если ты выступишь с таким же успехом - лучше на глаза мне не показывайся!

Я уже с самого начала был в костюме босяка, но меня била лихорадка, и я плохо соображал, что к чему. Я даже не подумал, что сейчас, собственно, состоится мое первое профессиональное выступление, что это не рабочий цирк и не любительский концерт, где простят любую оплошность... А директор, перекрывая хохот, уже объявляет на авансцене:

- Господа, сейчас перед вами выступит известный куплетист, любимец Одессы.

При чем здесь Одесса, подумал я, я же из Керчи выехал первый раз в жизни!

Когда открыли занавес, мне показалось, что я стою в пустыне, на краю обрыва. Сцена огромна, а зал - черная бездонная дыра. Не соображая, бессознательно, по привычке, если можно говорить о привычке, я начал читать монолог "От зари до зари", а в голове лишь одна мысль: как бы не забыть. И едва я сказал:

- "И ты, мой друг, страдаешь тоже..." - как сразу же забыл, что дальше. Пока никто не заметил, начинаю читать сначала и думаю: как бы проскочить то место. Но едва я произнес:

- "И ты, мой друг, страдаешь тоже..." - как снова остановился и откровенно растерянно замолчал. Из зала кто-то крикнул:

- Начинай опять сначала, может, вспомнишь!

Но я не успел начать, как пианист заиграл ритурнель, и это означало, что я должен петь куплеты. "Говорят, говорят, ну и пусть говорят...". Я спел первый, второй, а третий забыл как начинается. Пианист, поняв это, проиграл какой-то переход, а я ни одного куплета больше вспомнить не могу и вдруг ни с того ни с сего начинаю выбивать чечетку.

- Давай пой! - кричат из зала.

- Погоди, - отвечают ему, - не видишь, человек слова забыл!

И в это время я слышу громовые шаги директора, который идет ко мне по проходу зала. В ужасе от мысли, что оп изобьет меня прямо на сцене, я бросаюсь за кулисы, черным ходом выбегаю на улицу и мчусь к гостинице, словно меня преследует отряд городовых. На этой же скорости влетаю в комнату.

Мориц сидел на узлах.

- По морде дал?

- Не успел...

- Собирайся, здесь нам делать больше нечего.

- Куда же?.. Я поеду домой...

- Значит, артистом ты больше быть не хочешь? Или ты думаешь, что слава к тебе сама придет? Ладно. Расплатимся с хозяйкой вот этими платьями - и айда на берег. Вернемся пока в Керчь.

...На рассвете наш баркас обогнул маяк, и я увидел греческую часовню на вершине Митридата. Но когда мы шли по направлению к Керчи, Мориц вдруг толкнул меня:

- Петя, я вижу деньги.

- Деньги?! Где?

Он мотнул головой в сторону видневшегося на берегу рыбачьего поселка Еникале. Не дожидаясь, пока я соображу, что к чему, он попросил рыбаков, и они высадили нас неподалеку от берега, до которого мы, закатав брюки, пошли пешком по мелкой воде. Когда, дойдя до берега и взобравшись на гору, мы сели передохнуть, я спросил Морица, что же мы будем здесь делать, он сказал:

- Грабить.

Я недоверчиво и испуганно взглянул на него и поднялся, чтобы бежать.

- Постой, дурень, ты что, в самом деле подумал, что мы сделаемся разбойниками? Будем честно зарабатывать гривеннички на народной темноте.

- Но здесь даже выступать негде, одна только церковь маячит. Не в церкви же выступать!

- Выступили бы и в церкви, да поп не сдаст нам ее в аренду. Ладно, пошли.

Мы вошли в поселок, и, когда прошли хат пятьдесят, Мориц, оставив меня на улице, зашел в одну из них, самую большую. Его долго не было, потом он появился, забрал вещи и позвал меня.

- А где же вы, хозяечка, будете находиться? - спросил он встретившую нас женщину.

- А мы устроимся у соседей, вам мешать не будем.

Когда мы остались одни в большой комнате, Мориц сказал:

- Так вот, Петенька, теперь мы не артисты, мы приехали из Турции, из Константинополя, и я теперь не Дэ-Урино, а Морица-Мустафа-оглы. Тебе же надо поскорей расклеить объявления, которые у меня еще сохранились.- Он полез в свою корзину и протянул мне несколько листков.

"Только три дня! - значилось на них.- Проездом из Турции остановился у вас всему миру известный хиромант Мустафа-оглы, ясновидящий и всезнающий. Бог его благословил к народу. Каждый посетитель может узнать свою судьбу. "Найдет ли счастье? Выйдет ли замуж? Сколько будет детей? Долго ли будет жить? Будет ли богатым?" (Вопросы, надо сказать, самые злободневные и всех интересующие.) Забрав у меня листки, Мориц сделал внизу приписку: "Мустафа-оглы остановился у Марьи Пантелеевны Овчаренко. При ем начинается с 10 часов утра. Цена за визит 10 копеек".

Я с недоумением взглянул на своего товарища: что все это значит?

- Будешь моим ассистентом, будешь пропускать ко мне посетителей и продавать им билеты. Но не просто продавать. Будешь записывать их имя, фамилию, а также что они хотят узнать на отдельную бумажку, бумажку просунешь в дырочку, которую мы просверлим из твоей комнаты в мою.

Все еще недоумевая и сомневаясь в этом предприятии, я принялся помогать Морицу. А он наполовину обрил голову, надел на себя красную феску, белый халат, глаза подвел черным. Накрыл стол скатертью из реквизита и разложил на столе блестящие медицинские инструменты, пузырьки, колочки, а рядом - череп. Свет мы сделали такой, что входящий мог видеть белевший в углу халат да сверкающие глаза, которые "хиромант" время от времени поднимал от старой мудрой книги, являвшейся на самом деле затрепанным юмористическим журналом "Стрекоза".

После этих приготовлений я расклеил на будках, магазинах и калитках несколько объявлений. Мы торопились, нас подгонял голод. К тому же все надо было завершить до возвращения с моря мужей.

Едва мы успели занять места и сосредоточиться, как повалили посетительницы. Они забили всю "приемную", однако вели себя тихо, как в церкви. Я рассадил их и приступил к опросу.

Получив с клиентки 10 копеек, я записывал ее имя, фамилию, адрес, членов семьи, вопрос, на который она ждет ответа, и предупреждал, что входить к турку надо по звонку. А сам незаметно просовывал записку в дырочку. Когда я переписал всех и каждой назвал ее номер, раздался звонок. И прием, или, говоря словами Морица, ограбление началось.

Самым невероятным было то, что все наши посетительницы удивлялись, откуда "турок" знает про них все: и как зовут, и где живут, и какая семья, словно не сами только что рассказали мне все свои тайны. С невероятным доверием принимали они разного рода рецепты и советы: от запоя мужа, приворотные зелья и от сглазу. На все случаи жизни "турок" имел один эликсир - гуммиарабик, разведенный с разной степенью густоты.

Одним словом, за вечер мы пропустили человек сорок. Мориц хорошо знал разные фокусы и манипуляции, карты в его руках превращались в волшебные, так что обмануть доверчивых рыбачек ему ничего не стоило.

- Если выскочит червонный туз,- говорил он молоденькой рыбачке, мечтающей о замужестве,- то ты выйдешь за муж.- И туз выскакивал. Потом Мустафа-оглы кричал что-то на басурманском языке, стучал палочкой по стакану, и карта взмывала в воздух - это означало, что брак будет счастливым.

Много в этот день было задано вопросов, но больше всего о любви да о счастливой жизни, и Мустафа-оглы ни одну доверчивую душу не оставил без надежды. Кто знает, может быть, вера в судьбу и помогла им в трудную минуту.

Наконец голод заставил нас прекратить прием. Мы попросили хозяйку, и она принесла нам всякой снеди. Из дома выходить мы не решались: негоже, чтобы волшебника видели жующим в трактире. Это могло подорвать божественный авторитет.

На следующий день прием продолжался. Но посетителей было так много, и я так торопился, что "турок" начал путать имена и фамилии посетительниц. Когда я просовывал ему не те бумажки, до меня долетали его совершенно не божественные слова.

Мы решили было принимать посетителей всю ночь, но под вечер ворвался к нам урядник с городовым:

- Ты, что ли, турок? - спросил меня урядник.

- Нет, нет, я секретарь его, а он - там.

Мориц не растерялся. Он сказал, что он артист и занимается хиромантией.

- Хотите, господин урядник, я и вам погадаю, предскажу, что вас ожидает.

- Для начала предъявите документы.-Мориц показал.- А твои?

- А мне еще только четырнадцать, у меня нет документов.

- Беспаспортный, значит. Отправим на родину этапом. А сколько вы набрали денег?

- Да рублей семь набрали.

- Покажи.

Я высыпал мелочь. Урядник велел городовому пересчитать. Оказалось восемь рублей тридцать копеек. Положив руку на деньги, урядник спросил:

- Ну что, сдадим деньги в казну или поделим? Мориц засмеялся и сказал:

- Лучше поделим. Урядник подобрел и уже дружеским тоном посоветовал нам улепетывать отсюда, пока мужья этих дурочек не вернулись. А пока советовал, делил деньги: себе взял пять рублей, городовому - тридцать копеек, а нам - три рубля.

- И чтобы через час духу вашего не было.

Десять верст отшагали мы ночью и па рассвете вошли в Керчь. Мать встретила нас молча, скрестив руки на груди. Я ожидал грозы, но она так же молча постелила нам на полу, и мы заснули как убитые.

Наутро Мориц стал собираться в дорогу и звал меня с собой. Но я, напуганный всеми нашими приключениями, отказался. Денег у Морица было очень мало, и я все думал, как помочь товарищу, который показал мне белый свет, пусть хоть и недалекий. И придумал. Пользуясь погожими днями, мы устроили Морицу гастроль в нашем любительском цирке.

Его фокусы, техника по сравнению с нашими номерами были просто шедевром. Успех у него был очень большой. Пять рублей, вырученные за это представление, мы отдали ему на дорогу.

Через несколько дней мы с Морицем распрощались. Он уходил бродить по белу свету, а я остался дома. Мы не знали, встретимся ли когда-нибудь. На прощанье Мориц сказал мне, чтобы я не сдавался и стал цирковым артистом.

М. Э. Уриновский

Цирковым артистом я стал, а с Морицем мы в дальнейшем встречались, и не однажды. Через всю мою жизнь прошел этот человек. Виделись мы с ним и в четырнадцатом году и даже просились, чтобы нас направили в один полк, но начальство нашу просьбу не удовлетворило. А потом встретились в двадцатом, когда Мориц Эдуардович Уриновский был назначен директором эстрады, а потом и цирка в Новороссийске. Мы оба были рады этой встрече. Мориц похвалил меня за то, что я стал артистом.

Потом мы снова расстались, когда Уриновский работал директором бирж эстрады в Ростове-на-Дону, Армавире, Таганроге, Орджоникидзе, Грозном, Краснодаре, в Шахтах и многих других городах.

На этом посту он завоевал большую любовь и уважение артистов эстрады и цирка. Я понимал, что он выполняет обещание, данное самому себе в молодости, в трудные скитальческие годы, - никогда не обижать артистов.

Последним местом его работы был Краснодар. Тут он прожил до самой войны. Когда началась война, он всех эвакуировал, а сам уехать не успел, и в степи его поймали фашисты.

Он был брошен в концлагерь и подлежал уничтожению как еврей. В лагере он заболел и уже почти умирал, когда его жене удалось уговорить отпустить его умирать домой. Жители Краснодара поддерживали их материально. Морица спрятали, усиленно кормили и выходили.

Когда Краснодар освободили, Морицу Эдуардовичу предложили быть директором эстрадно-концертного бюро. И он, едва оправившийся от побоев и голода, больной, с подорванным здоровьем, принял этот пост. Он собрал большую группу эстрадных артистов и организовал бригады, которые обслуживали фронт. Наладив связи с Москвой, Уриновский организовывал приезды больших коллективов - симфонических оркестров, ансамблей песни и пляски и больших эстрадных программ.

Но долго он работать не смог - фашисты серьезно искалечили его. Вскоре он умер в Ростове-на-Дону.

Много было у меня друзей, но больше всех повлиял на меня и навсегда остался в моем сердце Мориц Уриновский - Дэ-Урино, Мустафа-оглы - мой Мориц.