Не веря себе

Не веря себе, стоял я у калитки родного дома. Потом тихо постучал в окошечко. Поднялась занавеска, и старое, морщинистое, но такое знакомое лицо глянуло из окошка. Мать всплеснула руками. Я вошел в хату. Отца не было - он, как всегда, ловил рыбу.

Узнав, что я самовольно ушел с фронта, мать заволновалась: рассказала, что ходят по квартирам и ищут дезертиров, а у кого их найдут, тех расстреливают... Я задумался. Вот оно, значит, как, не одни мы такие умные. Не хочет народ воевать...

Помывшись и переодевшись - вши доводили просто до бешенства,- я почувствовал облегчение. Да и мать к этому времени немного успокоилась.

- Петюша, а ведь у нас в городе цирк работает,- сказала она вдруг, и сердце мое забилось. Я стал сам не свой. Скорей, скорей вниз, в город, в цирк.- Да ты погоди в город-то ходить, арестуют тебя. Я сейчас сбегаю к Феде, ведь он же служит в городской управе, он что-нибудь сделает.

Брат отца, мой любимый дядя Федя, тут же явился, обо всем расспросил и часа через два принес мне фальшивое удостоверение об отпуске на тридцать дней. Для убедительности прицепил мне на рукав лычку, дескать, отдыхаю после ранения.

Когда я спустился к главной улице, на первой же афишной тумбе прочел имена артистов Энрико Труцци, Золло, Аморс, Хефт, сестер Бескаравайных, Бено... Хоть и не все были знакомы, но это были дорогие цирковые имена. Как, кажется, давно я расстался с цирком, наверное, меня уже забыли. Но нет, Бено узнал меня сразу же и рекомендовал Труцци.

Прошло пять лет с тех пор, как я уехал из Керчи, и мне очень хотелось выступить в своем городе. И когда на афише в красную строку появились мои имя и фамилия, керчане, особенно фабричные и заводские, вспомнили меня и друзья заполнили наш дом.

Костюма для клоунады у меня не было, и я решил выступить с куплетами. Достал у знакомых рваный пиджак и брюки, разодрал их еще больше, на голову надел измызганную кепку, на груди красовалась тельняшка, талию стягивал красный пояс, сделанный из платка. До чего же приятно было надеть это "тряпье", как мне в нем было уютно и спокойно, словно в родном доме.

Как гастролер я выступал в третьем отделении. Когда оркестр заиграл марш, я выбежал на манеж так, как делал это Анатолий Леонидович Дуров: пробежал по кругу с вытянутой рукой, остановился посередине. Этот дуровский жест был мне как моральная поддержка. Заранее обдумывая, как выйти на манеж, я предполагал, что куплеты сразу начать не удастся - друзья встретят меня аплодисментами. И этот пробег вокруг манежа даст возможность переждать их. Тут я догадался, что именно для этого и придумал себе такой выход Дуров. Но, странное дело, стоило мне повторить его жест, как во мне возникло настроение его выступлений - мне вдруг вспомнились пощечина Злобина, Полина Трошки-на, Мирза, окопы и все, кто на моих глазах страдал от унижения и издевательств. Захотелось отомстить за них, заступиться, сказать, что я с ними, а не с теми, кто "правит" народом. Такие чувства охватили меня в этот миг - пусть это было наивно и самонадеянно, но этот внутренний протест надолго стал основным тоном моих выступлений. Еще раз хочу подчеркнуть, что я не придумывал этого специально, это получилось само собой, понравилось и осталось во мне.

Поэтому так естественно для меня самого прозвучал вопрос, с которым я обратился к зрителям последних рядов:

- Что же вы стоите там, вам давно уже пора занять вот эти места! - и показал на ложи и партер. Те, к кому я обращался, ответили аплодисментами. И тогда я прочитал монолог "От зари до зари", который оказался как бы продолжением и комментарием моего обращения к зрителям. И опять я услышал одобрение. Совсем осмелев, я рассказал о том, что видел человека, который упал и разбил себе голову. Человек встал и пошел дальше, я же догнал его и сказал: "Господин, вы забыли свои мозги!", на что он мне ответил: "А зачем мне мозги? Я председатель городской управы". Тут поднялся такой шум, что я испугался. Галерка кричала и аплодировала, в ложах поднялось возмущение. Меня вызывали несколько раз. В заключение я спел куплеты "Йа оборону" - те, что по дороге домой переписал у петроградского слесаря.

Мое первое выступление в родном городе было таким успешным, что на многие годы окрылило меня. Но самым счастливым оказалось для меня то, что композиция номера, сложившаяся почти стихийно, оказалась удачной: она была гибкой и старые материалы в ней легко заменялись новыми.

На другой день в управлении милиции Временного правительства с меня взяли расписку, что я не буду исполнять то, что дискредитирует Февральскую революцию. Это меня и напугало немного и огорчило, но борец Лурих, который участвовал в чемпионате французской борьбы и был любимцем города, похлопал меня по плечу и одобрил мое выступление. В маленьких городах все узнается быстро. Узнали и о том, что я побывал в милиции. После этого билеты в цирк распродавались особенно бойко.

Не знаю, хватило ли бы у меня пороху повторить свое выступление почти без изменений на следующий день, но Лурих не оставлял меня. И его внимание ко многому обязывало. В цирке его уважали и даже рассказывали мне, как он выступает на митингах. В тонкостях политики я не разбирался, но сам я был из рабочих, и их заботы мне объяснять было не надо. Лурих часто заходил ко мне в уборную, расспрашивал о родителях, о прошлой жизни, о настроениях на фронте, сам рассказывал о событиях, которые происходили вокруг, и неназойливо старался раскрыть мне их смысл. А однажды познакомил меня со своими товарищами, среди которых было немало заводских. Они часто заходили к нему за кулисы.

Жизнь в цирке шла необычно: днем организовывались собрания, митинги, на которых выступали Лурих и его товарищи.

Подписка, которую я дал в милиции, не мешала мне в каждом выступлении сказать что-нибудь злободневное. Репризы я придумывал и писал сам, так поступало большинство клоунов в цирке. Рядом не было никого, кто бы оформил их по всем литературным правилам. И да простит мне бог то, что я исполнял. Тогда мне это казалось шедевром. Литературная форма не волновала меня вовсе, я, наверное, и не подозревал, что она существует, мне просто хотелось бить ненавистных мне людей по больным местам, хотелось услышать одобрение тех, кто был мне близок, то есть зрителей галерки. А я хорошо знал, что им может понравиться. Теперь мне даже неловко приводить какие-то примеры, хотя я помню кое-что из своих реприз того времени. Галерке тоже было не до литературы - она меня и так всегда понимала и одобряла.

Как ни странно, сам Труцци относился ко мне с симпатией, но на то была другая причина: мои выступления увеличивали сборы, а до содержания ему не было никакого дела.

Через несколько дней меня снова вызвали в милицию и уже в более строгой форме предупредили, что посадят, если я позволю себе еще раз, как они выразились, "большевистские выходки". Второй раз идти в милицию было не так страшно. Недооценивая опасности, я убеждал себя: а что будет? Ничего не будет. А в милиции держал себя немного дурачком, говорил, что у меня всего два класса церковно-приходской школы, что раз публика смеется - значит, это хорошо. Не знаю, поверили ли мне, но, пригрозив, отпустили.

Пример Дурова был у меня в памяти - он ведь никогда ничего не боялся. Но сам я забывал, что он был из дворян и расправиться с ним было не так просто, как со мной. Вечером я повторил его трюк: вышел на манеж с подушкой и одеялом, а на губы прицепил большой бутафорский замок. Зрители встретили меня шумно. Я заметил, что в ложе сидит тот офицер, который угрожал мне тюрьмой, а в проходе стоят солдаты с винтовками. Но рядом с ними - Лурих.

Когда шум утих, шпрехшталмейстер подошел ко мне, снял замок и спросил:

- Что это такое?

- Замок.

- А зачем вы его повесили?

- Да это не я повесил, а мне повесили.

- А это что у вас?

- Это подушка и одеяло.

- А зачем вы их принесли с собой?

- Да вот отработаю, и, возможно, отправят туда...

- Куда?

- Ну, туда.

- Да куда же?

- Вот чудак-"куда", "куда". - И шепчу ему на ухо.

Смех в публике и крики: "Не бойся, Петруша! Не допустим!"- И я был уверен - не допустят. Я кинул взгляд в ложу - там о чем-то совещались. Я начал петь куплеты на мотив популярной в то время песни "Алеша - ша!" Их я сочинил в тот же день, как побывал в милиции:

 "Сейчас перед вами я стою
 И распеваю песенку мою.
 Мне приказали замолчать, 
 Язык велели крепче привязать,
 Алеша,- ша! Возьми полтона ниже,
 Меня ты хочешь запугать?.." 

Из ложи выскочили три офицера. Один бросился на манеж и крикнул солдатам, стоящим в проходе:

- Взять его!

Меня схватили, но в тот же миг на манеж выскочил Лурих и крикнул:

- Вы не имеете права!

Тут же появились его товарищи, а потом с галерки сорвались те, кто в детстве были моими товарищами. И вот за руки меня держат уже не солдаты, а Володя Якшес, Ваня Пшеничный и, чувствую, выталкивают на конюшню. А там человек семьдесят, окружив меня, волной вынесли из цирка и уводят все дальше и дальше на гору Митридат. Когда я был уже далеко, началась стрельба. Солдаты гарнизона окружили здание цирка,, а толпа людей вооружилась палками и камнями. Но солдаты, всех разогнав, начали обыск цирка. Однако меня там давно уже не было. Перед рассветом милиция ворвалась и в наш дом. Разбили стекла, сломали двери. Плетка офицера щелкала перед лицами отца и матери. Офицер требовал сказать, где я. Но меня прятали на горе Митридат, прятали в домах рабочих, в таких же маленьких хатках, как и у моего отца.