Начало тридцатых годов,- незабываемо!

Время, о котором идет речь - начало тридцатых годов,- незабываемо. Эпоха энтузиастов, эпоха неукротимой устремленности в будущее. И, может быть, именно поэтому так легко и просто сошлись мы с рабочими этих строек, что ведь и в цирке работают главным образом одержимые. Мы легко понимали друг друга и быстро становились единым целым. Мы жили на квартирах у рабочих, мы приходили к ним в цеха. А вечером с манежа своим цирковым языком говорили о том, что волновало их и нас днем. Они же заботились о нас и о безопасности нашей работы.

Помню, как однажды в Перми наше представление началось после слета ударников, в два часа ночи. Аттракцион воздушных гимнастов Б. Эдера и О. Беретто "Полет на аэроплане вокруг Эйфелевой башни" шел последним и был очень сложным.

А. Сазонов

Учитывая трудность и опасность работы, а также зная по собственному опыту, что ночью у человека мышцы невольно расслабляются, зрители - рабочие попросили директора цирка снять "Эйфелеву башню" с программы. Директор цирка Афанасьев (кстати сказать, он был когда-то администратором у Ф. И. Шаляпина) вызвал артистов и передал им просьбу рабочих.

Эдер и Беретто просто обиделись и решительно запротестовали:

- Вы-то ведь работаете по ночам,- сказали они рабочим.

- Нам надо скорее построить социализм.

- Нам тоже,- ответили артисты и работали в этот вечер, точнее, ночь, с особым подъемом. Никогда, наверно, цирк не слышал такого грома аплодисментов.

Более молодым артистам все эти взаимоотношения казались естественными, и они не видели в них ничего особенного, но мы, старые цирковые волки, хотя и быстро воспринимали новый стиль жизни, про себя и между собой не переставали сравнивать и удивляться.

- Помнишь, Петруша,- говорил мне Лазаренко,- нашу галерку, для которой мы больше всего старались и которую приглашали занять первые ряды? Вот видишь, они приняли наше приглашение...

Контрасты долго повергали нас в изумление. Даже такая простая, с сегодняшней точки зрения вещь, как выступление на строительной площадке, где зрительный зал заменяли леса стройки, эстакады, подъемные краны. Я смотрел на разместившихся там зрителей и невольно вспоминал керченский народный "зрительный зал" на горке. Как изменилась публика - лица, глаза, смех - все другое, уверенное, товарищеское, смех хозяев жизни. Так было во всех городах, а мы проехали их немало: Тагил и Нижний Тагил, Магнитогорск, Свердловск, Челябинск, Кемерово, Березняки, Пермь, Красноярск, Томск, Иркутск - и везде представление превращалось в настоящий праздник труда и искусства. Нас встречали как дорогих гостей. И вот эти-то встречи и переделывали, я думаю, нас больше всего.

Цирк ведь всегда встречали радостно, но видели в нем средство развлечься - и только. А в этих встречах мы чувствовали нечто большее: нашу необходимость людям. Мы и зрители были товарршдами, соратниками. Нас не только любили за наше искусство - нас уважали. Это были совершенно невиданные отношения для старых артистов цирка. Были в старом цирке артисты, которые добивались уважения общества, такие, как братья Дуровы, например, но сколько сил они к этому прикладывали, в каком напряжении приходилось быть постоянно, чтобы отбить язвительную атаку, выпад. Это было уважение, добытое в бою. Уважение, которым пользовались мы, было естественной данью общества, уважающего любой труд.

С другой стороны, и сам цирк, его администрация заботились об артистах, до которых старому хозяину не было никакого дела. Разве могло хозяину прийти в голову водить артистов на экскурсии, лекции, в театры, проводить политинформацию, устраивать обсуждение книг и кинофильмов,- одним словом, обогащать их духовный мир, расширять кругозор? Под воздействием этих новшеств изменялся и обновлялся репертуар, росло мастерство.

В. Г. Дуров

Могло ли быть иначе, если, допустим, в Магнитогорске к нашему приезду рабочие сами построили цирк. А потом мы вместе с ними украшали его знаменами, транспарантами, портретами передовых людей, диаграммами перевыполнения плана, лозунгами. Весело, с шутками все развешивали, приколачивали и приклеивали. И я вспоминал при этом, как ходил расклеивать объявления Дэ-Урино, как мы развертывали перед хозяином самодельные афиши. После таких приготовлений сама торжественная часть с чествованием ударников и само цирковое представление невольно превращались во всеобщий праздник. И не нужно было никаких особых стараний, чтобы между амфитеатром и манежем возник контакт, да что контакт - единство, взаимопонимание, живая реакция на любое слово.

Тем более что слова наши были тесно связаны с жизнью рабочих, ибо и тут я использовал старый и хорошо испытанный прием: днем собрать материал, а вечером, наполнив его цирковыми шутками, вынести зрителям. Номер "Красная и черная доска" служил нам отличным каркасом - содержание его могло меняться ежедневно. Нравился зрителям также и наш новый номер "Беломорский канал".

Вообще надо сказать, что никогда до этого я не менял и не искал свой репертуар так осмысленно и целеустремленно. Я искал теперь не просто интересные и эффектные произведения, а отчетливо представлял себе, что именно мне нужно: какой куплет, какая острота, какая шутка. Я испытывал настоящую радость творчества, Борисовская тоже. И все это было благодаря зрителям и всей атмосфере наших представлений. Такой аудитории и такой бурной реакции Борисовская в театре не знала в силу самой специфики и разницы этих видов искусства.

Мы включили в свой репертуар немало новых номеров, посвященных строительству, пятилетке, коллективизации, и главной мыслью каждого куплета, частушки, сценки, скетча была перековка человека. Это была одна из главных тем того времени, можно даже сказать - символ времени: переделать мир, переделать себя.