Послесловие

Максим Горький как-то заметил, что одну интересную книгу - книгу о своей жизни - способен написать каждый человек. Возможно, так оно и есть. Однако содержательность и познавательные достоинства такой автобиографии, согласитесь, могут быть определены лишь тем, какие события, встречи, поступки, конфликты выпали на долю того, кто задумал делиться с читателями своим пережитым. Но даже и это - насыщенность событиями - не обеспечивает интереса книге. Только значимость личности взявшегося за перо, правда чувств, глубина, масштабность раздумий, только это способно сообщить произведению безусловную ценность.

Карел Клудский - натура незаурядная: потомственный артист, выдающийся мастер дрессуры, даровитый организатор циркового зрелища, человек, исполненный духовного благородства, рыцарски преданный своему делу, - таким он предстает со страниц этой книги. Ему есть о чем рассказать.

Чем дальше вчитываешься в "Жизнь на манеже", тем больше подпадаешь под обаяние ее автора, соединяющего в себе трезвый ум и доброту сердца, строгую принципиальность и застенчивую мягкость. Из фактов биографии героя книги, из его поступков, из строя мыслей и рассуждений встает пленительный облик артиста-художника и гражданина. Много прибавляет к человеческой притягательности Клудского и такой штрих: в трагические дни экономического кризиса, когда он с братом метался в поисках выхода из тупика, у него вырвались слова, резанувшие своим отчаянием: "Нам хотелось, очень хотелось, чтобы цирк считался не только зрелищем, но и просветительным институтом". Для осуществления этого у них было не только желание, но и возможность. Не знаю, не могу с определенностью сказать - было ли им известно, что в Москве, отделенной в ту пору от Праги различием политических строев, уже имеется культурно-просветительное учреждение, содержащееся на средства государства, - Уголок имени В. Л. Дурова.

По насыщенности событиями, любопытными фактами и малоизвестными сведениями о закулисной стороне жизни арены и, наконец, по богатству портретных зарисовок - дрессировщиков, клоунов, берейторов, антрепренеров - можно смело отнести эту книгу к лучшим образцам мемуаристики последних лет. Впрочем, мемуары ли это? Давайте посмотрим. "Жизнь на манеже" подписана двумя именами - деятелем циркового искусства и журналистом. Вацлав Цибула, имя которого значится на титульном листе, - чехословацкий журналист, почитатель и знаток искусства отважных и веселых. Взяв на себя труд сделать литературную запись воспоминаний патриарха арены из Иркова, он - отдадим ему должное - выполнил это с блеском. Чтобы расширить и углубить содержание записок, ему пришлось изрядно покопаться в архивах и полуистлевших документах; в результате получилась книга, которая не ограничивается показом лишь внутреннего бытия замкнутого циркового мирка, но смело выходит за эти пределы, рисуя рельефную картину жизни своего народа и народов других стран, где случилось гастролировать остронаблюдательному артисту.

Записки ценны как живое свидетельство очевидца, человека зоркого и мыслящего. Внимание читателей, надо полагать, привлекли и глубокие суждения его об эстетике циркового зрелища как особой форме искусства. Книга, безусловно, обогатит наши представления о природе и структуре жанров - дрессировки, клоунады, гимнастики и др. На ее страницах оживает и привлекательный образ брата Карела - Рудольфа, искусного укротителя хищников, взвалившего, кроме того, на свои плечи весь нелегкий груз руководства огромным делом, которое показано в динамическом развитии.

Далекие предки Карела и Рудольфа - выходцы из горно-лесистой Шумавы, воспетой во многих народных песнях и былинах, - как и все тогдашние бродячие комедианты, влачили жалкое существование париев, испытывая на себе все тяготы, какие выпадают на долю населения вассальной страны. Известно, Чехия и Словакия в те далекие времена в течение долгих ста пятидесяти лет находились под игом австрийской монархии, чинившей гонения чешской культуре, проводящей унизительную политику онемечивания. Ко всему тому бродячие артисты испытывали вечную нужду. Впрочем, что говорить о них, когда даже признанные чешские актеры, даже прославленные музыканты, вроде "божественного богемца" композитора Йозефа Мысливичка, жизни и творчеству которого Мариэтта Шагинян посвятила свою исследовательскую повесть "Воскрешение из мертвых", ужасающе бедствовали, постоянно зависели от прижимистых кредиторов-процентщиков.

Так прошли горестные десятилетия, и лишь в 1918 году, когда в жестокой борьбе была завоевана национальная независимость, когда оба народа, чехи и словаки, создали единое государство - Чехословацкую республику, - новые социальные условия подняли на ноги и династию Клудских. И вот уж они содержатели передвижного зооцирка, где наряду с показом экзотических животных проходили выступления дрессировщиков, демонстрировавших примитивные номера. По прошествии нескольких лет это непритязательное заведение ценой упорного труда и самоотверженного энтузиазма отец и сыновья, герои книги, пройдя сквозь неимоверные испытания, превратили в одно из крупнейших в Европе зрелищных предприятий: целый брезентовый городок с собственной электростанцией, отоплением, со ста тридцатью пятью фургонами. Здесь одновременно содержалось до 800 экземпляров животных, выступления сопровождались двумя оркестрами.

Богатство сведений, содержащихся в записках Клудского, - ценнейший материал для будущей истории чехословацкого цирка. Наши представления о национальном характере циркового искусства в стране Высоких Татр, Моравской долины и лесистой Словакии, почерпнутые некогда со страниц великолепного романа Эдуарда Басса "Цирк Умберто", хорошо знакомого многим читателям, поскольку он неоднократно издавался на русском языке, ныне основательно дополнены "Жизнью на манеже" (к слову заметить, - прототипом героя книги Басса, энергичного, деловитого и честного предпринимателя Вацлава Караса, по признанию автора, послужил Рудольф Клудский). Даже если не прочесть ничего, кроме этих двух произведений, сложится яркий образ самобытнейшего из цирков, процветавшего не в столь отдаленные времена на родине Ярослава Гашека, примерно в ту же пору, когда жил и совершал свои похождения бравый солдат Швейк.

В книге много ярких страниц, но все же, на мой взгляд, самые увлекательные из них те, в которых описывается мир животных. Причем сделано это мастерски и с душой. Четвероногих обитателей циркового ковчега так и видишь! Незабываемы рассказы о любимце хозяина индийском слоне Бэби, самом умном и самом крупном из всех двадцати четырех великанов брезентового городка, об ухищрениях, с какими сопряжена подготовка аттракционов "Тигр на слоне" и "Лев на лошади", о методе создания смешанных групп, таких, когда в одной клетке "сосуществуют" животные различных видов. Лично мне еще не приходилось читать более содержательных наблюдений за дрессируемыми животными. Сколько проницательности, и какое понимание зоопсихологии!

Специальность "учителя зверей" предъявляет к избравшему ее немалые требования: помимо терпения и выдержки, о которых неоднократно говорит автор, помимо огромного, можно сказать титанического труда нужны еще и недюжинная воля, и сметка, и наблюдательность. Работа с животными не терпит ни горячности, ни суетности и уж тем более нервозности. К такому выводу приходят едва ли не все выдающиеся мастера этого жанра. Борис Эдер, корифей советского цирка, выступавший на протяжении многих лет с самыми различными группами животных, четко сформулировал на основании своего огромного опыта главные требования к "воспитателю четвероногих артистов", среди этих правил первое место он отводит любви к животным и наблюдательности. В своей книге "Мои питомцы" Эдер резко осуждает жестокость в обращении со зверями, называя подобного рода истязателей "укротителями-террористами", и горячо ратует за дрессировщика-воспитателя. Именно такими и были братья Клудские, в их цирке утвердилась высокая культура дрессировки.

Но как они к этому пришли? И тут не лишне обратиться к истории вопроса. Конец минувшего века в биографии европейской арены отмечен общим подъемом циркового дела, как в экономическом отношении, так и в художественном. Наиболее заметные преобразования в жизни манежа произошли именно в год рождения автора книги - Карела Клудского (1891), словно бы специально в ознаменование его появления на свет. Самым заметным и самым важным тогдашним нововведением явилась разборная клетка, которая устанавливалась по окружности манежа для демонстрации номеров с тиграми и львами. Ее изобрел укротитель Юлиус Зетт. Клетка (ныне ее называют "централкой") столь прочно внедрилась в практику цирка, что сегодняшний любитель этого вида зрелищ даже и не подозревает, что прежде подобного рода выступления проводились в тесных, неудобных клетках-вагончиках, в которых человек не мог достаточно выразительно проявить себя как актер, а зритель не имел возможности даже разглядеть зверя во всей его природной красоте и грозной силе. Перенесение действия на просторный круг манежа решительным образом изменило содержание и зрелищный характер зоономеров. Это уже был качественный скачок, простирающийся в будущее. Резко увеличилось количество выводимых животных. Главное же в том, что зритель получил возможность не только видеть торжество человеческой воли и смелости над опасными хищниками, но и наблюдать взаимоотношения человека и зверя, что, вполне понятно, приносило гораздо большее эстетическое удовлетворение. Новинка породила иной, безболевой метод дрессировки. Внедрялся гуманный подход к работе с животными.

Отметим, что в России в это же самое время выступали братья Дуровы, сделавшие своим профессиональным кредо мягкое обращение с питомцами. Владимир Леонидович провозгласил принцип трех "Л" - Любовь. Ласка. Лакомство (поощрение). Анатолий Леонидович, следуя этому методу, создал тогда же чудесное зрелище, невиданное представление - "Звериную железную дорогу". Если все это увязать в один узел, то следует заметить, что на развитии предприятия семьи Клудских, где работа с дикими зверями всегда занимала центральное место, внедрение на своем манеже круговой клетки и нового, безболевого метода отразилось самым благотворным образом.

В связи с этим хотелось бы коснуться важнейшего аспекта профессии дрессировщика - нравственного. С актерской этикой никак не совместимо жестокосердие, считает мемуарист. Даже грубость по отношению к братьям нашим меньшим не допускалась у Клудских. И такая нравственная позиция весьма импонирует нам, не правда ли? Полагаю, что вы согласитесь: гуманное отношение к животным диктуется даже и профессиональными требованиями - нельзя стать художником-пейзажистом, не воспринимая глубоко красоту природы, невозможно обучать своих четвероногих питомцев, если не испытываешь радости общения с ними, если просто не способен понять живое существо или, по выражению старых опытных берейторов, "почувствовать его душу". Клудские как дрессировщики много сделали, чтобы с манежа быстрее исчезли такие сцены, какие наблюдал Горький во время своей поездки в Америку: "В огромной клетке какой-то человек гоняет выстрелами из револьвера и беспощадными ударами тонкого бича бенгальских тигров. Красавцы-звери, обезумев от ужаса, ослепленные огнями, оглушенные музыкой и выстрелами, бешено мечутся среди железных прутьев, рычат, храпят, сверкая зелеными глазами; дрожат их губы, гневно обнажая клыки зубов, и то одна, то другая лапа грозно взмахивает в воздухе. Но человек стреляет им прямо в глаза, и громкий треск холостого патрона, режущая боль ударов бича отталкивают сильное, гибкое тело зверя в угол клетки... Человек стреляет, щелкает бичом, орет, как безумный, - он прячет в криках свой жуткий страх перед зверем и свое рабское опасение не угодить животному". Не подобной ли картиной истязаний и бесчеловечности вызвано признание писателя Джека Лондона: "Я с ранних лет невзлюбил представлений с дрессированными животными..." Почему же так? Ведь всякий знает, что в жизни он был большим другом всякого зверья, отчего же не хотел видеть их в манеже? "Это дело,- говорил он,- сопряжено с такой невероятной жестокостью, что с моей точки зрения, ни один нормальный человек, имеющий малейшее понятие о том, как дрессируют животных для подобных представлений, не может находить в них удовольствие".

Свое суровое осуждение укротителям-террористам автор повести "Майкл, брат Джерри" заканчивает призывом - демонстративно, в знак протеста, покидать зал во время выступлений дрессировщиков...

С детства окруженный медведями, слонами, тиграми, пантерами, жирафами, не говоря уж о лошадях и собаках, Карел Клудский посвящает нас в скрытый от посторонних глаз процесс обучения цирковым премудростям "артистов зоологической труппы"; мы узнаем, как говорится, из первых рук, о выработанном целой династией огромном опыте подготовки животных к "актерской карьере". Нас вводят в святая святых - лабораторию дрессировки, наглядно показывая, каким образом из строптивых дикарей воспитывают безукоризненно вышколенных премьеров арены. Настоящий поток откровений! И в этом несомненная ценность книги.

Хочется привлечь внимание читателей еще к одной стороне труда берейтора-дрессировщика - это постоянное напряжение, готовность к самым невероятным сюрпризам, предусмотреть которые порой просто нет возможности. Сколько волнений, трепки нервов приносят побеги из клеток их обитателей, как глубоко огорчает бесконечный падеж выдрессированных животных: то гибнут от болезней, а то отравят злобные недоброжелатели (увы, такое тоже с луча- лось). Бывало и так, что укротитель становился добычей, казалось бы, усмиренных клыков и когтей. Описание происшествий подобного рода вовсе не досужий вымысел беллетристов, пишущих о цирковом искусстве. Не сгущая краски и не драматизируя излишне, Клудский приводит несколько фактов гибели артистов "в объятиях" разъяренного зверя прямо на глазах у публики - таковы уж издержки этой романтической профессии...

От страницы к странице перед нами раскрывается не только полный обаяния образ братьев Клудских, но и в высшей степени привлекательный образ возглавляемого ими цирка.

Нравственная высота Карела и Рудольфа, руководителей огромного коллектива, их непримиримость ко всяческому насилию и злу, ко лжи и фальши, их принципиальность и, наконец, предельно развитое чувство долга - все это оказывало самое благотворное влияние на этический климат в труппе. Слова у них не расходились с делом. Всегда подтянутые, всегда доступные, оба директора личным примером привили здесь ответственное отношение к работе, к своему искусству, друг к другу, к животным, что жили рядом с людьми, под их опекой. Мы видим царящую в этом густо населенном городке на колесах величайшую собранность и слаженность во всех звеньях; однако эта дисциплина не из-под палки, а внутренняя, идущая от сознания. Поглощенные трудным занятием, исполненным риска и опасности, люди арены были крепко спаяны неукоснительным правилом взаимовыручки, готовностью немедленно, не раздумывая прийти на помощь один другому.

Но, пожалуй, самой сильной и самой притягательной стороной этого "табора" был дух интернационализма. Цирк вообще издавна был объединением представителей разных народов, связанных общностью дела и беззаветной любовью к нему. И у Клудских по обыкновению, заведенному с незапамятных времен, в корне пресекалась всякая национальная рознь. Десятилетиями складывалась здесь традиция - свято чтить человеческое достоинство каждого члена многоязыкой труппы. Какого бы вероисповедания ты ни придерживался, к какому бы народу или расе ни принадлежал, но так уж тут повелось - твою личную свободу оберегает неписаный закон взаимоуважения. Немецкие акробаты, чешские берейторы, французские жонглеры, итальянские клоуны - все жили под брезентовым шатром единой, дружной семьей, жили скрытно от чужих глаз, неохотно выпуская в свой круг посторонних, но жили в обстановке доверия друг к другу. Символом этого братства были национальные флаги, что плескались на ветру над пестрым входом в шапито. Флаги отражали участие в программе представителей разных государств, в том числе и нашего. "Серпасто-молоткастый" громко возвещал жителям Неаполя и Вены, Триеста и Стокгольма - здесь выступают русские артисты. Думаю, не ошибусь, утверждая, что многие страницы книги вызвали у наших читателей чувство гордости за соотечественников, которые являлись украшением программы и которым Карел Клудский дает высочайшую оценку. Русских мастеров арены - воздушных гимнастов, клоунов и в особенности наездников - он считает лучшими артистами в мире.

"Жизнь на манеже" может рассматриваться как волнующий документ, вводящий нас в прошлое чешского цирка, история которого, кстати сказать, еще не знакома нашим читателям (как, впрочем, и история польской, румынской, венгерской, болгарской арены).

Досконально описывая деятельность своего предприятия, Клудский говорит, правда, мимоходом, и о других чешских артистах, и в этом смысле его воспоминания представляют несомненный интерес для тех, кто занимается историей цирка.

Еще в прошлом веке по дорогам Австро-Венгрии колесили убогие фургоны семейных предприятий Мразеков, Кельнеров, Яничеков (дети этого семейства переженились на дочерях и сыновьях другой большой семьи Юнг, образовав объединенное преуспевающее цирковое дело). Найдем здесь и старейшую из династий Штаубертов, насчитывающую одиннадцать поколений.

Упомянуты вскользь и Дворжаки. Хотелось бы привлечь к ним ваше внимание, право, этот разветвленный род бродячих кукловодов, шпагоглотателей, канатных плясунов и эквилибристов заслуживает того, чтобы немного задержаться хотя бы уже потому, что эта фамилия дала миру прославленного пантомимиста Дебюро, оставившего заметный след в европейском сценическом искусстве.

До недавнего времени было принято относить Жана-Гаспара Дебюро к французским актерам. Однако теперь исследователи точно установили: знаменитый мим по национальности - чех, родом из портового города Колина, что на реке Лабе (ныне там действует мемориал Дебюро). В Париж странствующих комедиантов Дворжаков занесло ветром случая: главе семейства стало известно, что во Франции отправился в мир иной их родственник, завещавший якобы своим чешским сородичам некую сумму. Вот за ним-то, за призрачным наследством, и отправились они в дальний путь. Средств, понятное дело, на дорогу не было, добирались от селения к селению старым испытанным способом всех комедиантов - где пешком, где подвезут добрые люди...

Когда наконец-то дотащились до цели, выяснилось - никакого наследства нет и в помине; и пришлось незадачливым путешественникам, чтобы как-то прокормиться в чужом, неласковом краю, "газировать", то есть выступать в скверах на зеленых газонах. А самый казалось никчемный из сыновей папы Дворжака, самый неспособный к цирковым кунштюкам и кувырканиям - глядите-ка, какую карьеру сделал в парижском театре "Фюнамбюль"! Тут он получил и свое громкое имя. Не прошло и двух лет, как из статиста он превратился в премьера труппы, кумира толпы, властителя дум, актера, который обладал способностью, не произнося ни слова, сказать так много. Дворжак-Дебюро обессмертил и себя и свой род.

Авторы, сами того не ведая, пролили свет на укоренившуюся ошибку о происхождении Беранеков, которые упомянуты на страницах воспоминаний и которые имели соприкосновение с Россией. Теперь стало очевидным, что их ошибочно считали в нашей литературе австрийцами. Но какое, спрашивается, отношение это имеет к русскому цирку? Самое прямое. В начале семидесятых годов прошлого столетия по городам Поволжья разъезжал со своей труппой Эмануэль Беранек, один из иностранных предпринимателей, каких много колесило тогда по дорогам России. В наших губерниях и уездах, увы, гастролеру не повезло: сборов никаких, кругом задолжал, что делать? Чтобы хоть как-то добраться до дому, продал русским артистам, братьям Никитиным, уроженцам Саратова, "заведение цирка, состоящее из лошадей, фургонов, шапитона, костюмов и прочих принадлежностей, относящихся до сего заведения", - как было сказано в купчей крепости, хранимой ныне в архиве. Произошло это 5 декабря 1873 года. С этой даты (собственно говоря, с этой покупки) русский цирк и ведет свое летоисчисление. Таким образом, Карел Клудский, с одной стороны, расширил наши представления о родословной династии Беранеков, содействовал установлению их национальной принадлежности (недоразумение произошло по той простой причине, что в документах, сохраняющихся у нас, Эмануэль значится австрийским подданным, поскольку Чехия, как уже говорилось выше, входила в состав Австро-Венгерской империи), а с другой - помог выявить еще одну нить, связывавшую в давние времена искусство двух наших народов.

Чтобы закончить разговор о "стирании белых пятен" в истории цирка, коротко об одном ребусе. В нашей специальной литературе утвердилось мнение, что одним из создателей конного номера "Жокей" является француз Шарль Слезак. Но француз ли - вот в чем вопрос? Что-то очень сомнительно. Клудский, вспоминая в одном из своих интервью о тех далеких временах, когда цирковые наездники и дрессировщики лошадей именовались еще "кунстберейторами", называл среди них чешское семейство конников Вацлава Слезака. Не сам ли Вацлав изменил свое имя в угоду публике? А может, это был один из его сыновей, превратившийся во француза Шарля? Такое бывало сплошь да рядом и не так давно: когда фильмы Чарли Чаплина начали демонстрироваться с оглушительным успехом во Франции, то ловкие кинопрокатчики "офранцузили" его, перекрестив в Шарло. Имя "Шарло" закрепилось в Париже и за даровитым клоуном - испанцем Чарли Ривельсом.

Читаешь воспоминания о прошлом чешского манежа и находишь немало общего с дореволюционным русским цирком. И тот и другой с приближением холодов были серьезно озабочены перекочевкой куда-нибудь на юг, к благодатному теплу, к дешевым кормам. Иначе на морозе и артистам и публике под брезентовой крышей придется куда как не сладко, да и животных рискуешь погубить, в особенности привезенных из тропиков. Но обосноваться в теплых краях так, чтобы можно было давать представления, - дело вовсе не простое. Страницы эти - наиболее драматичны. Вспоминаю, что когда я работал над книгой об основателях русского цирка братьях Никитиных и рылся в архивных материалах, то находил вороха документов, отражающих столкновения между антрепренерами, ухищрения и подкупы, к которым они прибегали, стремясь заполучить выгодные площадки. Порой доходило до настоящей конкурентной войны.

Чешским же артистам было и того хуже: у них на родине стационары не строили, как это имело место в России, где стояли круглые каменные здания во многих городах, а в Москве, Петрограде, Харькове, Нижнем Новгороде и даже в далеком Ташкенте одновременно действовали по два фундаментальных цирка, чему немало удивлялись иностранцы, приезжая на гастроли в Россию и зная, что здесь для них всегда найдется работа. (Недаром люди арены называли нашу страну "Меккой циркового искусства").

Коснемся и еще одного печального сходства. В прошлые времена чешским и русским артистам сплошь да рядом приходилось брать иностранные псевдонимы, ибо сытый мещанин более всего ценит чужое, заграничное.

Вся жизнь мемуариста, от самого рождения, прошла на колесах. Были у него возможности обосноваться на месте, но нет, не захотел... Не иначе как в крови у Клудских безудержное влечение к бивуачному существованию. Не случайно, видимо, писательница-коммунистка Гелена Мелижирова назвала родную ей Чехию "страной бродяг и еретиков". Положим, странствия для человека проницательного - превосходная школа жизни. В книге увлекательно передана романтика цирковых кочевий. Становится зримой длинная вереница белых фургонов с броской синей надписью "ЦИРК КЛУДСКИХ", которые передвигались по укатанным большакам из города в город, из страны в страну. Эти люди не мыслили себе и месяца без дороги, без манежа, пахнущего смолистыми опилками, без конюшен, где стоят вороные и белоснежные красавцы кони, без своих великанов слонов...

Автора записок отличает живой интерес к явлениям действительности, ко всему необычному, что встречалось на его тернистом пути, что представало перед его неравнодушным взором. Наделенный поразительно острым и любознательным умом, Карел Клудский всюду находил пищу для размышлений. Его характеристики людей и описания явлений точны и образны. Двумя-тремя штрихами умеет он набросать портрет дрессировщика или наездника, нарисовать обстановку, воспроизвести облик конкретного животного. Память его сохранила многое из того, с чем он сталкивался на ухабистых дорогах Европы, - судьба не скупилась на острые впечатления, на бесчисленные перипетии. Нам интересны суждения этого наблюдательного человека, прожившего большую, сложную жизнь, мы вдумываемся в его рассказ, осмысливаем его оценки событий, свидетелем или участником которых он стал.

Читая эти воспоминания, диву даешься, сколько барьеров приходилось преодолевать странствующей труппе, в особенности когда она попадала в чужие края: непомерные налоги, строгие, иногда совершенно необоснованные запреты властей, энергичные протесты содержателей других зрелищ и увеселительных заведений - театров, варьете, кинематографов, - охваченных страхом, что их залы останутся без публики, - они пускались во все тяжкие, чтобы закрыть двери перед "чужаками". И, наконец, противодействие слепых сил природы: внезапные снегопады такой мощи, что не выдерживали крыши; наводнения, бескормица и массовый падеж животных; шквальные ветры, налетавшие коварно, "исподтишка" среди сияющего дня, при безоблачном небе и мирном плеске ультрамаринового моря. Эти чудовищные норд-осты, или бора, как их называют в тех краях, превращали за считанные минуты брезентовый городок в обломки, вырывая стальные растяжки, корежа металлические фермы.

Да, многое, очень многое перенесли за годы странствий мужественные люди, обитатели фургонов, все выдержали, а вот перед ураганом мирового экономического кризиса не устояли... С таким трудом, с такой любовью налаженное дело развалилось, словно в кошмарном сне...

Все нечеловеческие усилия братьев Клудских вырваться из тенет кризиса, все отчаянные попытки устоять - пусть даже ценой жестоких потерь - оказались тщетными. Один из лучших, если не сказать лучший цирк-колосс Европы, прекрасное творение одержимых энтузиастов, дарившее радость и веселье словакам, итальянцам, венграм, полякам, испанцам, которых автор считает "лучшей в мире цирковой публикой", прекратил свое существование. Клудских раздавило неумолимое колесо, пущенное под откос хаосом капиталистического производства.

Быть может, только люди цирка знают, чего стоит выдрессировать животное, и вот теперь послушные тигры и "образованные" слоны один за другим гибнут без корма, а уцелевших приходится продавать за бесценок... Читаешь, как чистокровных лошадей, чтобы спастись от голода, пускали под нож, доходишь до строк прощания дрессировщиков со своими четырехногими партнерами и - к горлу подступает ком...

Прожорливый огонь кризиса с той же беспощадностью испепелил и другие чешские зрелищные предприятия: перестал существовать небольшой, но добротный цирк "Кветень", содержателем которого был бывший клоун Конард; погибло семейное предприятие Франца Штипки, первоклассного эквилибриста, объездившего крупнейшие города мира; та же участь постигла и цирковое заведение старинной династии канатоходцев Тржисков. Полная драматизма картина неотвратимости катастрофы, тщетности усилий человеческой воли и разума перед напором социального зла вызывает в нас не только сочувствие жертвам, но и гневное осуждение миру империалистических акул.

Авторы довели свой рассказ до 1934 года, до той трагической черты, когда ярость мирового кризиса, оказавшегося куда пострашней норд-оста Адриатики, угрожала существованию всех европейских цирков. Страницы профессионального журнала "Дас программ" сплошь пестрели объявлениями о распродаже имущества наездников, музыкальных эксцентриков, иллюзионистов, владельцев зрелищных заведений - они помещали траурные сообщения о ликвидации дела. Вот одно из таких извещений, его напечатал Сарразани, туз циркового дела, прославленный содержатель трех-манежного шапито, некогда самого богатого, самого величественного в Европе. Мало кто отваживался конкурировать с Гансом Сарразани в масштабах зрелища. Еще так недавно восхищал он десятитысячные аудитории Старого и Нового света своими пышными феериями в индийском стиле, в которых господин директор появлялся в дорогом костюме магараджи во главе кортежа из восемнадцати слонов. И вот этот магнат слоновьего бизнеса, кого называли "королем циркового зрелища", сообщал в "Дас программ" (номер 1550 за 1931 год): "Распродаю мои передвижные цирки-шапито: животных, здания, оборудование, реквизит, гардероб... Имущество можно обозревать с 1-го января 1932 года в городе Антверпене (Бельгия)". Комментарии, как говорится, излишни. Король, распродающий свою бутафорскую империю, - какая жалкая картина!

Долго пришлось бы перечислять всех, кто оказался в годы экономической депрессии выбитыми из седла, поэтому приведу еще лишь одну фамилию - нашего соотечественника Матвея Бекетова, талантливого клоуна-дрессировщика, который из уличного комедианта превратился благодаря своим незаурядным организаторским способностям в крупного циркового антрепренера. Бекетов был первым, кто познакомил публику Европы с искусством "Русского цирка". Под таким названием труппа Бекетова с грандиозным успехом гастролировала по Скандинавии, Греции, Болгарии, Румынии, Испании; неоднократно держал он сезон в Париже, Вене и во многих других столицах. Последним прибежищем нашего земляка был будапештский цирк. Город уже испытывал веяние приближающейся разрухи, жители не спешили к кассам за билетами. А предпринимателю надо было выплачивать жалованье артистам и конюхам, вносить деньги за аренду здания и налоги. Бекетова душили долги. Доведенный до отчаяния, он продал все, что было можно, заготовил, как рассказывают, сено для лошадей, корм для слонов и других животных, расплатился с труппой и, привязав на шею тяжелое металлическое колесо, бросился с моста в воды Дуная.

Описывая с огромной впечатляющей силой опустошительный кризис, авторы воссоздали обстановку всеобщего хаоса, царившего на улицах Праги в ту пору, - стрельба, преследования, аресты. И в этом тарараме нейтральный цирковой мирок оказался таким незащищенным. Однако следует заметить, что мемуарист ограничился лишь горестными фактами краха собственного предприятия. А между тем в метаниях по разоренной Европе он мог видеть глобальные размеры катастрофы и задуматься о ее социальных корнях.

После всех этих драматических событий Клудским подняться так и не удалось...

Итак, на протяжении первой четверти нашего века в системе европейского зрелищно-циркового дела одно из самых видных мест занимало предприятие неутомимых братьев Клудских - гордости и славы чешского цирка. Их плодотворная деятельность, несомненно, оказала заметное влияние на развитие этого искусства у себя на родине и за ее пределами. Результаты влияния, по утверждению наших друзей с берегов Влтавы, ощутимы и по сей день.

Пражские чародеи цирка, объединенные в творческие коллективы, с огромным успехом гастролируют по всему свету. Во время их выступлений в городах Советского Союза мы имели возможность убедиться, как высоки их профессиональные достижения, как привлекательны формы их своеобычного, проникнутого национальным колоритом мастерства. Предстоят и новые встречи. И при этих свиданиях, думается, мы еще лучше почувствуем живую душу искусства наших друзей, - ведь нам помогла в этом чудесная книга Карела Клудского и Вацлава Цибулы.

Рудольф Славский