Поговорим о ком-нибудь другом

Осень, в фруктовых садах над Ирковым стоит сладкий запах яблок. Сквозь легкую мглу в долине порой светится свежая древесина большой лесопилки. Мы медленно идем по луговой тропинке, Карел Клудский опирается о трость, но держится прямо и ровно. Возле его жены Альжбеты крутятся три собаки.

Что было дальше?

- Дальше? С остатками животных мы добрались до Иркова, отсюда, согласно телеграммам из Альфельда, рассылали их в разные европейские менажерии и зоопарки. Некоторых отдали в Пражский зоопарк, других - дрессировщикам. И наконец наше ирковское пристанище опустело. Рудольф целые дни проводил возле вагончиков, которые, стоя вдоль дороги, постепенно ветшали. Он стоял, смотрел и говорил:

- В этом вагончике на меня набросился Паша. Здесь родился пятнадцатый Заватта, а там умер их первый. Здесь повесился клоун после своего выступления, во время которого зрители плакали от смеха... А тут... - Колеса вагончиков зарастали травой.

У нас не было никаких сомнений, что когда-нибудь мы начнем все сначала; долгими вечерами мы строили различные планы, рассуждали и лелеяли мечты. Мы было хотели основать в Брно зоопарк, но ничего не вышло. Вновь запахло порохом, а этот запах не подходит цирку. Для цирка нужен мир и дружба, только тогда он может работать хорошо.

Началась война в Испании, аншлюс Австрии, март 1939 года, и опять война.

Наступила пауза. Мы идем по откосу к частоколу. Открываем деревянную калитку, проходим мимо вагончика. Садимся на старый тяжелый постамент, на котором в свое время дрессировали тигров, слонов и львов самого большого чешского цирка.

- В 1934 году Рудольф переехал в Австрию. В Вене, во время страшной бомбежки, он потерял все сувениры, фотографии, плакаты и документы. Я остался здесь, Ирков мой дом. Когда война закончилась, мне уже пошел шестой десяток. В этом возрасте трудно начинать жизнь сначала. Я было попробовал: в пятидесятом году я год работал в государственном цирке, где директором был мой двоюродный брат Карел, занимался дрессурой в свободной школе верховой езды. Но возраст давал себя чувствовать, и я вернулся в Ирков. Пражский зоопарк предложил мне должность инспектора, я долго раздумывал, но все же отказался. На старости лет человек должен где-то пустить корни, а они у меня здесь, в Иркове. Тут я дома. Старое дерево уже трудно пересадить. В молодости я каждый день менял место и не мог без этой вечной смены жить. Порой иду я по ирковской площади и кажется, что из-за угла вот-вот появится процессия моих слонов с махуди и знаменосцем. Понимаю, что не появятся они, но эта доля секунды много значит в жизни старого человека, ибо она означает счастье. Несколько раз ездил я к Рудольфу в Австрию, но он уже умер. А детей у меня нет.

В те годы он работал на ирковской лесопилке; нелегкая это работа. Долго об этом никто не знал, никто, кроме нескольких друзей. Никто, кроме его бывших коллег. Время от времени Карела навещал кто-нибудь из артистов или дрессировщиков, коли случайно оказывался поблизости либо специально приезжал из Праги. Писали ему. Он получал письма: из Индии, из Парижа и Австралии. Однажды кто-то послал ему пальто, а в кармане Альжбета обнаружила стокронную ассигнацию. Посылали и приносили ему пирожки, рождественские хлебцы, фотографии либо просто заходили поболтать и справиться о здоровье. Даже бессловесные твари его не забывают: собаки и кошки со всех Винаржиц ждут каждый день перед зеленой калиткой, пока не появится пан директор или его жена; ждут терпеливо и долго.

Из старых друзей чаще всего приходит Карел Шнидр. Живет он недалеко: из Иркова до Винаржиц рукой подать.

Седовласый директор улыбается. Наконец нашел повод поговорить о ком-нибудь другом:

- Мы вместе прожили и радости и горе. Главное горе. Он не ушел и в самое тяжкое время. Шнидр порассказал бы, как было дело после 1934 года; собственно, такие люди, как он, - последняя глава цирка Клудских. Я уже только я - и никто другой.

Я знал человека, о котором он говорил. Мальчишкой в двадцать восьмом году он убежал из дома за цирком. Помогал в Младе Болеславе монтировщикам, а потом уехал с ними в Прагу. Ночью спал в парке вблизи Инвалидовны, а днем работал в конюшнях. Однажды ночь была холодная, и он пошел спать к слонам. Те подняли крик, сторожа незваного гостя обнаружили. Ему поручили кормить слонов. Потом ухаживать за ними. Позднее он стал помощником дрессировщика и демонстратором слонов.

Однажды Карел Клудский спросил Шнидра, где его пальто, - это было в ноябре. Признаться в том, что пальто у него не было и в помине, мальчишке было стыдно и он сказал, что ночью в конюшне его пальто съели слоны. Директор пошел и купил ему кожанку. Карел Шнидр ночью в конюшне положил кожанку под голову - и слоны ее сожрали.

Когда он мне рассказывал об этом, вспомнил я об анонимном пальто с ассигнацией в кармане, но промолчал.

- Хороший человек Карел Шнидр, - сказал Клудский. - Только вокруг него всегда была какая-то кутерьма. В Черновицах однажды он купал слонов, и один из них, развеселившись, облил грязью ближайшего зрителя, а он оказался полицейским префектом. Префект хотел было Шнидра арестовать, но тот убежал. Полицейские разыскивали его по Черновицам всю ночь, и мы не смели тронуться с места, пока он сам не явился в участок. Когда в двадцать девятом году мы были в Бухаресте, то при выступлении слонов у кого-то выпал крюк из рукоятки и упал прямо в королевскую ложу, где сидел король Кароль. Не могу утверждать, что повинен был Карел Шнидр, но голову на отсечение не дам. В газетах тогда писали о попытке на покушение, нас допрашивали, даже кое-кого посадили, но все закончилось благополучно.

Ездил он со мной до самого конца, последние годы дрессировал с Рудольфом бурых и белых медведей. В 1934 году я попросил его отвезти на новые арены группы наших дрессированных животных; я понимал, что они будут в хороших руках. Он поехал со слонами во Францию в цирк "Амар" и с ним двинулся в Южную Америку. Был с нашими бурыми медведями в Дании, Польше, Прибалтике. В Ирков он вернулся перед самой войной.

В 1940 году ночью ко мне пришли гестаповцы: искали Карела Шнидра. Владелец ирковского кинематографа сказал, что Шнидр враг рейха. Я тут же через поле побежал к Шнидру и предупредил, чтобы он скрылся. Он убежал из Иркова и скрывался до конца войны - в Берлине, работая подсобным рабочим, надеясь, что там-то его искать не будут. Жил он в рабочем квартале Веддинг, женился на француженке, которая была там на принудительных работах; в Берлине прожил и последние дни войны. Он был тем человеком, который показывал советским танкистам путь к Рейхстагу. После войны через Польшу и Остраву вернулся со своей француженкой домой в Ирков. Теперь работает шахтером на шахте в Эрвеницах и уже подумывает о пенсии.

Мы сидим впотьмах на полуразвалившемся постаменте и вспоминаем толпы людей, что прошли через ворота старого цирка, клоунов и дрессировщиков, монтировщиков из Шумавы, капельмейстеров и детей работников цирка. О вечной надежде всех циркачей, о неистовости галерки, о чешских флажках, что развевались на четырех мачтах цирка почти во всех странах Европы. Об искусстве манежа, круглого, как весь мир. Обо всех безымянных и забытых, с которыми навсегда связано имя цирка Клудского.

Вспомнили шталмейстера слонов Кринерта, который до недавних пор был инспектором Пражского зоопарка и имел прекрасную квартиру прямо во львятнике. "С ним, - сказал мне старый шталмейстер и дрессировщик, когда мы встретились и заговорили о Клудском, - с ним всегда было трудно разговаривать. Он говорил только о слонах. К примеру, спрашиваю его: "Как будет сегодня? Брать мне вороных или белых лошадей?" А он смотрит - вроде сквозь меня - и отвечает: "Ах, сегодня Суматра шла как никогда, шла как фея, как перышко". А я опять: "Пожалуй, лучше я возьму вороных, пусть белые отдохнут". А он опять про свое: "А Чарли, Чарли сбился с ритма, что с этим балбесом происходит?" Я на это: "Или все-таки взять белых?" Он качает головой и говорит: "Придется его утром пустить на "дорогу". И в конце концов я все же взял вороных".

Седой Клудский улыбается.

- У каждого должна быть какая-нибудь любовь, иначе жизнь не имела бы цены. Ну, а я любил своих слонов.

- Любил?

Он улыбнулся. И тут же посерьезнел.

- Время старого цирка прошло. Цирки останутся, только в другом виде. Люди и впредь будут восхищаться животными, только в их естественной обстановке. Искусство дрессировки забудется. Но цирки не исчезнут. Они демонстрировали людям идеал человека, который преодолевает опасность, преграды и страх. Уже из-за этого цирк не может умереть. Думаю, и впредь он будет жить этой идеей, но отдавать предпочтение артистам; идеал человека, который преодолевает земное притяжение и законы равновесия, этот идеал останется, именно он и делает цирк цирком. Но старый цирк забывать нельзя, как нельзя забывать ничего, что некогда приносило людям хоть немного радости, а с ней и силы.

Мы с минуту молчим, Клудский чертит тростью в песке, затем вскидывает голову:

- Но вообще, лучше всех была Нелли, первая слониха.

Наступил вечер, пала роса.

В те годы мир наконец вспомнил о Клудском. Для старого человека это означало общественное признание труда его жизни. О нем писали, он получил высокую государственную награду, которую повесил в рамке в вагончике, рядом с фотографией отца и панорамного кадра большой пирамиды слонов и фотографией молодой Альжбеты Клудской, склонившейся с бутылкой молока над новорожденным слоненком. Клудский приехал в Прагу, в варьете ему подготовили торжественное представление, он встретил там Цргака, Дворжака... Ему преподнесли розы, все ему аплодировали. Старик расплакался.

В то время по свету разъезжали шесть Клудских из семьи дяди Богуслава: акробаты на колесе, их сальто с трамплина на движущемся колесе является уникальным номером. Имя "Клудский" вновь приобрело мировое значение.

Национальный комитет Иркова предложил седому директору квартиру р новом доме, но старый человек отказался. Он уже никуда не хотел двигаться. К нему приехали из телевидения и кино. Он отыскал на чердаке старый бич дрессировщика, который в последний раз держал в руке в Вене в 1934 году, бич, с которым выступал со своим "большим номером" - со слонами. Он стоял с бичом перед своим домиком и заново показывал все коронные номера своей дрессировки слонов; казалось, что в эту минуту он забыл об операторах, фотографах и осветителях, словно их там и не было вовсе: он как бы вновь оказался в шапито, с его запахом опилок и порывами ветра, трепавшими брезентовый купол цирка.

Клудский был уже болен. Похудел, его дважды оперировали. Мы с ним расстались осенью, зная, что больше никогда не встретимся.

Последний человек, который с ним говорил, был Карел Шнидр.

Клудский умер 29 ноября 1967 года, в два часа ночи.

На похороны собрался почти весь Ирков. Был такой же холодный день, как и в тот раз, когда я впервые к нему приехал; но сейчас стоял декабрь, до весны еще далеко, на склонах гор лежал первый снег, вихрь ломал ветки деревьев и скидывал доски с крыш. Траурная процессия двигалась к старому кладбищу за городом. За гробом шли артисты и дрессировщики, люди с мировой известностью, с именами давно забытыми и простые смертные, которые знали его только в лицо. Один из седовласых артистов дрожащим голосом сказал несколько слов над гробом. Это был Карел Дворжак, патриарх рода, из которого, говорят, вышел Дебюро. Он сказал только одну фразу: "Спасибо, что вы пришли". Это была благодарность за все последние годы жизни Клудскоро. Оркестр исполнил старую цирковую мелодию, которая всегда слышалась ему в бессонные ночи.

Когда мы вернулись наверх, в Винаржицы, перед зелеными воротами собрались кошки и собаки из всей деревни. Когда мы уходили, они все еще ждали, тихо и терпеливо. Почти совсем стемнело.

Так мы простились с Карелом Клудским.

Я не знаю, есть ли на небе слоны, тигры и белые медведи, это мне неизвестно.

Я очень бы ему желал, чтобы они там были.