Люди, звери, кризис

1930 год, первый год кризиса.

Этой весной мы решили ехать на север, потому что в Германии и Скандинавии налоги были ниже, чем в Средней Европе.

Всю зиму мы пытались получить разрешение на гастроли в Германию, однако большинство немецких цирков восстало против нас. Не помогло и то, что в Прагу приезжал большой и хороший немецкий цирк Глейх и что, собственно, мы должны были ехать в Берлин "по обмену", как говорили циркачи. Немецкая печать проводила хорошо организованную кампанию, которая походила на национальную травлю. Густой и прокуренный воздух первых пивных залов и кабачков уже начинал создавать искусственную мглу, которая способствовала появлению Гитлера.

Наконец весной разрешение было у нас в руках. Поездка оказалась не такой, какой она нам представлялась, но мы и этим были довольны. Мы должны были выступать в Рацибуже, Гливице, Хожуве, Бытоме, Вроцлаве, Франкфурте-на-Одере и затем в Щецине. Нам хотелось добраться до Балтийского моря и оттуда пуститься на север, но этот маршрут был мишенью для многих грязных нападок и шовинистических выпадов - почему, мол, вы выбрали именно Рацибуж и другие серболужицкие и силезские города. Такими и подобными вопросами пестрела немецкая печать.

Весь цирк был приведен в порядок, все было починено и исправлено, новые упряжки и свежепокрашенные товарные и жилые вагоны блестели чистотой, восемнадцать рядов сидений были обтянуты красным плюшем. Наконец мы переехали через границу. И первый сюрприз: лошадям надлежало сделать анализ крови, чтобы они не занесли заразной болезни. Каждый анализ стоил двадцать марок. Это скорее было унизительно, чем разумно, но делать было нечего.

Первая остановка была Глубчице. На пути с вокзала к месту нашей стоянки стояли тысячи людей, хотя дождь лил как из ведра. Вечером представление шло в полупустом зале. Глубчице небольшой городок, а в период кризиса количество жителей в любом городе убывает. Здесь проживало двенадцать тысяч человек; это означало, что почти все могли одновременно прийти в. цирк. Но что делать? Мы играли.

Затем мы поехали в Рацибуж, где дела обстояли получше, однако там мы получили телеграмму из следующего пункта нашего маршрута - из Бытома, которая сразу свела на нет наше радостное настроение от энтузиазма рацибужских зрителей. Телеграмма гласила:

"РЕКЛАМА ЗАПРЕЩЕНА ПРИЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО"

Из всех других городов - из всех до единого - "Телеграммы, с точно выписанными параграфами, числами, законами и с припиской в конце: если тем не менее хотите играть, дадим разрешение, только после выступления наших больших немецких цирков. Полный бойкот. В таком же положении оказался дядя Богумил в Австрии; ему пришлось вернуться.

Мы телеграфировали, разговаривали по телефону - все было напрасно. Не помогла и поездка Рудольфа в Бытом и в Забже. Тем временем в Чехословакии разрешили циркам повысить плату за билеты. Однако в эти тяжелые времена повышение платы за билеты означало пустой цирк: наоборот, пришлось цену за вход снизить.

Делать было нечего, к Балтийскому морю мы не попадем, следовало возвращаться. Но куда? В Чехословакию нечего было и думать, там уже наступил кризис. Мы телеграфировали в давно знакомые нам города - Варшаву, Бухарест, Белград, Вену. Дело двигалось медленно, а у цирка каждая минута была на счету. А травля шла, неустанная и бесконечная.

Мы поехали через Словакию в Румынию, в страну, где кризис только начинался. Там мы еще могли почти задаром достать стог соломы и сена и сколько угодно конского мяса - его уже повсюду не хватало, оно было более дешевое и люди начали его есть.

Вначале мы поставили шапито в Араде, затем в Тимишоаре, моем родном городе. В Тимишоаре с нами всегда что-нибудь приключалось, не повезло нам здесь и на этот раз. У каждого цирка есть свой невезучий город. У Ренца им был Гамбург, у нас - Тимишоара.

После первого представления артисты и служащие цирка разошлись по местным трактирам и корчмам. Пели, пили, танцевали, рассказывали, любезничали - так бывает всегда и всюду, куда приезжает цирк. Каждый, кто не дежурил в конюшнях или кому по горячим следам не надо было проработать с лошадьми или хищниками их ошибки, уходил развлекаться. Это был закон первого вечера.

Так, в одном трактире сидел и выпивал смотритель слонов Иоганн. Он выпивал, пел и слушал хор цыган. Поднабравшись как следует, Иоганн в раже, под цыганскую музыку, поспорил, что приведет в трактир Буби. Буби был африканский слон, про которого у нас говорили, что так выглядит черт в слоновьем аду. Буби не был злым, но, по-видимому, когда-то его несправед-ливо обидели и он этого не забыл - был ожесточен и не подпускал к себе чужих людей. Иоганн отправился темной ночью за Буби и не вернулся.

Компания ждала до утра и наконец заподозрила неладное. Вначале считали, что Иоганн свалился где-нибудь и уснул, что с ним ничего не могло случиться - он был старый, опытный сторож слонов, а не какой-то недотепа. Так говорили, чтобы заглушить страх, однако решили поискать Иоганна в конюшне и увидели у Буби на левом бивне засохшую кровь. Неподалеку валялась человеческая рука. Это была рука Иоганна, а сам он лежал чуть подальше на соломе.

Похоронили его в Тимишоаре, на кладбище Иоганна проводили четыреста человек. Когда умирает цирковой человек, каждый работающий в цирке приносит ему венок, пусть маленький, но свой. Это уж такое старое поверие; нужно отдать честь погибшему товарищу, а отчасти - взятка судьбе, привычка и закон. Не важно, был ли то прославленный дрессировщик или сын монтировщика, начинающий кларнетист или звезда батута. И на могиле Иоганна лежало четыреста венков. Сколько таких пирамид гниет вдоль дорог от Неаполя до Рацибужа, от Хеба до Марибора, сколько таких пирамид гниет вдоль цирковых дорог во всем мире!

Есть еще один не менее печальный обычай. Когда в цирке что-либо случается, регулярно проводится сбор денег. В этом деле принимают участие все, от монтировщика до директора. Со страхованием в цирке всегда было плохо. Перед цирковыми актерами страховые компании закрывали двери, а дрессировщиков сразу выставляли вон. И страховые учреждения не хотели страховать жизнь человека, который каждый вечер входил в клетку тигров; Рудольф тщетно пытался застраховать свою жизнь - ему отказывали, как только узнавали, что он работает с хищниками. И все же страхование было обязательным - совсем недавно я нашел у себя на чердаке кипу бланков. Сами артисты цирка страхованию не доверяли, и каждый аккуратно откладывал сбережения на черный день. Конечно, у тех, кто работал в цирке, были свои собственные организации, которые назывались "ложи", с центром в Берлине. Однако те в первую очередь страховали вещи.

Из Тимишоары мы отправились в Лугож. На первом выступлении, когда наездница выполняла свой номер, застрелился местный адвокат. Причина осталась неизвестной: в то время вообще было много самоубийств. То ли его заставил кризис, то ли это была какая-то романтическая сентиментальная история, может, любовь к красотке наезднице, а может, то и другое - кто знает.

Из Лугожа мы поехали в Бухарест. Когда мы остановились на разгрузочной станции, ко мне подбежал Рудольф, белый как стена, - четыре лучших льва были мертвы.

Едва мы добежали к повозке, где лежали львы, за нами прибежал сторож тигров и не мог произнести ни слова, - три тигра лежали в клетке без признаков жизни. Мы бегали от клетки к клетке: из группы белых медведей пять погибло.

Мы вызвали ветеринара, все происшедшее казалось нам кошмарным сном, однако это был не сон, а горькая правда. Все двенадцать зверей были отравлены мышьяком, отравитель опять был среди нас. И он как всегда знал, кого выбрать в жертву: Петр - медведь, который ездил на цилиндре; Павел - медведь в седле; Арктус работал на карусели, Тросе и Недор - скатывались с горки, а Ибор - наш лучший лев, который стоял на вершине пирамиды. Погибли лучшие прыгуны из группы тигров.

Главные номера программы были испорчены, группа медведей вообще не могла выступать.

Двадцать пять лет мы жили в покое, а теперь отравитель вновь появился. Был ли это тот же, что причинил столько горя нашему отцу? Или кто-то другой, который продолжил его черное дело? Кто-то чужой, или кто-то из наших?

Среди нас был единственный человек, который работал в цирке во времена того неизвестного отравителя: Карел Шнирер. Он вернулся после смерти отца и стал первоклассным укротителем. Не он ли? Но укротитель не травит своих зверей мышьяком, это не может сделать ни один укротитель на свете. А Карел Шнирер был первоклассным мастером своего дела. Психолог, он работал без плетки и стрелял патронами с песком только в случае, если тигр бросался ему на шею и он падал лицом в опилки.

Не верилось, что это мог быть он. Мы пытались выяснить, но ничего не выяснили. Все было тщетно.

В Бухаресте мы пробыли до глубокой осени, а с наступлением зимы поехали в Белград - зиму нам хотелось провести в Югославии и в Италии. Мы питали какие-то надежды и одновременно впадали в отчаяние. Проснувшись среди ночи, мы вглядывались в темноту, но как будто все было в порядке. Отравитель был очень осторожен, если он еще был с нами. Каждый день мы говорили себе: он исчез, это был не наш человек. И с каждым днем наши надежды крепли. Возможно, это какая-то случайность, а то что жертвой стали лучшие звери* для этого достаточно было увидеть хотя бы одно представление, возможно, возможно...

По приезде в Белград мы еще на вокзале обошли все клетки. Все было в порядке.

Мы начали ставить шапито. В разгар работы примчался смотритель слонов: Джумбо, судя по всему, заболевает. Джумбо был один из самых крупных слонов, доброе, красивое, умное и терпеливое животное. Еще два часа тому назад я видел его здоровым, он подталкивал фургоны на вокзале и кипел энергией. С ним ничего не могло случиться, я за сутки узнаю у слона начало заболевания. А Джумбо был здоров. Я побежал в конюшню слонов, повторяя, что он здоров, что с ним все благополучно, что он в порядке. Однако Джумбо не был в порядке. Он лежал на соломе, на бивнях у него была пена, а на хоботе - кровь. Джумбо был мертв.

И вновь мышьяк.

Мне казалось, что я схожу с ума, умираю. Я закрылся в вагончике и плакал как ребенок. Потом кто-то забарабанил в дверь. Я посмотрел в окно, это был серб Элиаш. Я открыл ему дверь, и Элиаш сказал:

- Карел Шнирер умер, его хватила кондрашка.

Через несколько минут мы стояли возле покойника. Нам всегда было странно, как он, выглядевший таким беспомощным, слабым и беззащитным, мог быть укротителем. И тем не менее он был укротителем и каким! Сколько раз Рудольф спасал ему жизнь, и он в свою очередь спасал Рудольфа от верной гибели! Сколько раз они стояли спиной к спине среди неожиданно возникшей драки своих питомцев, одни против группы разъяренных хищников, отрезавших им путь к двери, стояли одни против десяти, двадцати пар зеленых глаз! И вот Шнирер умер.

Был ли он тем старым отравителем?

Этого мы уже никогда не узнаем. Может, он разволновался от своего злодеяния, а может, и от сознания, что он, как единственный работник еще старого цирка, находится под самым большим подозрением. Был это он или нет? А если не он, кто тогда?

Перед нами лежал тихий и мирный мертвый человек и укротитель. Его могилу украшали венки. Таков был старый цирковой обычай.

На пути в Италию мы решали, где нам лучше провести зиму. Придется остановиться где-нибудь поблизости Альп, длинное путешествие нам не под силу. Милан? Флоренция? Турин? В конце концов мы остановились на Турине и пустились в путь. Ехали мы через старые знакомые нам города: Падуя, Феррара, Болонья, Флоренция, Пиза. Когда мы были в Лукке - городе к востоку от Виареджо, с нами произошло то же, что в свое время в Мерано. Цирк расположился на влажном лугу, и, после того как сутки лил ливень, вода поднялась здесь на два метра. Увидев, что на нас мчатся полноводные горные потоки и ручьи, мы кинулись спасать животных: спешно разводили их по конюшням и хлевам местных жителей - помогала нам без малого вся Лукка. Но все было напрасно! Только через неделю вода спала и мы могли вернуться к своим палаткам и фургонам, покрытым грязью и камнями с гор. Только за эту неделю погибло около двухсот зверей от воспаления легких: львы, тигры, зебры, обезьяны, леопарды и даже попугаи.

Не только могилы людей, но и могилы зверей со всех концов света находились вдоль цирковых дорог. Могилы и музеи.

Из Лукки мы поехали в Пистою, и там нас постигло следующее несчастье. На второй же день Вусой Чин, спускаясь на косе из-под купола цирка, сорвался с пятнадцатиметровой вышины и разбился насмерть. Зрители думали, что это какой-то новый трюк, и обезумели от восторга, но Вусой уж не мог подняться, чтобы поблагодарить их. Он был мертв.

Мы похоронили его в Пистое. Каждый положил на его могилу венок.

Наконец мы приехали в Турин. Нам хотелось провести здесь два месяца, два месяца работы и отдыха от бесконечных разъездов. Мы стали составлять новые номера из рассыпавшихся и поредевших групп животных. В шесть утра мы были уже на манеже, и в семь часов вечера нам приносили в клетки ужин или мы ели, сидя на писте манежа.

Вскоре погибло еще два медведя, но не от отравы, а в результате простуды в Пистое, и у нас осталось всего восемнадцать белых медведей. Рудольф составил из них одну группу, и все началось сначала. Начинать работать со старыми медведями было уже весьма опасно: у двухлетнего медведя клыки достигают семи сантиметров и от новой дрессировки он легко приходит в ярость. Это были тяжелые минуты для дрессировщика и шотландских пони.

По мере того как зима шла на убыль, мы готовились к переезду во Францию. Первой остановкой должен был быть Гренобль. Казалось, что нашим французским гастролям уже ничто не может помешать, условия, которые предложил нам мсье Депре из парижского агентства Рош, были вполне сносными.

Во время подготовки к поездке во Францию мы ежедневно получали письма из Праги от друзей, знакомых и незнакомых людей, письма, газеты, сообщения - в Праге кризис. Однако и в других местах нам лучше не будет; кризисом охвачена вся Европа. Люди рады были бы нас видеть. Министерство образования обещало объявить цирк просветительным учреждением.

Мы начали колебаться. Перед нами встал вопрос: Франция или Чехословакия? Дома мы не были уже два года; Франция - страна старой цирковой традиции. Но Прага... И мы поехали в Чехословакию.

Мы уже считали себя не только цирком, но и передвижным зоопарком: собственно, до некоторой степени мы возвращались к традиции старых менажерий. Наши плакаты того времени гласили:

"Самый большой передвижной зоопарк мира КЛУДСКИЙ 800 зверей!"

Нам хотелось, очень хотелось, чтобы цирк считался не только зрелищем, но и просветительным институтом.

Вечером 1 мая 1931 года мы дали в Праге первое представление. Однако кризис был суровым, он всюду# давал о себе знать. Были проданы все билеты только на галерку, старую добрую пражскую галерку, настроенную в этот день по-праздничному, и галерка устроила нам встречу, какой мы уже давно не видели. Партер был заполнен наполовину.

На следующий день мы пошли в министерство просвещения. Напомнили там о данном ими обещании, но чиновники только пожали плечами. Они даже не хотели с нами разговаривать.

Когда мы вернулись из министерства, на Инвалидовне в нескончаемой очереди стояло свыше двух тысяч человек. Они пришли по объявлению, что нам требуется двести сезонных рабочих; двести рабочих нам требовалось всюду, где мы ставили шапито. Люди были готовы взяться за любую работу. Среди них были рабочие, разорившиеся ремесленники, учителя, матери с детьми.

В этот майский день 1931 года мы осознали, что начинается борьба не на жизнь, а на смерть. Для дрессировки мы урывали время только между хождениями по учреждениям, министерствам, институтам, школам. Всюду нам говорили одно и тоже: нет, нет, придите завтра, послезавтра, через неделю, обратитесь еще куда-нибудь, идите туда-то и туда-то, лучше не ходите вообще.

Каждый день мы получали письменные просьбы о помощи, и не только из Праги:

"...здесь, в прикарпатской России, у нас тоже много безработных, кроме того, за последнее время несколько деревень выгорело до тла и жители их полностью обнищали. Обращаемся к вам с нижайшей просьбой помочь погорельцам..."

"...B округе Ружомберока за последнее время произошли 2 катастрофы и еще пожар в Нижнем Слиаке повредил 25 ткацких станков, а также урожай в Бешеновой, Влашках и Влахах. Мы производим сбор в пользу несчастных и обращаемся, к вам с просьбой проявить милосердие и каким-нибудь путем уменьшить нужду этих общин..."

Одно из писем было из Буковника - родины нашего предка. Староста деревни корявым почерком писал:

"...наша горная бедная деревушка с трудом собирает сумму для общественной сметы согласно закону. И мы хорошо понимаем все ваши трудности, когда вы приезжаете в города бедной Шумавы; поэтому почтительно просим вас при новом приезде в наш край принять нас, наших жителей, бесплатно на работу в ваш цирк..."

Это было печальное-печальное письмо.

И от триумфального успеха в Риме осталось всего несколько строк из письма, которое наконец попало к нам:

"Королевский итальянский автомобильный клуб в Риме доводит до вашего сведения, что итальянское таможенное управление требует уплаты дорожных налогов по ведомости за № 157208, поскольку вы пробыли в Италии 90 дней, то обязаны уплатить дорожный налог, включая гербовую марку за таможенную квитанцию. Просим выше изложенное принять во внимание и соответствующую сумму переслать непосредственно или..."

Мирская слава что полевая трава. Но в тяжелое время полевая трава была для нас на вес золота, дороже самой прекрасной славы.

Шли дни и недели. Кризис, словно полицейский старых времен, что гнал деда-комедианта от села к селу, пока бедняга, таскаясь с марионетками, не придумал, что его отец был главным адъютантом польского короля. Придумать мы уже ничего не могли, и нас тот же старый полицейский гнал из города в город, только у него выросла тысяча голов. Однако мы были не в состоянии двигаться.

Когда наше положение стало критическим, мы обратились в министерство финансов с предложением: либо сбавьте нам налоги, либо мы дарим весь цирк городу Праге. Министерство даже не удостоило нас ответом. Нам никто не отвечал.

Мы ломали голову, как нам быть дальше. Все это время, все годы кризиса мы только и думали, как нам быть дальше.

Была у нас идея основать современный зоопарк. В Праге был очень небольшой зоопарк в Трое, точнее, Хозяйственный закупочный и строительный кооператив, известный как зоопарк, организованный, скорее, по принципу старых менажерий, вокруг которого происходили грязные бесконечные споры и аферы. Вначале у животных там не было достаточно тени и воды. Мы же предложили организовать зоопарк в Шарке или в Крчском лесу, где были более благоприятные условия для современного зоопарка. Вода и деревья, скалы, тень и солнце, надо было только провести канавы с водой среди деревьев. Мы хотели реорганизовать цирк в самый современный зоопарк Европы, но все было тщетно.

Фабрики распускали рабочих и одна за другой закрывались. Там, где еще работали, жалованье беспрерывно снижалось. Публики в цирке с каждым днем становилось все меньше, расходы на содержание цирка с каждым днем увеличивались. Мы вновь ходатайствовали о снижении налогов, но вновь ничего не добились. Расплатились мы с долгами и уехали из Праги на восток. Остановились в Моравии, двигаться дальше не было сил. И кроме того, нас без конца преследовали несчастья. В нестерпимую жару, от которой тогда изнывали люди и животные, сторож Вахулка уснул возле клетки в железнодорожном вагоне. Аугуст Мёлкер, смотритель тигров, пришел взглянуть, как звери переносят дорогу; Вахулка проснулся, поднимаясь, схватился за прутья клетки. Тигр, раздраженный тряской и дорожными мучениями, схватил его лапой за руку и в буквальном смысле слова вырвал ее из плеча. Сторож умер раньше чем мы могли доставить его в больницу.

Мы приехали в Зноймо и поставили тент на спортивной площадке. На третий день полил дождь, какого мы не видывали даже в Альпах. Ливень в Мерано и в Лукке по сравнению с этим был апрельским кратковременным дождиком. Вода впитывалась в почву, и манеж тут же превратился в болото; одна лошадь во время испанской школы верховой езды упала и сломала ногу. Под сиденьями и в проходах стояла вода. Когда оркестр на балюстраде заиграл заключительный марш и зрители на ярусе начали вставать, опора в мокрой почве не выдержала, ярус проломился и четыре тысячи людей попадали в грязь и воду. Хотя высота была всего три метра, но и этого оказалось достаточно. Почти сто человек переломало руки или ноги.

Затем в короткий период раскрылись несколько жульнических махинаций в нашей канцелярии - тоже косвенное последствие кризиса. Жульничество с кормом Для животных, подделка номеров в накладных, приписка нулей на счетах. При взвешивании сена монтировщики обнаружили на весах шесть мешков песка. Это, мол, чтобы ветер не сносил сено.

Животные худели, от некоторых тигров остались кожа да кости. Мне вспомнились тяжелые военные годы. Но ведь войны не было, мы жили в абсолютном мире, и тем не менее все напоминало войну. Воспоминание о Бэби, напавшем на конюшню с лошадьми, непрестанно всплывало в памяти.

Но хуже всего было приближение зимы - до Италии далеко, да к тому же там Муссолини; нам предстояло перезимовать на севере. Небольшие и средние города не могли цирк прокормить. Собрались с последними силами, ускорили наиболее интересную дрессуру, составили новые номера и погрузили цирк на повозки.

Мы вернулись в Прагу.

Люди цирка не любят говорить о последнем шансе и даже упоминать это слово в любом сочетании. Однако на этот раз мы знали, что все поставлено на последнюю карту: либо мы выиграем в Праге, либо... Естественно, мы предпочитали выиграть.

Мы явились в Прагу с самой лучшей программой, на которую только были способны. У нас было шестьдесят пять номеров, в которых выступали лошади, зебры, дромадеры, львы, тигры, обезьяны, собаки, белые, бурые и тибетские медведи, змеи и, конечно, двадцать четыре дрессированных слона. Всего 135 животных.

К тому же у нас собрались лучшие артисты, какие только могли найти агентства во всей Европе. Группа наездников Канан, Канастрелли, Лойо и Заватта, труппа балета-пантомимы из тридцати пяти человек в большинстве своем русских, шестьдесят клоунов и августов, из них лучшими была семья Заватта. Были у нас сальтоморталисты и исполнители двойного сальто-мортале на проволоке. Две группы арабских артистов: группа Гасан Бен Али из двенадцати человек и такая же Али Бен Мухамеда. Те и другие были отличными прыгунами, при выполнении упражнений казалось, что они преодолевают земное притяжение. Затем еще две группы китайских артистов: четырнадцать человек в группе By Лу Чин и Си Хи - сказочные жонглеры, какими могут быть только китайцы. Номер мирового уровня четырех русских артистов Руденко на летающей трапеции, еще два таких же номера и человек на Луне в исполнении Роселло.

По дороге в Прагу мы еще взяли в цирк 10 Сильвест и славного капитана Уолла с парой сотен аллигаторов и крокодилов. Каждый вечер у нас была новая и каждый раз отличная программа. Настолько отличная, что в течение первых двух недель почти все билеты были проданы.

Интерес к нашему цирку возрос еще и потому, что нам удалось зазвать в Прагу Густава Фриштенского. Борьба в то время была в большом почете, и видеть Фриштенского в центре манежа было весьма заманчиво. Он уже не впервые выступал у нас: очень успешно мы работали с ним в марте 1930 года, когда в Опаве на всех трех манежах устроили большое соревнование борцов. Каждый вечер три или четыре выступления, позднее в полуфиналах только два на среднем манеже. Кроме Фриштенского в матче приняли участие Гебауэр, Цтибор, Делла Мотте, Роган, Майер, Кочаи, Крусперский, Бахратый и другие. Фриштенский вышел в финал, победив на первой минуте Гебауэра, на восьмой - Кочаи, на шёстой - Майера; вновь победил Кочаи на тридцать седьмой минуте, Крусперского - на пятой, Рогана - на седьмой и постепенно одолел всех остальных; в финале он одержал победу над Делла Моттом, третье место занял Гебауэр после победы над Цтибором.

Любопытно соглашение, которое мы подписали в 1931 году с Густавом Фриштенским для выступлений в Праге:

"Соглашение

с паном Густавом Фриштенским, мастером борьбы в Литовле.

Извещаем Вас, что мы принимаем Ваше предложение и ангажируем Вас на борьбу в наш цирк, в Праге, на Жижкове на старом газовом заводе с 18.12.1931 до 20.12.1931 года с продолжением срока по взаимному соглашению. Через посредство Вашего антрепренера необходимо ангажировать 20, в крайнем случае 15 борцов, считая и Вас в том числе. За время борьбы эти двадцать человек вместе с Вами должны чередоваться. Схватки будут происходить каждый вечер в конце представления, а по воскресеньям и праздникам и в дневное время. При вечерних представлениях выступают не меньше трех пар, при дневных - не меньше двух.

Жалованье и дорожные расходы борцам оплачиваете Вы или Ваш антрепренер, так что на нас не ложатся никакие платежи.

В возмещение Ваших расчетов с борцами мы обязуемся выплачивать Вам со всех представлений, где будет демонстрироваться борьба, каждый день после представления, 22% - двадцать два процента с общего дохода без каких бы то ни было удержаний.

Борьба будет вестись в легком и тяжелом весе. При подписании данного соглашения обязуемся выплатить Вам на дорожные расходы борцов аванс в сумме пять тысяч крон наличными.

Гарантируем Вам доход не меньше двух тысяч крон ежедневно.

В случае если мы получим паушальную сумму за билеты, мы выплатим Вам 25% общего дохода, в случае уменьшения налога, получите соответствующую часть.

Все афиши, как Ваши, так и остальных борцов, вышлите нам по покупной цене, необходимую расклейку Вы производите бесплатно.

Не возражаем, чтобы подсчет дневной выручки и ведение борьбы поручить Вашему антрепренеру.

Из выплаченного Вам аванса ежедневно будет удерживаться по одной тысяче крон. При стихийных катастрофах данное соглашение аннулируется.

Стоимость объявленных призов возмещается из 22 %, и мы не берем на себя никаких обязательств.

Два почетных приза берем на свой счет.

В случае согласия на эти условия просим подписать копию данного соглашения.

Прага, 6 ноября 1931 года.

Густав Фриштенский Рудольф Клудский

Дополнение: Срок данного соглашения истекает 6 декабря, в случае необходимости несколькими днями позже.

Фриштенский".

С Густавом Фриштенским мы быстро сдружились, и наша дружба выдержала многие годы. Мы долго потом еще переписывались, а когда наши пути где-нибудь пересекались или оказывались близко друг от друга, то непременно встречались перекинуться парой слов. Он настойчиво советовал нам оставить цирк. Но это было для нас не так-то просто.

Мы выступали в Праге месяц и все это время хлопотали о снижении налогов. И ничего не добились.

Однажды после представления мы все собрались в шатре и Рудольф объявил, что через две недели передаем цирк городу Праге. На следующий день мы сообщили об этом городской общине и газетам. Прошли дни, кончалась неделя, начиналась вторая, но ничего не произошло, никто даже пальцем не шевельнул. Люди пожимали нам руки, галерка как никогда аплодировала каждый вечер, а министерства молчали, чиновники только пожимали плечами. Когда срок истек, мы рано утром следующего дня пошли в Жижков к полицейскому комиссару Эммингеру и сказали, что в цирк больше не вернемся.

Он дал нам сроку восемь дней, и нам пришлось вернуться.

Прошла еще неделя, мы обращались всюду, разговаривали по телефону, кланялись министерским чиновникам, объясняли и снова телеграфировали. Наконец нам сказали, что с 1 января 1932 года мы будем платить лишь паушальный налог со сбора. Мы поблагодарили и вышли на улицу. Наконец свершилось то, чего мы добивались долгих пять лет.

Однако было уже поздно. За время пражских гастролей цирк имел страшный дефицит. У наших людей не было денег на хлеб, а на голодный желудок никто не вдохновится на двойное сальто под куполом цирка. Сытых сальто не интересовало, их одолевали другие заботы, нам осталась верна только галерка, старая, добрая галерка с пустым желудком, галерка поклонников цирка. Сальто в светящемся конусе прожекторов было для нее прекрасным, даже если бурчало в животе - и у этих зрителей и у того, кто находился наверху, на трапеции. Да, это были самые лучшие из всех наших зрителей, когда-либо посещавших шапито.

Однако цирк шел ко дну, необходимо было срочно уезжать из Праги, где с каждым днем все больше зиял пустотами зрительный зал. Но у нас не было денег на дорогу. В эти дни пражская община проявила необычную любезность - возможно, даже чересчур необычную: за свой счет она переправила цирк из Праги в Оломоуц. Это в какой-то мере напоминало прежние времена марионеток, когда наших дедов отсылали в Баворов или Буковники.

Первое представление в Оломоуце состоялось 1 января 1932 года.

В этот день скончался самый лучший клоун, какого я когда-либо видел, отец настолько многочисленного семейства, что в нем невозможно было разобраться, - Армандо Заватта. С его кончиной цирк как бы утратил свою душу. Хотите верьте, хотите нет, душа цирка - это не директор, не режиссер, не дрессировщик "большого номера", не самый знаменитый укротитель. Душа цирка - всегда самый лучший клоун. Каков клоун, таков и цирк, такие были и мы, остальные, и таково было наше искусство или не искусство, наши цирковые мечты, поражения и победы; цирк может остаться, даже если в нем уже нет тигров, львов, шутов, батутов и манежа, но перестает быть цирком, когда теряет клоуна. Покажите мне своего клоуна - и я скажу, каков ваш цирк.

Среди группы августов и шутов у нас было еще несколько клоунов, но ни один из них не мог сравняться с Армандо Заватта. В этот день, когда Армандо закрыл глаза и впервые за свою долгую жизнь улыбнулся, из цирка безвозвратно исчезло нечто, не имеющее на-звания и не поддающееся определению. С того утра все пошло по-иному. Лишь гораздо позднее, спустя много лет, я стал смутно осознавать, что случилось в тот день. В тот день мы утратили надежды.

И еще один недобрый знак. Впервые - единственный раз за все это время - во главе нашей процессии не развевался чехословацкий флаг. Режиссер забыл... Это произошло в Свитави. На случайно уцелевшей - странице циркового дневника краткая запись:

"Поскольку вчера при прохождении городом, по вине режиссера Дельбосе, во главе процессии не несли чехословацкого флага, названный режиссер был уволен и на его место с сегодняшнего дня назначен пан Фройденхайм. Каждому известно, что идущий во главе процессии человек несет государственный флаг. При повторении подобного случая с виновным и ответственным режиссером будет немедленно расторгнут договор.

Рудольф Клудский".

Такое больше не повторилось.

Зима была ужасная. Метели, морозы, оттепель и вновь морозы, безумная погода, от которой болели люди и животные. И хотя мы ежедневно сжигали массу угля, отопить цирк было немыслимо. А в холодный шатер люди не шли, тем более если им приходилось считать каждую крону.

Когда была заполнена половина зала, мы считали это большим праздником. Мы переезжали из города в город, животные умирали от воспаления легких, истощенные хищники легко поддавались любой болезни. Люди днями толпились перед шатром, вечером слушали музыку, смотрели на огни и флаги, но в цирк не шли. Они любили цирк, им было приятно посмотреть на него хотя бы снаружи, раз они не могли войти в него. А в холодном шапито музыка играла дрожащим от стужи лошадям и разносилась в пустом, почти безлюдном пространстве, словно в каком-то страшном сне. Мы наполовину снизили цены на билеты, но и это не помогло, потому что нас тут же донимали цены на мясо, солому, сено - все с каждым днем дорожало. А цирк ощущает любое подорожание, и не только сена или соломы. Достаточно повышения квартирной платы или еще чего-нибудь, не имеющего с цирком ничего общего, что цирк никогда не покупает и в чем не нуждается, но что покупают и в чем нуждаются люди. Это азбучная истина. Если зрители должны залезать глубоко в карманы, то в кармане цирка появляется дыра и в короткий срок он лишается не только кармана, но и пиджака и даже шапито. Сколько чешских цирков в то время ждала такая судьба!

Мы решили как можно скорее податься в страну, где сено всегда было самое дешевое, где мы почти задаром, а то и бесплатно получали солому, где люди обожали цирк и где было мало фабрик, а потому мы в простоте душевной ожидали, что и кризис там незначителен. Мы решили поехать в старую, добрую страну всех цирком, в страну с многочисленными менажериями - в Румынию. Мы понимали, что если нам не удастся пережить кризис там, то мы не переживем его уже нигде.

Рудольф поехал в Бухарест и в течение трехнедельных переговоров добился, чтоб нам снизили налог и дорожные расходы наполовину. В то время в Румынии искали прибежища многие европейские цирки, в том числе и небольшой цирк дяди Готлиба, последнего оставшегося в живых брата отца.

Итак, прямо из Кошице мы двинулись в Бухарест. Когда мы остановились на бухарестской товарной станции, в конторе нам заявили, что Главное управление румынских железных дорог отменило снижение транспортного налога и нам надлежит полностью оплатить дорогу от чехословацкой границы до Бухареста. Брат немедленно поехал в управление, попал к генеральному директору, но тот только пожал плечами. Мы очень хорошо знали этот жест - за эти годы мы уже почти наизусть знали, как тот или иной из европейских чиновников в министерстве финансов и транспорта умеет пожимать плечами. Генеральный директор румынских железных дорог умел это делать лучше, чем все остальные вместе взятые.

Пожатие плечами не означает, что еще не все потеряно. Пожатие плечами, наоборот, означает, что потеряно уже абсолютно все и ничего нельзя сделать, совсем ничего - разве что только пожать плечами. Это самый страшный жест из всех мне известных, он хуже даже летящего в воздухе тигра, который падает вам на шею.

Накануне первого выступления - это было где-то в начале ноября 1932 года - пришло письмо из министерства финансов об отмене снижения налогов. Это был сильный удар. Мы тут же помчались к министру, если не ошибаюсь, его звали Магиару. Он сказал, что должен был пойти на этот шаг по настоятельному требованию владельцев бухарестских театров и кинематографов. И вместо прощания пожал плечами.

И Румынию не миновал кризис.

Мы посылали одно за другим письма в Прагу и Ирков с просьбой выслать нам денег хотя бы на дорогу: нам хотелось немедленно вернуться домой. После трех недель бедствования мы наконец получили небольшую сумму. Однако из-за формальностей, связанных с получением валюты, денег нам хватило только до Плоешти. С вокзала Плоешти мы тотчас послали телеграмму в Прагу, что нам не на что ехать дальше. Мы уже были на грани голода. Начали забивать лошадей.

Город не знал, как с нами быть. Но животные не умерли с голоду, - мы достали несколько тонн сена, соломы, овса, отрубей и хлеба. Этого хватило не надолго, особенно хлеба. Должен отметить, что жители Плоешти помогали цирку изо всех сил, хотя и сами терпели нужду.

И тут заболел наш самый большой слон Бэби, мой дорогой Бэби. Он простудился зимой, не помогли и войлочные туфли. Мы растирали ему ноги маслом, но в масле был керосин, и Бэби это сильно повредило. Он ходил все хуже и хуже, в Плоешти однажды лег на солому и больше не встал. Мы вызвали ветеринара, одного, второго, третьего, но все напрасно. Мы не знали, что нам с ним делать. Поставили над ним кран и подняли его цепями, но как только отпустили, он снова свалился наземь. Мы как раз собирались уезжать в Брасов, но как доставить Бэби на вокзал? Тогда мы закопали в конюшне возле лежащего Бэби большой грузовик-платформу без бортов, перекатили больного слона на машину и так увезли его на вокзал. При погрузке Бэби в вагон грузовик перевернулся, и беспомощный Бэби оказался на камнях; мы все были просто в отчаянии. Как его сдвинуть? Вновь поставили кран и попытались поднять слона на ноги. Видя, что он устал, дали ему немного полежать и отдохнуть. Бэби был очень терпелив, он только смотрел на нас и из глаз у него текли слезы.

Наконец мы погрузили его в вагон - и с этого момента он так и остался в вагоне на вокзале.

Однажды я подумал: если бы Бэби мог рассказать, что он видел и пережил за свою жизнь! Восемьдесят пять лет тому назад в Индии убили его мать и слоненок попал в неволю. Он выступал в Америке. Затем молодого слона купил цирк Kappe. С ним он объехал почти всю Европу. Память у него была потрясающая: стоило ему второй раз приехать в какой-нибудь город в республике, он сам вел группу слонов с вокзала к конюшням. Бэби был не только выдающимся артистом, но исключительным работягой: там, где моторы были бессильны, он, шутя и играя, откатывал десятитонный вагон. Этот слон умел делать все; играл на барабане, ходил на двух и трех ногах, при своем весе отлично делал стойку, выступал с лошадью в высшей школе верховой езды, в слоновьей клоунаде; намылив своего коллегу, брил его деревянной бритвой. Во время войны на нем лежала вся тяжесть представлений: иногда он с начала до конца участвовал во всей программе. Помогал нам на вокзале и при возведении шапито. Участвовал в нескольких фильмах, трубил в микрофон радио. Выступал перед монархами и президентами.

За день он съедал центнер сена, полцентнера соломы, пятнадцать килограммов овса и выпивал тридцать ведер воды. Как-то я подсчитал, сколько всего он поглотил за всю свою жизнь: не осмеливаюсь это опубликовать. Больше всего он любил пльзеньскую и чешскую сахарную свеклу, но это лакомство он получал только по большим праздникам.

Теперь он не хотел ничего. Лежал в своем вагоне на дальнем пути, где пахло ромашкой, и глаза его выражали всю мировую скорбь.

Слон - мудрое животное. Он прекрасно знает свой вес: никогда не вступит на помост, который его не выдержит, а в ненадежной повозке боится пошевельнуться. Заболев, ни за что не ляжет: понимает, что ослабнув, не сможет подняться. Слечь означает для него умереть. Как только слон ляжет, у него быстро образуются пролежни, а за ними следует заражение крови. Слон это знает и сопротивляется до последней минуты. До последней минуты старается изо всех сил держаться на ногах.

Когда мы были в Тимишоаре - опять эта невезучая Тимишоара, - ко мне прибежал Рудольф с сообщением, что Бэби опять слег. Мы побежали на вокзал. Бэби лежал на полу вагона и уже был не в состоянии поднять голову. Я крикнул: "Бэби, лифт!" Он приподнял голову, хотел встать, все тело его содрогалось в последнем усилии, но смог только поднять голову, чуть повернул ее и посмотрел на меня; глаза его были полны слез, они текли по старой морщинистой коже, и вскоре он умер. Ах, какая это была тяжелая минута моей жизни!

На последние деньги мы отослали тело Бэби, посыпанное солью, в Прагу как дар Национальному музею. Мы насыпали ему соль в уши, в рот, лишь бы он дошел в порядке до Праги. Однако препараторские мастерские Национального музея не были подготовлены к такому большому и тяжелому объекту - Бэби весил больше пяти тонн, - и скелет его должны были подготовить в анатомичке пражской карантинной станции, но у музея не было денег на транспортировку слона с вокзала в Панфац. Наконец кое-кто пожертвовал музею средства. Два года тому назад мы уже подарили музею африканского слона, жирафов и других зверей, - они могли создать целое отделение, нечто вроде "клудскеума". Это название придумал не я, так сказал мне профессор Обенбергер. Из музея я получил очень теплое письмо, которое берегу как дорогую семейную реликвию. Однако весь путь Бэби проделал в открытом вагоне и в Прагу был доставлен совсем разложившимся. Какой печальный конец такого доброго и мудрого животного.

Ведь конец любого животного, с которым мы работали годы, для нас всегда был печален. А слоны подвержены стольким болезням! Один слон погиб у нас от полипов в хоботе, другой охромел. Альфельда убило током, когда он, становясь в ряд, ухватил хоботом электрический провод. Иногда слоны умирают от колик, возникающих из-за недостатка движений. Если дрессировщик заметит это вовремя, то вводит слона до тех пор, пока больному не станет легче. Такая прогулка не доставляет большого удовольствия, - однажды нам пришлось чистить весь вокзал. Различные заболевания вызывает обморожение ног, сухая, потрескавшаяся кожа. Вредны для слона и резкие смены температуры. Иногда вдруг слон дичает. Если это происходит от испуга или от обиды, тогда все поправимо. А вот если это амок, то слона приходится убивать. Такое случилось в старом цирке Турниера, который в 1830 году выступал в Праге. В Варшаве у них одичала слониха Беззи, и так как ничего не могли с ней поделать, ее завели в разрушенный костел, у ворот поставили орудие и слониху отравили. В бутылку с ромом, которую ей дали, положили яд. В Берлине пришлось застрелить девятнадцатилетнего слона Боско очередью из тяжелого пулемета, перед забаррикадированным входом в погреб, куда завели Боско, дежурил танк. От амока погиб и наш Бутан. Против амока у слонов есть одно хорошее средство: заставить слона как следует поработать и затем пустить его к слонихе.

Но вернемся в Тимишоару.

Мы намеревались двинуться к Черному морю. Вначале в Крайову, а затем в Питешти и Констанцу. Поэтому мы с Рудольфом отправились в Питешти, дабы все подготовить там, однако, не найдя ни одного подходящего места для шатра, вернулись ни с чем. Когда мы подходили к нашему цирку, то увидели, что вокруг забора из белых планок стояли жандармы. Во время нашего отсутствия полицейский префект получил приказ из бухарестского министерства внутренних дел, предписывающий нам в двадцать четыре часа покинуть Румынию. В двадцать четыре часа! Из Крайовы. До словацкой границы было около тысячи километров.

При всем желании мы не могли выполнить этот приказ. А мы бы с радостью его выполнили! Но у нас не было средств на дорогу. Все это время мы задерживались на одном месте самое большее дней пять и затем ехали, докуда у нас хватало денег. Но тысяча километров - это тысяча километров, приказа мы выполнить не могли.

Рудольф поехал в Бухарест и после двух дней бесцельных хождений по учреждениям решил пойти прямо к королю. Он попал к королевскому секретарю Думитреску, который, не успев поздороваться, тут же припомнил ему, как на последнем бухарестском представлении Бэби вырвал у его жены сумочку с десятью тысячами и тут же проглотил ее.

Начало, не предвещавшее добра, имело такой же конец. Во всяком случае, Рудольф узнал, что приказ о нашем изгнании из страны министерство издало под нажимом Бухарестского национального театра. Дни текли, Рудольф ходил по учреждениям, объяснял, уговаривал, убеждал, доказывал. Все пути вели к директору театра. Он решил пойти к нему. Долго не мог добиться приема, но наконец - с помощью чехословацкого посольства - был принят. И после бурных споров добился разрешения играть в Румынии еще шесть недель под честное слово, что после этого срока мы незамедлительно покинем Румынию.

Было лето. Мы знали, что должны играть каждый день, чтобы как-то вылезти из тупика и доехать до границы. Каждый день хотя бы одно представление. Мы еще играли, а конюшни уже были на вокзале в сложенном виде, в звуки заключительного марша врывались слова команды монтировщиков и скрип повозок, отъезжающих для ночной погрузки. Это было скорее бегство, чем турне. Констанца, Брэила...

В Брэиле два льва, Милан и Турин, поранили дрессировщика Гонзу. Мы отвезли его в больницу, где он пролежал шесть недель, но так и остался инвалидом. После этого с Миланом и Турином никто не хотел работать, даже Аугуст Мёлкер; некоторое время с ними занимался Рудольф. Это было вроде попытки самоубийства. Вскоре всю группу львов вместе с Миланом и Турином мы продали, предупредив, что они весьма опасны. Позднее мы узнали, что при выступлений в цирке Амара в Версале Милан убил французского дрессировщика.

Мы поехали дальше. Галац, Яссы, все ближе и ближе к чехословацкой границе. От Крайовы до Кошице две тысячи километров. И каждое представление мы начинали и зачастую кончали с пустыми руками.

Две тысячи километров кружным путем вокруг холодных гор за шесть недель. Наши монтировщики, они же оркестранты, были настолько измучены, что едва держали в руках кларнет.

Наконец мы прибыли в Кошице. Там мы впервые услыхали, что в Германии к власти пришел какой-то человек, о котором до тех пор никто ничего не слышал. Его звали Адольф Гитлер.

Мы разъезжали по Словакии: 24 августа - Михаловце, с 26 по 28-е - Спишска-Нова-Вес, 29-го - Попрад. И в это же время мы связывались с некоторыми европейскими агентствами и торговцами. Парижское агентство Рош ангажировало несколько наших номеров с сентября по ноябрь для зимнего цирка; господин Депре договаривался с нами о больших гастролях. Ряд номеров мы предложили бельгийскому антрепренеру Максу Фельдману: номер с 24 лошадьми, группу тигров, группу белых медведей, бегемота с бассейном и даже номер с четырьмя зебрами и четырьмя слонами. Но что-то не получалось. Мы вели разговоры о продаже всего цирка Советскому Союзу. ГОМЭЦ (Государственное объединение музыкальных, эстрадных и цирковых предприятий) был заинтересован, но в конце концов и с этим ничего не получилось.

Понемногу мы продвигались на запад, к моравским границам, даже не предполагая, что будем делать дальше. В это время мы получили предложение из Польши, которое бы в других условиях было решением вопроса. Роман Андреевский, который год тому назад выстроил в Познани куполообразный цирк на 4500 зрителей, предложил нам играть в "Олимпии" целый год. Мы рассуждали так: цирк есть цирк, мы можем играть под крышей всю зиму, причем часть труппы могла выступать в Познани, а часть разъезжала бы с гастролями. Таким путем сохранился, например, Сарразани, который, совершая турне по Голландии, почти весь цирк продал и, оставив себе наиболее занимательные номера, вернулся с ними в свой стационарный цирк в Дрездене. Кстати, при бомбежке Дрездена во время второй мировой войны цирк сгорел - и превратилось в пепел все, что у нас Сарразани купил за гроши. Но я забежал вперед.

В других условиях познанская "Олимпия" могла означать выход из нужды или хотя бы попытку выйти из нее. Но сейчас условия были другие. Для кого бы мы в Познани целый год играли? Таких вопросов было полно. Одним словом, на это пойти мы не могли. Мы все ждали конца кризиса, но его было не видать, наоборот, становилось все хуже и хуже. Приближалась зима, а с ней и конец тяжелого тридцать третьего года. Мы все устали, были измотаны вконец. Люди и животные. А что будет дальше и что делать дальше - неизвестно.

В Плумлове раскрылась еще одна афера. Долгие годы наша кассирша устраивала махинации с билетами и деньги делила со своими родственниками из цирковых контор. Организатором всей акции был наш племянник. Когда все выплыло наружу, двое из участников подвоха застрелились, одна из них племянница кассирши; ночью после представления она собирала возле кассы старые неразорванные билеты, и они их вновь реализовали.

В Угерске-Градиште мы решили не ехать в Чехию, а повернуть в Вену. У нас была возможность перезимовать там в каменном помещении цирка "Централь". Туда мы ехали с тяжелым сердцем, но в Праге каменного помещения для зимнего выступления не было, а в Иркове мы не могли зимой играть.

На рождество мы были уже в Вене, пострадавшей за время долгих лет кризиса, и двадцать пятого декабря дали первое представление. Зрителей было порядочно, но зал был далеко не полон. А уж если так было на первом представлении, то это плохой признак.

Почти каждый день мы писали в дирекцию Пражского зоопарка, предлагая продать и подарить ей все, что она пожелает. Недавно я нашел обрывок письма того времени:

"...я обещал Вам прежде 5 дромадеров, 13 белых медведей, 3 черных буйвола, одного альбиноса, тоже редкость, 4 зебры и ту слониху с детенышем, которых Прага еще не видела. Пан профессор, настойчиво советую Вам, если возьмете слониху, заберите и того слона-производителя, чтобы иметь все племя. Это большая удача получить все семейство сразу. Я понимаю Вас и хочу, чтобы все досталось родине, Вам всегда отдаем предпочтение, если имеете возможность, приезжайте посмотреть самое лучшее, что у нас есть..."

Позднее я узнал, что в то время Пражский зоопарк купил у Сарразани двух бенгальских тигров.

Прошел и Новый год. Посещаемость январских представлений все падала. В атмосфере чувствовалось напряжение как перед бурей. Наступил февраль 1934 года, и буря разразилась.

В полдень двенадцатого февраля венские рабочие объявили генеральную забастовку в знак протеста против событий в Линце, где была перестрелка и рукопашная схватка между полицией и рабочими. Генеральная забастовка тут же охватила всю Австрию. Правительство мобилизовало полицию, Хаймвер ("Союз защиты родины" - вооруженная организация, носившая фашистский характер) и солдат со всего венского округа и направило их в Вену. Это было начало атаки. В Вене было объявлено осадное положение. По улицам разъезжали машины с военным патрулем, вблизи мостов стояли заграждения из колючей проволоки, возводились баррикады. Начались бои. На венской ратуше вывесили зелено-белый флаг Хаймвера.

Днем и ночью вокруг цирка раздавались выстрелы. Всюду колючая проволока, пулеметы, броневики. Кругом солдаты, солдаты и солдаты. Над городом гремели артиллерийские залпы. Люди, изголодавшиеся от кризиса, кидались на штыки. Все кино, театры и увеселительные заведения, по приказу полиций, были закрыты, но приказа и не требовалось. Людям было не до зрелищ.

Вечером в одиннадцать часов по радио выступил министр юстиции Шушниг. Он говорил, что правительство полностью владеет положением, но никто не знал, какое правительство и какое положение. После полуночи стрельба утихла, и всю ночь шли аресты.

На следующий день бои стали ожесточеннее. Больше всего стреляли в Зиммеринге. У Восточного вокзала солдаты поставили орудие. Вокруг цирка стреляли из пулеметов. Наиболее упорные бои развернулись в Флоридсдорфе и в Мейдлинге, где были выставлены минометы и артиллерийские роты. Орудия палили по фасадам домов. Хаймверу пришло подкрепление из провинциальных городов, а рабочим - из Венской округи.

На третий день, согласно осадному положению, был казнен первый из заложников. Это был тридцатичетырехлетний венский сапожник Карел Мюнихрайтер, отец двоих детей. Его схватили члены Хаймвера - собственно, подобрали тяжело раненным на тротуаре. И тем не менее это не помешало его повесить.

Мы сутками не отходили от животных. Достаточно было одного случайного попадания из пулемета или миномета - и хищники могли разбежаться по венским улицам. От гула канонады разъярились слоны, они бряцали цепями, которыми мы их спутали, и разбивали конюшни. Мы успокаивали их как могли. В клетках рычали голодные тигры. Мы забивали лошадей и кормили людей. Остатки доставались голодным хищникам. Но остатков было немного.

Четырнадцатого февраля стрельба стала утихать и пятнадцатого замолкла совсем. На стороне Хаймвера и солдат было явное превосходство. Замолкла артиллерия, и начались аресты.

В листовках мы прочитали, что Англия и Франция, которые хотели в первые дни боев протестовать, отказались от совместного заявления. Вице-канцлер Фей получил от Хорти почетную медаль за "похвальное проведение акций против повстанцев", а федеральный канцлер Дольфус распустил социал-демократическую партию.

Мимо цирка грузовики возили трупы, арестантов и раненых. На полупустых улицах слышались только шаги солдат. На арене цирка лежали мертвые и мимо них медленно двигался поток людей, ищущих среди трупов знакомые лица.

Трапецию мы подняли под самый купол. В цирке слышался только тихий плач, шарканье идущей толпы и время от времени отчаянный крик, когда кто-то находил среди мертвых близкого. Из конюшен до арены доносился приглушенный трубный голос слонов и рев голодных животных. На улицах солдаты разбирали баррикады, чтобы освободить дорогу грузовикам с арестованными. Машины с ранеными должны были ждать.

Дни проходили в отчаянии и безнадежности. Мы размышляли, что нам делать дальше, но любая мысль тут же гасла и любое слово прилипало к языку, прежде чем было сказано.

Остаться? Уехать? Остаться и умереть с голоду вместе со всеми животными? Уехать? Куда? Назад, в Чехословакию, где безработица с каждым днем увеличивалась? В Германию? Нет, только не туда. Германия была совсем не та, какой мы ее знали. А Венгрия? И Венгрия была другой. Франция? Там только что закончилась генеральная забастовка и было очень и очень плохо. Италия? В Италии был Муссолини. Куда еще? И где взять денег на дорогу? Обратно в Румынию? Оттуда нас выставили. В Югославию, в Польшу? Там был голод. В Советский Союз? Туда нас не пустят официальные учреждения. Тысячекилометровую дорогу цирк не выдержит. Куда же еще? На эти вопросы ответа не было.

Дни шли, мы резали лошадей, животные умирали с голоду. Мы резали красивых и редких жеребцов, английских чистокровных рысаков, белых и в яблоко липицких, венгерских чистокровок, знающих высшую школу верховой езды. Одного за другим, день за днем.

Мы уже были на грани.

Мы с братом написали короткое письмо в Альфельд, где в свое время купили большую часть своих животных, и отнесли его на почту. Все было решено. В письме мы предлагали торговцу Pye вернуть весь его товар.

Через несколько дней приехал Pуe со своими людьми. Когда нас заверили, что животные вновь будут выступать в цирке и что старый Pye поможет нам, если мы когда-нибудь вздумаем получить их обратно, Рудольф ударил с ним по рукам. Без подписи, без договора, так, как с давних пор устанавливались контакты между торговцем и циркачами.

Достаточно было только ударить по рукам - и целые дни, месяцы и годы дрессировки разлетелись, словно от дуновения ветра. По сравнению с этим ветром бора в Триесте и в Риеке были легким бризом. Вортли, Руденко и китайские жонглеры поехали искать новые ангажементы; спустя какое-то время Руденко написали мне из Советского Союза. В Вену съехались представители всех европейских агентств и делили добычу. Дрессировщики, укротители, прыгуны с мировым именем, глотатели огня и акробаты уезжали один за другим, группа за группой. Но даже самым знаменитым из них было нелегко: агентства выставляли жесткие условия. Европейские цирки приходили в упадок, большинство из них не выдержали кризиса. Негде было выступать. Известные на весь мир артисты цирка ездили по храмовым праздникам и ярмаркам.

Номер с двенадцатью вороными и двенадцатью белыми лошадьми и" целой группой тигров Мёлькера взял парижский цирк "Амар". А заодно прихватил и моих слонов.

Это было двадцать второго февраля, в годовщину смерти матери.

Из конюшни выводили слонов.

Был пасмурный ветреный день, шел дождь со снегом. Я смотрел, как мои питомцы выходят из конюшни на улицу. Я по очереди подходил к каждому, горло у меня сжималось, я не мог выговорить слово. Так тяжело было расставаться.

Затем слонов повели венскими улицами к вокзалу. Они шли не спеша, молча, спокойно, неторопливо. Никто не обращал на них внимания. Никто не оборачивался им вслед. В воздухе еще чувствовался запах гари, под ногами хрустело стекло разбитых окон, дождь кропил развороченные стены домов, в старых доходных домах следы от артиллерийских снарядов зияли как открытые раны. Шествие слонов никого не интересовало.

Я медленно брел по тротуару за своими слонами и плакал. Они шли по ранжиру, как обычно выходили на манеж. Быстро, слишком быстро мы пришли на вокзал. Товарные вагоны, которые должны были увезти слонов в Париж, стояли наготове. Я смотрел, как слоны послушно входят в вагоны, и прощался с ними взглядом. Один за другим они скрывались из виду, и с ними исчезали годы моего труда, моей радости, моих разочарований и надежд, "все, все. Я смотрел, как вагоны скрываются вдали в клубах дыма.

И когда они безвозвратно исчезли, для меня все было кончено.