Итак, я оказался в кафешантане

Итак, я оказался в кафешантане. Но, чувствуя, что это поприще не для меня, я нашел в городе разбредшихся артистов и сам стал "директором". Мы сколотили довольно порядочную труппу, человек сорок, взяли в магазине напрокат ковер и начали "гастролировать" по дворам, главным образом шахтерским. Мы огораживали свое рабочее пространство веревкой, стелили ковер, а зрители, стоя, смотрели представление. Платили за него самым древним способом: бросали в шапку, с которой ходил один из артистов, кто что: медяки, хлеб, картошку, яйца, луковицы.

Постепенно наша труппа распадалась - уезжал то один номер, то другой: удавалось устроиться в какой-нибудь цирк. Когда нас осталось совсем немного, я уехал в Одессу и там нанялся в балаган на Куликовом поле.

Вскоре в жизни города стала ощущаться какая-то тревога. Все чаще поговаривали о войне. Потом пронесся слух, что война уже идет... Всех иногородних молодых людей полиция выдворяла в свои губернии. Меня направили в Феодосию. Там я был мобилизован и направлен в полк, стоявший в Умани.

После веселой пестроты цирка особенно суровыми и неприветливыми показались кирпичные казармы, большой ровный двор, обнесенный колючей проволокой с часовыми, стоящими у ворот.

Нас усиленно готовили к отправке на фронт. Не забывали и о "душе": за короткий срок мы выучили "Отче наш", "Боже, царя храни" и имена всех царствовавших государей, их наследников, дочерей. Научили нас и дружно кричать "ура". Но самым, конечно, трудным были строевые занятия. На плацу маршировали, стреляли, учились колоть штыком, бить прикладом. Наука эта давалась нам нелегко, и не все ее выдерживали. Двое покончили с собой, трое дезертировали. Их поймали, судили, расстреляли. Особенно тяжело приходилось солдатам, плохо или совсем не знавшим русского языка.

Татарин Мирза, например, никак не мог запомнить представителей царской фамилии, и его не раз наказывали. Мне было очень жаль этого тщедушного, вечно трясущегося от страха паренька. Я старался помочь ему, но Мирза никак не мог постичь эту "науку". А наш свирепый рыжий фельдфебель, которого за рост мы прозвали Оглоблей, просто издовался над Мирзой, заставляя его десятки раз повторять одно и то же, угрожая гауптвахтой. Мирза терпел все это с трудом и только шептал: "О аллах! О аллах!"

Однажды, когда Мирза был дневальным, он разбудил меня ночью и испуганно сказал:

- Бистро вставай, ходи бистро ротний.

Я догадался, что меня вызывает ротный командир.

В комнате за большим круглым столом сидели подвыпившие офицеры и девицы навеселе. В густом табачном дыму, пропитанном запахами духов, селедки и водки, я увидел ротного и, сделав три шага вперед, вскинул руку под козырек и отрапортовал:

- Ваше благородие! Рядовой Уманского запасного батальона Тарахно явился по вашему приказанию.

- Вольно.

Девицы не без любопытства начали меня разглядывать и перешептываться.

- Господа,- сказал хозяин квартиры,- перед вами артист. Да-да, господа, настоящий цирковой артист. Так и в послужном списке записано. Сейчас он нас развлечет.

- Ах, как это мило! - взвизгнула одна из девиц.

- Прекрасно,- сказала ее соседка и принялась угощать меня вином. Другие тоже начали подсовывать мне бутерброды, некоторые - прямо в рот. Я всячески пытался отстранить от себя не в меру щедрых девиц, но ротный сказал:

- Тарахно, возьми все, что тебе предлагают наши прекрасные дамы.

Офицеры поудобней разместились в креслах и на диване, "прелестные дамы" расположились у них на коленях... А я начал развлекать. Спел "Мой старый фрак" Беранже, рассказал несколько анекдотов, потом изобразил нерасторопного солдата, который торопливо одевается, чтобы не опоздать на молитву. Эта сцена особенно пришлась по вкусу прапорщику. Он громко хохотал, обнажая целый ряд золотых зубов, и приговаривал:

- Вот здорово! Точно, как мой татарин Мирза...

А утром на плацу проходили занятия по штыковому бою. Нелегкое это дело. По команде "Коли!" солдат, держа винтовку за приклад, должен был резко послать ее вперед, при этом левую ногу слегка согнуть, а правую вытянуть назад. Не каждый мог в таком положении удержать оружие: руки дрожали, ноги подкашивались, винтовка клонилась вниз.

- Коли! - в сотый раз командует прапорщик с золотыми зубами. После ночной оргии он не в духе, ко всему придирается, всех обзывает непристойными словами.

- Коли! Отставить! Коли! Отставить! К бою! Коли! Отставить!

Рядом со мной выбивается из сил Мирза. Его винтовка вот-вот воткнется штыком в землю.

- Ты, татарская морда, будешь когда-нибудь выполнять команду как следует?! - заорал на Мирзу прапорщик.

- Твой благородь! - замигал Мирза. - Зачем будешь сказать такой кислый слово?

- Молчать! - рявкнул прапорщик.- Три шага вперед шагом марш!

Мирза неуверенно сделал три шага вперед и повернулся лицом к прапорщику. Перепуганный, усталый, бледный, стоял он, вытянувшись в струнку. Десять, двадцать раз заставил прапорщик Мирзу колоть "противника". Мирза изнемогал.

- Коли! - хриплым голосом орал прапорщик.

Но винтовка уже выпала из рук Мирзы. Прапорщик, выругавшись, с размаху хлестнул несчастного по щеке и брезгливо вытер руку платком. И тут добродушное, веснушчатое лицо Мирзы исказилось злостью. В один миг подхватил он с земли винтовку и, дико взвизгнув, всадил штык в живот прапорщику. Тот так и повалился на спину, широко раскинув руки. Предсмертная судорога изуродовала его лицо, обнажив золотые зубы в кайме синеющих губ.

Осознав происшедшее, Мирза жалко съежился, поднял к небу дрожащие руки и прошептал:

- О аллах! О аллах!

Учения отменили, Мирзу арестовали. Нас загнали в казарму. Прапорщика похоронили с воинскими почестями. Из Киева приехали большие чины. Каждого из нас допросили, каждому дали подписать протокол допроса. И через несколько дней на плацу состоялся суд над Мирзой.

Полк был выстроен в каре, в центре стояли офицеры и священники. Привели Мирзу. Он казался безразличным. Лино заросло черной щетиной, глаза провалились. Удивленным взглядом смотрел он перед собой, словно сейчас решалась не его, Мирзы, судьба, а кого-то постороннего.

Командир полка долго говорил о преданности царю, о воинском долге. Его сменил священник проповедью о вере в бога и земных грехах. После священника кричал, угрожая тюрьмой, Сибирью и шомполами, офицер из Киева. Потом раздалась команда, из каждой роты вышло по два солдата. Их было тридцать два. Они выстроились перед Мирзой в две шеренги.

Нас развели в стороны так, чтобы пули никого не задели, но чтобы мы все видели. И мы видели, как Оглобля завязал Мирзе глаза платком. Воцарилась мертвая тишина. И в ней раздалась команда:

- За веру, царя и отечество... по преступнику...- Закрываю глаза, что-то сжимает мне горло, нечем дышать.- Пли!

И мне показалось, что это в мое тело впились все тридцать две пули. Голова закружилась, я с трудом удержался на ногах.

Раздавались еще какие-то команды, но я уже был неспособен ничего понимать. Как в бреду, поплелся я в общем строю, нас специально провели мимо, и я кинул последний взгляд на жалкий комочек в луже крови. Прощай, Мирза!