...И вот я снова на манеже

...И вот я снова на манеже. В цирке - многие из тех, кто помнит, как меня хотели арестовать и как они не дали меня в обиду.

Я опять надел свой рваный костюм, клетчатую кепку и лакированные стоптанные туфли. И, как тогда, выбежал на манеж по-дуровски, с его монологом.

Зал дружно аплодировал, а у меня в ушах звенело: я должен решиться исполнить свои самые острые номера.

Я знал, что отец сидит где-то на галерке, в проходе стоит Буланов и смотрит на меня с беспокойством. Я колебался...

И вдруг галерка потребовала:

- Даешь про мозги!

Когда я услышал крик галерки, у меня возникло решение не портить дела сразу, а усыпить бдительность белогвардейцев. Тем более что Буланов добился разрешения на мое выступление только при условии, что я заплачу штраф в размере десяти тысяч керенок. И так как такой суммы у меня, конечно, не было, внес ее за меня Буланов. В комендатуре же с меня взяли подписку, что я не буду исполнять "непозволительные и вред приносящие номера". Я решил сдержаться в этот вечер и несколько других вечеров пел про тещу, про влюбленных, просто смешил публику. Но галерка требовала "про мозги".

И однажды в воскресенье, когда цирк был особенно переполнен, я, начав с безобидных реприз, напомнил о тифозной вши, спросил зрителей, не знают ли они, где прописал свой паспорт Деникин, спел частушки, а под конец исполнил не "про мозги", как требовали зрители, а незнакомую им еще песню "Два брата" на популярный тогда мотив "Клавиши". Это песня о том, как два брата встретились врагами на поле боя, старший - красноармеец, младший - солдат белой армии. Старший говорит ему: "Стал ты белым солдатом, девиз твой "грабеж и расстрел", не зову тебя больше я братом.- И винтовку он взял на прицел". Но не легко поднять руку на родного брата. Младший воспользовался этим и заколол красноармейца. Эта мелодраматическая песня воспринималась тогда очень остро. И петь ее запрещалось.

Сам я эту песню услышал в Харькове, в кино. Но там она была направлена против красных, я же переделал ее, повернул против белых. Новый репертуар в то время было доставать трудно, поэтому такие переделки были вполне допустимы. Я пел эту песню в окопах, и она хорошо принималась солдатами.

С опаской, готовый ко всему, начал я петь ее на манеже. Спел, ничего особенного не произошло, никто не хватал меня и не уводил, но я чувствовал, что добром мне это не пройдет. Предчувствие не обмануло: ночью меня арестовали. Солдаты попались не очень строгие и разрешили нам с матерью попрощаться. Когда меня вывели, то повели сначала к крепости, и я решил - на расстрел. Но потом мы свернули в другую сторону, и от сердца отлегло. Те несколько минут, что шел я к крепости, раскаяние ни на одно мгновение не посетило меня. Со времени пощечины Злобина все ему подобные были для меня врагами. Я их ненавидел и знал, что если останусь жив, снова поступлю так же. Тем временем мы подошли к какому-то дому, около него стояла линейка. Меня посадили и под конвоем повезли на станцию Владиславовку.

Привели на перрон. Стали ждать поезда, который увезет меня не знаю куда. Пассажиров уйма. Сутолока, гомон, жалобное пение слепых под волынку, крики горластых торговок. У одной из них что-то украли, и она заорала не своим голосом. Конвоиры на минуту отвлеклись, а я, воспользовавшись их ротозейством, юркнул в толпу и, как говорится, был таков. Двое суток прятался в овраге на окраине Владиславовки, а на третьи сутки уехал зайцем в Харьков.

В Харькове вышел на привокзальную площадь и задумался: куда же идти? Казалось бы, листовки, которые наклеены повсюду: на заборах, на стенах домов, на афишных тумбах - подсказывают мне решение: "...командование белогвардейскими войсками приказывает 20 мая явиться на сборные пункты всем, кто дезертировал из армии, и остальным лицам, коим не вышел срок службы. В противном случае..." - Случай действительно противный. Надо было скорее принимать какое-то решение: приближалась ночь, а у меня ни ночлега, ни денег, ни документов. Подамся в цирк, куда же мне еще, решил я.

В Харькове в то время гастролировал цирк Андро Чинизелли. Управляющим у него был Луганский, с которым я раньше никогда не встречался. Но у него было такое доброе лицо, что я вкратце рассказал ему о своем затруднительном положении.

- Сочувствую тебе, братец,- просто и душевно сказал он.- Сам теперь живу собачьей жизнью. Как говорится, на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Сделаю, что смогу.

Луганский был когда-то неплохим артистом, но незаметно подкралась старость, и пришлось, как он выразился, перейти на "собачью должность" управляющего. Да и на этой должности Чинизелли держал его до тех пор, пока был в силе контракт с его дочерьми, работавшими у него в цирке. - Да я и сам скоро уйду,- проворчал старик,- надоело слушать упреки этого иностранца. Он, видите ли, кормит нас, русских. Кормилец нашелся!

Луганский убедил Чинизелли, что я пользуюсь популярностью у зрителей, и тот назначил мне дебют.

- Понравишься публике - возьму на работу,- сказал мне Чинизелли.

Дебют мой прошел удачно. Особое одобрение галерки вывал диалог со шпрехшталмейстером:

- Петруша, скажи, пожалуйста, какая разница между рабочим и картошкой?

- Очень простая. Богатый дерет шкуру с рабочего, а то ну драть не с кого, и он дерет ее с картошки.- Как ни странно, эту репризу никогда не запрещали.

Артисты по-разному встретили мое появление в цирке. Русские - приветливо, участливо. Иностранцы большей частью или делали вид, что не замечают меня, или вели себя подчеркнуто высокомерно. Особенно брат Чинизелли, клоун Анджелло. Но кто искупал все это недружелюбие, так это жонглер Энрико Растелли,- искупал своей общительностью, скромностью и простотой.

Меня поразили его исключительное трудолюбие и неутомимость. Он приходил в цирк рано утром, надевал на талию сетку с большим запасом мячей и репетировал до четырех часов. После обеда снова возвращался на манеж. Все уходили домой, а Энрико продолжал репетировать. Оттачивал свои трюки, отрабатывал приемы. Даже в день свадьбы, когда гости собрались поздравить новобрачных, вдруг обнаружилось, что жениха нет. Энрико нашли в цирке - он репетировал. Я сам был этому свидетелем, так как ходил поздравлять вместе со всеми.

В своем жанре Растелли был неподражаем. То, что он делал на манеже, никому не удавалось повторить. По одному его трюку можно было оценить его исключительное мастерство. Нужны большая выдумка, высокая профессиональная техника и отличное актерское мастерство, чтобы исполнить, например, такой сложный трюк: во время стойки на одной руке жонглировать другой шариками, одной ногой подбрасывать большой мяч, другой - балансировать зонт, а на голове держать зажженную лампу. Вся эта немыслимая комбинация подавалась легко, артистично, изящно. Труда, бесконечных репетиций не чувствовалось. Все воспринималось как шутка, игра, забава. Так, собственно, и был построен номер, он не был откровенной демонстрацией трюков. Растелли изображал юношу, играющего в парке. И одет был в обычный прогулочный костюм - брюки-гольф и легкая рубашка.

Его номер длился минут двадцать - двадцать пять. Для жонглера это очень много. Но и следа усталости не было в его облике. Зрители же были готовы без конца смотреть на этого не такого уж и красивого, но обаятельного и ловкого человека, с лица которого не сходила привлекательная улыбка. Номер шел как аттракцион. Казалось, он и его с неимоверной скоростью летящие предметы занимают весь манеж.

Сейчас жонглеры всего мира используют найденные Растелли приемы и реквизит: игру с резиновыми мячами и зубником. Но в истории цирка Растелли так и остался неповторимым жонглером. Недаром в Италии, в его родном городе, ему поставили памятник. Думаю, что на всех, кто видел Растелли на манеже, он не мог не произвести впечатления: в его работе была необыкновенная заразительность таланта.

Чинизелли не вникал в содержание моих реприз, для него было достаточно аплодисментов.

- Карашо,- сказал он мне по окончании представления.- Ты будэш работай на мой цирка.

Я воспрянул духом: была работа, а это главное. Правда, жалованье мизерное. В городе запрещено было поздно ходить, и сборы были неполные.

Чем больше я выступал, тем больше задумывался над своим репертуаром, понимая, что он требует постоянного пополнения и обновления. И я подумывал о том, что мне нужен литературный помощник.

И однажды в цирке я познакомился с сотрудником журнала "Стрекоза" Николаем Ойстрахом, который печатался под псевдонимом "Скептик". Он писал репертуар для эстрады и цирка. Скромный человек в студенческой фуражке мне понравился. Мы сидели с ним около цирка, и он читал мне свои стихи о страданиях России, разрухе, куплеты о взяточничестве и грабеже. Стихи меня взволновали, я решил исполнять их, и они нашли отклик у зрителя.

Была у меня еще и песня "Дезертиры" - я написал ее хам,- которая агитировала не являться на призывные пункты. После первого же представления этой песни ко мне подошел субъект и бесцеремонно заявил:

- Советую прикусить язык. Как это сделать, мы тебе расскажем. В пятницу явись по этому адресу.- И он положил передо мной листок с адресом. К счастью, на сей раз мне не пришлось воспользоваться приглашением. Красная Армия, взяв Орел, Курск, Белгород, стремительно приближалась к Харькову. Белые бежали. Цирк Чинизелли распался.

Сам хозяин, его семья и еще несколько иностранных артистов двинулись к Ростову. Предложили и мне, но я отказался.

- Будэш ждать большевик? - ехидно спросил Анджелло Чинизелли.

- Да,- ответил я,- буду ждать красных.

И дождался. В Харьков вступили наши части. И тогда началась моя вторая, советская жизнь.