Я вступил в ряды Красной Армии

Началась она с того, что я вступил в ряды Красной Армии, штурмовавшей Перекоп. Меня направили к Павлу Ефи-мовичу Дыбенко. Узнав, что я цирковой артист, Дыбенко назначил меня начальником агитпоезда и собственноручно вручил мандат.

В это же время довелось мне познакомиться и с Александрой Михайловной Коллонтай. Она часто приходила к нам и принимала участие в нашей работе: критиковала репертуар, приносила стихи Демьяна Бедного и даже помогала на репетициях.

Когда стало известно о восстании в Керчи каменоломщиков, которые скрывались уже несколько месяцев в катакомбах, и о жестоком подавлении этого восстания белогвардейцами и интервентами, решили выяснить обстановку в городе и связаться с уцелевшими подпольщиками. Меня пригласили к Дыбенко. У него находились А. М. Коллонтай и комиссар Александр Гин, мой земляк, тоже артист-любитель нашего Керченского цирка.

- Тарахно,- сказал мне Дыбенко,- придется тебе пробраться в Керчь, выяснить обстановку и связаться с теми, кто уцелел...

И вот с афишами и программами цирка Чинизелли в кармане, под видом артиста, ищущего работу, я отправился в путь. Но в нескольких километрах от Бердянска наш поезд неожиданно остановился. Это были махновцы.

Всех пассажиров выгнали из вагонов и выстроили в шеренгу. Началась проверка документов и краткий допрос - кто, куда едет, есть ли золото или другие ценности? Есть - выкладывай, и чтоб духу твоего не было.

Пока одни занимались этой "процедурой", другие выносили из вагонов вещи пассажиров - чемоданы, сундуки, мешки - и грузили их на тачанки.

- Ты хто будешь? - ткнул меня в грудь рукоятью плетки рослый рыжий махновец.- Куда и зачем едешь? - Я молча вынул из кармана афишу Харьковского цирка Чинизелли.

- Актерщик, значит,- догадался тот.- К тачанке!

У тачанок уже собралось несколько пассажиров.

Поздно вечером пригнали нас в Бердянск. Меня вывели из общей колонны и втолкнули в темный коридор. Утром за мной пришел тот же рыжий верзила.

- Вот что, актерщик,- сказал он.- Сейчас я тебя сведу с другими такими, как ты. Иди и готовься, сегодня сам батька Махно будет смотреть ваш концерт.

И. М. Поддубный

Верзила привел меня в городской кинотеатр. К своему большому удивлению, я встретил здесь цирковых борцов - Лапина, Загоруйко, Муратова, Пасунько, Кара-Замукова, Кахута, Старошвили, Петерсона и других. Они сидели на сцене за столом. На столе стоял чайник с кипятком и лежали ломти хлеба. У стены на длинной широкой скамейке лежал Иван Максимович Поддубный в теплом халате. У его ног сидел, подперев голову руками, арбитр дядя Ваня - И. В. Лебедев. Настроение у всех было мрачное.

- Пвтруша! - поднялся со скамейки Поддубный.- Каким ветром? - Иван Максимович крепко обнял меня, мы расцеловались.

Я узнал, что все они приехали в Бердянск на чемпионат французской борьбы. Но Бердянск в это время захватили махновцы. Город замер, жители попрятались, даже базар не собирался. Кому теперь был нужен чемпионат?

- Вот и сидим, - тяжело вздохнул Поддубный, - как мыши в норе. И не в плену, а уйти из этой западни невозможно. Махно задумал развлечь своих головорезов, вот и держит нас.

- Меня, говорю, постигла та же участь.

Вечером зал кинотеатра заполнили махновцы. Расселись на скамейках, подоконниках и просто на полу, курили, грызли семечки, шумели. Стало тихо, когда в зал нервной походкой вошел Махно в сопровождении все того же рыжего верзилы, как я теперь понял, адъютанта, и плюхнулся в приготовленное для него старое кресло.

На сцену вбежал адъютант, поднял руку и произнес:

- Хай будэ тыхо, позаяк здеся присутствуе наш атаман батько Махно своей собственной персоной, который, будучи большим знатоком и ценителем всякой концерты, соблаговолил дать нам представление актерщиков.

Махновцы неистово заколотили в ладоши и что-то орали. Махно величественно повернул голову, покрытую длинными жирными волосами, и безучастным взором обвел свое "доблестное" войско. В зале воцарилась тишина.

Первым на сцену вышел я. Спел куплеты. Махно сделал кислую мину. После "Хаз Булата" улыбнулся и поаплодировал. Затем начался чемпионат французской борьбы.

На сцену вышло несколько борцов. Дядя Ваня объявил их имена. Когда было произнесено имя Поддубного, Махно вскочил со своего кресла и заколотил в мясистые ладони. Зал последовал его примеру.

Борцы работали вяло. Некоторое время Махно, как мне показалось, делал вид, что его это захватывает, что он знает в борьбе толк. Но скоро ему надоело притворяться.

Махно кивнул своему адъютанту, тот нагнулся к нему, а затем вышел на сцену. Прервав схватку Стецуры с Лапиным, объявил:

- Хай будэ тыхо!

Шум улегся.

- Батько велив, щоб с етым вот актерщиком,- он показал на Стецуру,- боролся наш Грыцько. Выходь, Грыцьку!

Махновцы захлопали, заорали, засвистели. На сцену поднялся здоровенный увалень, обвешанный пулеметными лентами, и стал раздеваться.

- Покажи ему, Грыцьку, дэ раки зимують! - орали махновцы.

Адъютант поднял руку.

- А еще наш батько Махно велив сказать тебе, Грыцьку, што ежели ты, шельма, не покладешь этого актерщика на лопатки, он собственноручно пристрелит тебя, як собаку.

Дело принимало крутой оборот.

- Надо красиво вести игру,- сказал дядя Ваня,- и на десятой минуте лечь под махновца. Иначе не миновать беды.

- Ни за что! - запротестовал Поддубный.- Лучше проучить наглецов.

Но Ивана Максимовича поддержали немногие. Стецура действительно повозился минут пять с махновцем, а затем поднял его и, умышленно споткнувшись, повалился на спину. Махновец торжественно сел на него верхом.

В зале начался невероятный шум, раздались возгласы одобрения, восхищения силой и ловкостью Грыцька.

Махно, довольный исходом этой схватки, поднялся на сцену и под новые одобряющие возгласы пожал руку Грыцьку.

- Молодец,- процедил он сквозь зубы.- Теперь я вижу, что ты любого из этих борцов заткнешь за пояс.

- Так воно и е, батько. Серед них не знайдется такого, кого б я не розипяв, як Исуса Хрыста.

- Это уже наглость,- рассердился Поддубный.- Я-та-ки проучу наглеца.

Иван Максимович, не обращая внимания на Лебедева, пытавшегося его удержать, вышел на сцену и громко сказал:

- Найдется такой! Вот он - я!

Махновец, с независимым видом прогуливавшийся по сцене, взглянул на массивную фигуру Поддубного, заметно струхнул, но делать нечего. Надо было принимать вызов.

- Не делай глупости, Максимыч,- умолял Поддубного Лебедев.- Поддайся ему. Махно аж передернуло, когда ты вызвался бороться.

- Я борец, а не гимназистка,- отрезал Иван Максимович,- нечего меня уговаривать. Пусть знают, что Поддубный не продается, если речь идет даже о самой жизни.

Схватка Поддубного с махновцем продолжалась недолго. Сделав свой знаменитый захват, Поддубный на второй минуте бросил махновского "чемпиона" на ковер и прижал его вплотную обеими лопатками к ковру.

Как были смущены и разочарованы махновцы! На какое-то время они буквально оцепенели. Но вот Махно презрительно взглянул на своего "чемпиона" и... зааплодировал. Пока Грыцько опоясывался пулеметными лентами и собирался покинуть сцену, Махно что-то сказал своему адъютанту. Тот опять поднялся на сцену.

- Батько Махно великодушно прощает Грыцькови его поражение, позаяк вин каже, що треба маты не тилько волячу силу, но и разуметь всякую технику. Батько Махно велив Грыцькови завтра чыстыты нужныкы, а актерщикам выдать из склада Милевича двадцать бутылок вина, пять килец ковбасы и тры хунты керенок. На этом концерту закрываем. Ррразойдись.

Когда зал опустел, а все мы собрались на сцене, несколько махновцев во главе с рыжим адъютантом принесли вино, колбасу и весы. Адъютант на одну тарелку весов положил трехфунтовую гирю, а на другую - керенки, в листах по 100 штук. Отвесив этих листов точно три фунта, кинул несколько листов добавки и выложил их на стол. В это время вошел Махно.

- А я тебя видел в Тифлисе,- обратился он к Поддуб-ному.- Ты тогда боролся с Кожемякой. Ловкач ты! - Махно вынул из кармана пачку ассигнаций и, положив ее рядом с керенками, сказал:

- Это тебе мой личный приз. Так сказать, от почитателя и любителя искусств.

Иван Максимович взял со стола пачку, повертел ее в руках и, пренебрежительно швырнув на стол, удалился в дальний угол сцены. Махно сделал вид, что не заметил этого. Он как будто не замечал и того, что никто из нас не притронулся ни к вину, ни к закуске. Дав адъютанту какие-то распоряжения, Махно поспешно ушел.

- До утра будете здесь сидеть,- сказал нам адъютант и бросился догонять Махно.

Мы начали устраиваться на ночлег.

- Петруша, - обратился ко мне Поддубный, - ты видел махновские деньги? Прочитай, что там написано. Чудеса! - и он передал мне деньги.

Я взял пачку ассигнаций, оставленную Махно на столе, и стал разглядывать: под аляповатой цифрой "25" стояло: "Чем наши хуже ваших?", а купюры были изготовлены из оберточной бумаги. На другой стороне купюры была еще более поэтическая надпись: "Гоп, кума, не журыся, в Махна гроши завелыся".

Ночью в городе неожиданно началась стрельба. До нас долетели крики людей, ржание лошадей, цокот копыт. По всему было видно, что идет бой. Утром стало известно, что в городе новые "хозяева" - казаки-белогвардейцы. Два дня мы не выходили из своего убежища, а потом разбрелись кто куда. Иван Максимович подался в свою родную Золотоношу.

В тот день от бердянского мола отошел грузовой пароход с углем и взял курс на Керчь. На этом пароходе я снова возвращался к родным берегам.

- Документ?! - услышал я, едва ступив на пристань. Я извлек из кармана цирковую афишу с моим портретом и фамилией.

- Это все? - уставился на меня офицер.

- Остальное покажу в цирке, господин офицер,- с наигранной веселостью сказал я. - Приходите, не пожалеете.

- А коли артист, то иди в свой цирк и не болтайся на пристани.

...Скрипнула калитка, я вошел во двор. Навстречу выбежала мать.

- Петруша, родной! Откуда? - И зарыдала.

На лежанке, застланной мешковиной, лежал отец. Он тяжело и часто дышал. Увидев меня, попробовал подняться, но мать поспешила уложить его.

- Лежи, Гора, тебе еще нельзя вставать.

Вид отца поразил меня - голова его была совсем седой, а тело стало как-то меньше и как бы скорчилось. Он смотрел на меня больными грустными глазами, словно говорил: "Вот, отвоевался я..."

Мать, обливаясь слезами, рассказала о случившемся. Белогвардейцы расстреливали и вешали за малейшее подозрение, за связь с подпольщиками и помощь им. Повешенные висели и на телеграфных столбах и на деревьях. Хоронить их запрещалось. Над городом с душераздирающим карканьем кружили стаи ворон. Обыски, аресты, допросы. Пришла беда и в наш дом. Отец пустил на квартиру связанного с подпольщиками грузчика Коробко. Отец знал, что Коробко прячет оружие, и иногда сам выполнял его поручения. Мать рассказала, как схватили не успевшего спрятаться Коробко, раздели у них на глазах, били шомполами до тех пор, пока тот не потерял сознание. Тогда пришел черед отца.

- Кто приходил к Коробко? О чем говорили? Где прятали оружие? - Вопросы и удары сыпались одновременно. Отец молчал. Тогда офицер ударом по голове свалил отца на землю и начал бить ногами в живот и грудь.

- Если бы не Зигомар, - сказала мать, - не быть бы отцу живым.

Наш пес Зигомар с громким лаем выскочил из будки и вцепился зубами в ногу офицера, когда тот занес ее для очередного удара. Офицер заорал, свалился, а пес продолжал его кусать и рвать. Казак прикладом отогнал собаку и прицелил ее.

- Что было потом, не знаю,- вытирая слезы, сказала мать.- Очнулась я, когда соседи отливали отца водой и перевязывали раны. Коробко расстреляли. А отец... видишь какой! Глухой, искалеченный.

Я едва сдерживал слезы. Что же делать? У меня ведь задание Дыбенко.

Приходили друзья. Я осторожно расспрашивал о положении в городе, о разгроме подпольщиков. Они также осторожно рассказывали о недавних событиях. Обстановка в городе мне была ясна. Но наладить связь с подпольщиками не удалось. Изменившаяся обстановка на фронте не дала мне возможности вернуться в часть, а оставаться в городе было все опаснее. Мне советовали из дома не выходить, а еще лучше - уехать куда-нибудь, где меня и отца не знают, в какой-нибудь большой город.