И вот я в Екатеринодаре

И вот я в Екатеринодаре осенью девятнадцатого года. Но радости не было в моей душе. Ведь в городе ни одного знакомого, не за что зацепиться. Конечно, я пойду в цирк или в кинематограф, но что я буду исполнять? Репертуар мой совершенно не приспособлен к тому, что происходит в городе. Здесь скопились те, кто собирался бежать от Красной Армии и Советской власти.

Я шел от вокзала в город и видел марширующих солдат, торопящихся куда-то офицеров всех родов войск, с гиком мчавшихся извозчиков. То и дело попадались рестораны и ресторанчики с дразнящими запахами и звуками скрипок и пением.

Потолкался я и на Сенном базаре, где скорее всего узнаешь городскую жизнь. Судя по всему, была эта жизнь трудной. Цены были такие, что сразу можно было понять - в городе голодно. На базаре я впервые услышал непонятное слово "макуха". Оказалось, что это жмых, которым кормят скот, люди его покупали, когда уже совсем нечего было есть. Конечно, ели макуху только бедные и часто от нее болели. А те, кто побогаче, могли отведать на рынке великолепного, ни с чем не сравнимого кубанского борща. Говорили, что настоящий кубанский борщ можно было найти только в Екатеринодаре на этом Сенном рынке.

Когда трамвай с прицепом подъезжал к базару, наиболее смелые или голодные соскакивали на ходу и стремглав бежали в то место, откуда доносился запах борща. И все-таки разбегались они в разные стороны, потому что харчевен на базаре было несколько. И на каждой висела вывеска: "Только у нас настоящий борщ. Бойтесь подделки, будут болеть животы".

Еще издали около харчевен виднелись длинные столы, застланные белой тканью. На столе стояли глиняные макитры, некоторые были огромны, до пяти ведер емкостью. И все они были укутаны одеялами. Около каждой макитры стояли глубокие глиняные чашки и деревянные раскрашенные ложки. Молодые казачки в национальных костюмах - кофточках с оборками и длинных оборчатых цветастых юбках, с яркими платками на голове, вооруженные длинными половниками, стояли в полной боевой готовности.

Когда казачка открывала свою макитру, из нее вырывался душистый пар. Перед тем как положить мясо, она спрашивала, жирного ли вам или попостней. И потом наливала борщ, но так, чтобы попало все, что входит в его состав.

Получив чашку и купив тут же хлеба, вы начинали есть, стоя у стола. Борщ был такой сытный, что редко кто просил вторую порцию. Кубанский борщ был известен далеко за пределами Кубани. Я бывал в Сибири и там слышал ему похвалу.

Побродив по базару и облизнувшись на этот невиданный аромат, я снова пошел по городу, жадно ища глазами афиши. И вскоре на углу Насыпной и Екатерининской я увидел цирк. Сердце мое радостно забилось, когда я читал афишу, хотя и не было в ней ни одной знакомой фамилии. Я взялся было за ручку двери, но тут увидел табличку: "Цирк Злобина". Меня словно кипятком ошпарило. Я не пошел, а побежал прочь. Немного успокоившись, спросил себя почти без надежды: куда ж теперь? В его цирк я не пойду. Но тогда куда же? Афиши сообщали, что в "Монплезире" выступает Вертинский, в "Паласе" - Плевицкая. Нет, это все не для меня, это все для прославленных артистов.

Я пошел дальше и вдруг услышал звуки оркестра. На двери дома без окон, похожего на склад, висела большая, написанная от руки афиша: "Театр "Арлекин". Ежедневно четыре сеанса, дивертисмент при участии знаменитых артистов Нины Виардо, Гриши Бавицкого, Саши Дронова, Лидии и Николая Коварских, Шевалье, Джона Гастона, Прохора Ка-Рабинина, Матрены и Анатолия Богданович, Саши Мирского, Вовы Раздольского и многих других. Программу сопровождает струнный оркестр под управлением Трофимовича. В заключение - капелла под руководством Гарбузова. Представление идет два часа без антракта. Начало первого сеанса в 3 часа дня, последнего - в 12 часов вечера. Директор - Костано Касфикис". Это имя было мне известно.

У двери, прямо на улице, за столиком сидела кассирша и продавала билеты. Я не удержался и купил. Мне, конечно, было не до развлечений, но уж очень хотелось знать, что исполняют здесь куплетисты.

И вот сижу я в последнем ряду и первый раз в жизни смотрю настоящий дивертисмент. Он проходит в бывшем складе, кое-как приспособленном для выступлений, на малюсенькой сцене с очень низким потолком. Побеленные стены без каких бы то ни было украшений, без фойе, без буфета. Вы покупаете билет и два часа сидите "арестованным". Впрочем, эти два часа проходят незаметно, потому что программа очень веселая, половина номеров - комические. Это и частушки, и куплеты, и разные смешные сценки. Но на меня самое сильное впечатление произвела певица Нина Ви-ардо. За контральто ее называли "белой цыганкой". Худая и стройная блондинка, лет двадцати восьми, она держала себя на сцене строго. Виардо пела русские народные песни и цыганские романсы. Потом, когда в начале революции Виардо приезжала в Краснодар и давала сольные концерты в двух отделениях, я узнал, какой обширный у нее репертуар. Касфикис же, открывая свой балаганчик и пригласив Нину Виардо, предложил ей прекрасный гонорар, но ограничил выступление двумя-тремя песнями.

Кроме Нины Виардо мне понравился дуэт Лидии и Николая Коварских, исполнявших произведения Чехова, Беранже, Аверченко и сценки, написанные самим Коварским. Привлекателен был и шуточный лубок с танцами и частушками Матрены и Анатолия Богданович. Как я потом узнал, когда подружился с Богдановичами, это был интересный союз: он - потомственный дворянин, она - простая, почти неграмотная крестьянка. За революционные выступления он был отчислен из Московского университета и выслан. Где-то на полустанке он и повстречал Матрену Федоровну. Родственники Анатолия Александровича не приняли этого брака, и молодые люди сами решили свою судьбу. У Матрены Федоровны был красивый альт, а у Анатолия Александровича - талант рассказчика и куплетиста, и они стали артистами.

Впоследствии мы не раз выступали вместе, на одних подмостках. И до сих пор я дружу с их дочерью, известным психиатром Лидией Анатольевной Богданович.

Матрена и Анатолий Богданович

Интересным было и выступление чревовещателя Григория Бавицкого с собакой, которая отвечала на вопросы. За свою жизнь я видел немало чревовещателей; многие из них носили усы, чтобы прикрывать хоть и слабое, но движение губ. Бавицкий же был брит. Техника у него была изумительна: никакого, даже легкого движения губ заметить не удавалось. Позже я встречал фамилию Бавицкого на афишах столичного Эрмитажа.

Меня удивило, что никакого конферансье не было, а фамилии артистов объявлялись на табличке, которая выдвигалась сбоку из-за кулисы.

Но как ни хороши были эти номера, я ждал куплетистов. А их было немало: Задольский, Дронов, Мирский, Пружанов, Никольский, Догмаров - и все это в одной программе. Мастера своего дела они были отличные. В выступлениях много смешного, но репертуар, то, ради чего я и пошел в этот балаганчик, истратив чуть ли не последние деньги, меня разочаровал. Они пели известное: "Цыпленок жареный", "Еврейскую свадьбу", "Ниночку" - это все я знал, все это давно было переписано в мою тетрадку, которую я повсюду возил с собой. Иногда в них проскальзывала откровенная пошлость. Меня от нее коробило, и я зарекался никогда не исполнять подобных куплетов.

Злободневного и острого я в этот вечер не услышал. Как будто бы в России тишь да гладь - ни выстрелы не раздаются, ни царя не свергли. Меня это не только разочаровало, но и разозлило. Хотелось выскочить на эстраду и пропеть свои куплеты.

Дивертисмент окончился, и публика потянулась к выходу. Я же, хотя был страшно голоден, решил не уходить. Когда зал опустел, ко мне подошел контролер, по виду грек. Он сказал, что сеанс окончен и надо покинуть помещение. Я медлил, и тогда другой, красивый и эффектно одетый молодой грек с бриллиантами на пальце, крикнул издалека:

- Может быть, у вас есть билет на следующий сеанс?

Я встал и подошел к нему.

- Нет, билета у меня нет. Но я куплетист и хочу предложить свои услуги.

- Куплетист? - спросил с изумлением франт и оглядел меня с ног до головы: стоптанные ботинки, обмотки, френч, перешитый из старой шинели, давно потерявшей цвет. Я понимал, что не очень-то похож на артиста.

- Вы слышали наших куплетистов?

- Слышал.

- Так куда же вы лезете?

Я вдруг догадался, что это и есть директор Касфикис. Понимая, что терять мне нечего, я сказал:

- Артисты у вас хорошие, но прослушайте и меня.

- Как фамилия? - Тарахно.

- Не знаю. Не слышал.- Повернулся и ушел.

Г. Бавицкий

Карабинин, который только что пел арию Ленского, а сейчас стоял рядом, спросил, кто я и откуда, потом взял за локоть и повел за кулисы. Мой вид и там вызвал недоумение. Только на лице Нины Виардо были сочувствие и приветливость. Я вдруг смутился и уже хотел уйти, когда Карабинин, задержав меня, подошел к директору и о чем-то с ним переговорил. Касфикис спросил, могу ли я выступать сегодня же. В свою очередь я спросил, где мне прорепетировать с пианистом.

- Давайте ваши ноты,- сказал Трофимович.

- Они у меня в багаже. (Свою корзинку я оставил на вокзале.)

- Но без нот я не могу вам аккомпанировать, я не знаю вашего репертуара.

- Я сбегаю на вокзал,- быстро проговорил я и ринулся к выходу.

- Лучше сядьте на трамвай, - крикнула вслед Нина Виардо.

Я в душе поблагодарил ее за совет, в своем нетерпении я бы действительно побежал бегом. По дороге я мысленно составил план выступления. Злободневность - мой главный козырь. Это то, что я должен буду противопоставить мастерству опытных куплетистов.

Когда я внес за кулисы свою корзинку, многие улыбнулись.

Я отдал Трофимовичу ноты и, водя пальцем, показывал, где начинать, где форте, где перейти на пиано. Трофимович и все удивились, что я знаю ноты, и я почувствовал, как поднялся мой престиж. Мысленно поблагодарил я и церков-но-приходскую школу, и хор на клиросе за то, что они так неожиданно помогли мне... в балагане.

Вскоре все занялись своими делами, так как представление начиналось. Я тоже начал одеваться. В то время не принято было куплетистам выступать в обычном костюме. Каждый должен был создавать какой-то образ и иметь соответствующий костюм: куплеты босяков пели в отрепьях, еврейские - в сюртуках, украинские - в жупанах, салонные - во фраке или смокинге, с цилиндром или котелком на голове, русские - в вышитой косоворотке, подпоясанной шнуром с кистями, и лаптях.

Цирковая афиша

К этому времени у меня уже был специальный костюм. Я надел черные хорошие брюки, лакированные туфли, натянул неожиданную в этом сочетании матросскую тельняшку, перевязал себя широким красным поясом, надел серый, свободного покроя пиджак с платочком в кармане, а из-под клетчатого кепи выпустил чуб. Почему именно из таких частей составил я свой костюм, сказать затрудняюсь. Может быть, потому, что всегда выступал в прорехах и заплатках и моему лихому герою захотелось щегольнуть лаковыми ботинками и платочком в кармане. Но как человек вольный, родившийся на берегу моря, он оставил себе тельняшку и красный пояс, символ свободы и романтики. Я чувствовал себя в этом костюме очень удобно; получая удовольствие от добротных вещей, я наслаждался свободой и пренебрежением условностями. Мне и моему герою было двадцать три, и чувствовали мы себя полными сил.

Вошел Касфикис. Кинул на меня довольный взгляд и неожиданно приветливо спросил, после какого номера мне желательно выступить.

- Вам как дебютанту предоставляется право выбора.

- А мне все равно,- ответил я.

- Как - все равно? После куплетистов и комического номера вам невыгодно.

- Давайте я выступлю после всех куплетистов.

Люди доброжелательные, а таких среди артистов было немало, подходили ко мне, хлопали по плечу и ободряли.

Наконец я вышел на сцену, снял кепи, подождал тишины и начал читать монолог Дурова. "Но не брошу никогда резать правду, господа!" - закончил я, и мне показалось, что публике это понравилось. Я надел кепи и начал прохаживаться по сцене, чтобы показать, что я чувствую себя в этой компании свободно и готов начать разговор по душам. Эти прохаживания по сцене были у меня хорошо отрепетированы и нужны были, чтобы собраться с мыслями и понять, с чего сейчас лучше всего начать, к чему больше всего расположен зал. Прохаживаясь, я бросал несколько коротеньких, заранее заготовленных шуток, как бы делясь впечатлениями от города. Ведь сегодня утром, бродя по Екатеринодару, я не только искал место, где понадобятся мои куплеты, я невольно подмечал разные особенности жизни и поведения людей, которые свежему человеку всегда бросаются в глаза. К тому же у каждого куплетиста и клоуна есть несколько шуток универсальных, подмечающих общечеловеческие слабости. Их всегда легко приспособить к любому месту выступления.

Хамство всегда возмущает, и над ним всегда смеются. Я рассказал несколько таких случаев, и публика засмеялась. Мне вдруг почему-то захотелось исказить слово "хамство" и сказать "хамюльство", тогда оно вроде бы не так оскорбляло слух и было похоже на иностранное, что было под стать моему герою; слово, которое он произносил с превосходством человека бывалого, много повидавшего, в жизни которого Екатеринодар - короткий эпизод.

Публика смеялась этому искаженному слову, повторяла его сама в зале, и потом я часто слышал его на улице - оно вошло в быт горожан. Когда после очередного рассказа о "хамстве" смех утихал, я говорил: "Ну, а в остальном - все хорошо! Например, сегодня я ехал в вашем трамвае, держась за ремень, чтобы не упасть,- и тут же показывал с преувеличением деталей, как я держался,- и вдруг чувствую, что сосед стоит на моей ноге. Я так вежливо к нему обращаюсь: "Господин, вы стоите на моей ноге!" -А он мне отвечает: "Что ж, я буду на своей стоять, что ли?" - Хамюльство? - спрашиваю, и зал дружно отвечает мне смехом и аплодисментами. Я снова убежденно говорю: "Ну а в остальном, слава богу, все хорошо",-но зрители уже ждут, о чем я буду говорить дальше. А я расхваливаю город, магазины, хозяев, фамилии которых узнал по вывескам,- и это им нравилось. Мне нужно было их завлечь, расположить к себе. И когда я почувствовал, что они готовы, заговорил о голоде.

- Был я сегодня на вашем Сенном рынке. Прохожу и вижу - лежит человек со вздутым животом. Спрашиваю у прохожих, что с ним. "А вы, - говорят, - что, приезжий?"

"Приезжий", - говорю. - "Поживете у нас, - пообещали мне,- и сами таким станете". - "То есть как?" - спрашиваю. - "А так, - говорят, - у нас сейчас единая и недели мая макуха - кушайте сколько угодно".

Слово "макуха" будто взорвало зал. Публика буквально взвыла, нет - чему тут смеяться? Они почувствовали во мне человека, который неравнодушен к их беде. Другие куплетисты о макухе, этой пище бедных, не заикались.

Публика аплодировала. Я ушел за кулисы, и там Ковар-ский, Виардо, Карабинин схватили меня в объятия. Успех меня опьянил. Я ведь еще ничего не показал из своих коронных номеров, а уже столько аплодисментов. Наверное, я был в ударе, как никогда еще не был. Вышел на сцену и снова сказал:

- Это хорошо, что вы смеетесь и аплодируете,- значит, господин Касфикис не выгонит меня.- Все повернулись в ту сторону, где стоял директор, он тоже смеялся.

Наметанным глазом обвел я зал, и мне показалось, что в нем нет тех, кого надо опасаться. Тогда я сказал:

- Мы смеемся, но не надо забывать, что идет война и льется кровь, поэтому я хочу спеть вам песенку про двух братьев.

Мне кажется, что никогда прежде я не пел эту песню с таким чувством, не вкладывал столько сердца и печали в ее исполнение. Зал бушевал. Конечно, неожиданность этой песни, ее, если хотите, смелость на фоне обычного репертуара куплетистов - и пошловатого, и мелкого, и скабрезного - могли произвести ошеломляющее впечатление. Но все же мне хочется думать, что аплодисменты зрителей относились не только к моей решительности, но и к моему исполнению.

Я уже исчерпал свои десять минут, уже Касфикис бегал за кулисами, давая мне знаки заканчивать, а публика требовала еще и еще. Закрыли занавес, но сидящие в первых рядах приподняли его снизу и требовали моего выхода.

За кулисами кто-то ворчал: "Выскочка!" Карабинин и те, кто сразу стали моими товарищами, поздравляли меня с успехом. Касфикис вышел на сцену и, показывая на часы, напоминал, что сеанс окончился. В ответ ему кричали: "Браво, матрос!"

- Почему "матрос"?-удивился я.

- Так ты ж в тельняшке!

Публика не расходилась, да и я чувствовал, что негоже заканчивать дивертисмент печальной песенкой. Тогда я вышел на сцену, достал из кармана деревянные колодки на каблучках и с ремешками, какие тогда были "в моде" у женщин. Едва эти колодки вынул, как их сразу все узнали и поняли намек: нет кожи, нет хорошей обуви. Я надел их на руки и, постукивая так, что создавалось впечатление идущего человека, пропел куплеты, которые мне написал когда-то Ойстрах и которые я, по мере надобности, дописывал и изменял:

 "Что дала нам куцая
 Ваша революция?
 Наградила дулями
 Деревянными ходу-ду-ду...
 Милые кадетики -
 Жирные котлетики,
 Зря спастись торопитесь -
 В море все уто-то-то...
 Что бы вы ни делали,
 Что бы вы ни ведали,
 Ваши шансы падают,
 Генералы драпа-па-па..."

Конечно, эти куплеты не бог весть что, но по тогдашним временам репертуар куплетистов не отличался не только литературными достоинствами, но подчас даже и грамотностью, да и публика не обращала на "стиль" внимания, а следила главным образом за содержанием. Поэтому мои куплеты, не очень-то выбивавшиеся из общего литературного уровня, за свою злободневность были приняты на "ура".

Публика разошлась, зал заполнялся новой, а я, сидя за кулисами на скамейке, наученный опытом, все-таки волновался. Мне все казалось, что за мной сейчас придут... Но никто не приходил. Не было видно и Касфикиса. И я уже начал складывать свои вещи в корзинку. На дне ее мне попался незнакомый сверток. Развернул, а там кусок хлеба и десяток жареных бычков. Сердце сжалось - это мать незаметно сунула, когда собирала меня ночью...

Я было почти все сложил, когда вошел Касфикис, подал мне руку и поздравил с дебютом. За ним поздравили и другие: жена Касфикиса, иллюзионистка Клавдия Григорьевна Карасик, известная под именем Клео Доротти, Карабинин, Коварский, Виардо и все остальные.

Когда по знаку Касфикиса все отошли, он сказал мне:

- Как только начнется сеанс, приходите на угол в кафе - там поговорим.

В условленное время я был в кафе. Не найдя никого из знакомых, я хотел было уйти, но тут ко мне подошел какой-то грек и велел следовать за ним. В отдельном кабинете за столом сидели два старых грека и Касфикис. Скоро я узнал, что эти старые греки и были владельцами театра "Арлекин". В то время в Екатеринодаре было много греков; они проворачивали значительные дела, не гнушаясь торговать краденым: целыми вагонами мануфактуры, сапогами и тому подобным. Скупали и драгоценности. Позже я узнал, что у Касфикиса водились и фальшивые деньги. Он так прямо и предупреждал, что деньги - фальшивые, но представлял это так, как будто его самого обманули. Иногда мне казалось, что их компания, в которой был и отец Костано, сама изготовляла эти деньги, так как я часто слышал о покупке больших партий бумаги с водяными знаками.

Несмотря на голод, стол был уставлен семгой, икрой, раками и белым хлебом. Меня пригласили сесть. Не успел я устроиться, как вошел Карабинин. Видимо, греки его не стеснялись, так как своего делового разговора не прерывали.

Греки через Касфикиса сказали, что берут меня в программу, что выступать я буду пять раз, с 12 часов дня до часу ночи, а платить они мне будут миллион в день. Это было очень мало: на миллион можно было прожить только один день. Карабинин вступился за меня, сказав, что я буду работать за троих, так как программа сокращается на три номера, и в конце концов мне положили за пять выступлений золотую десятку. На том и порешили. Поставили только одно условие, чтобы для рекламы я ходил по улицам в том костюме, в котором буду выступать. А на афише буду писаться "Петруша Тарахно". Я не возражал, потому что уже привык к этому имени.

Составили на гербовой бумаге контракт, прочитали его вслух. Прежде чем взяться за перо, взглянул на Карабинина. Он кивнул, и я подписал. Потом дал расписку в получении трех червонцев задатка. Касфикис положил мне в ладонь три красненьких звонких червонца, закрыл ладонь и пожал, как принято у дельцов, уже мой кулак.

- Петруша,- сказал он,- я плачу тебе такие деньги, какие никому никогда не платил. Но мне нужны сборы! Все пять сеансов должны быть полные. А для этого ты сам знаешь, что тебе надо исполнять, но если с тобой что случится, я в долю не иду. Я ни за что не отвечаю.

После этого мы пошли с Карабининым, сняли мне комнату, и он просидел у меня почти до утра. Я был в таком состоянии, что спать не хотелось. Может быть, причиной тому было и то, что впервые в жизни у меня были такие деньги.

В эту ночь я показывал Карабинину мой репертуар. Многое он не одобрил, в некоторых номерах что-то поправил, сказал, что "Два брата" надо оставить непременно. Только наиболее острые места надо изменить на случай, если в зале будут сидеть какие-либо опасные начальники. А когда никого не будет, исполнять первоначальный вариант.

- Да как же узнать, какой вариант исполнять?

- Я помогу тебе. Я в Екатеринодаре всех знаю и перед твоим номером осмотрю зал. Если все спокойно, я буду стоять у двери.

Это было похоже на заговор, и мне понравилось.