После разговора

Итак, после разговора я какой-нибудь фразой незаметно переводил публику на серьезный лад и мог исполнять "Два брата". А потом пел частушки "Колодки", содержание которых тоже постоянно менялось в зависимости от событий в городе. И если Карабинин стоял у дверей, то подпускал немало шпилек.

До своего выступления, пока работали другие, я в щелочку внимательно рассматривал зал и выискивал там либо какое-то известное лицо, либо человека, чем-то отличающегося от других, и тут же за кулисами сочинял четверостишие, а так как учить его было некогда, записывал его на колодках, а на сцене разыгрывал как "экспромт".

До начала дивертисмента я прогуливался, согласно контракту, по Красной улице, но внутренняя моя цель была не реклама, а сбор материала для очередных острот и частушек. Когда я бродил по городу, со мной часто заговаривали, а то и приглашали в кафе. Не всегда удавалось отбиваться. Впрочем, от компании рабочих я никогда не отказывался. Но часто, не зная, с кем имею дело, попадал в плохие компании: один раз познакомился даже с ворами. После этого поползли по городу слухи о моих темных связях, и Карабинин сказал мне, чтобы я сидел дома, а новости он будет приносить мне сам.

Одним словом, это был мой первый большой успех, и я им упивался. Но, как всегда бывает, в городе стали распространяться репризы, анекдоты и остроты, которых я никогда не исполнял. Под видом того, что это говорил Петруша Та-рахно, рассказывали и опасные политические анекдоты. И произошло то, что и должно было произойти: меня вызвали в полицию. Я показал свой зарегистрированный репертуар.

- Ничего другого я не исполняю.

В полиции сделали вид, что поверили.

Но однажды, увидя Карабинина в дверях, я исполнил свой репертуар без всяких смягчений и купюр. Едва я ушел за кулисы и не успел еще вытереть полотенцем лицо, как в уборную ворвался, по всей видимости, переодетый агент и стал кричать:

- Ты - красный!

Нина Виардо сейчас же вступилась за меня, строго выговорила господину и сказала, что она будет жаловаться генералу, который является ее лучшим другом. Агент извинился и ушел, а я с недоумением посмотрел на Карабинина. Тот руками развел:

- Я внимательно всех оглядел и ничего подозрительного не заметил. И где он спрятался? Ума не приложу!

После сеанса снова пришел этот агент в сопровождении Касфикиса и потребовал мой паспорт.

- А, так ты еще скрываешься и от мобилизации. Придешь завтра в особый отдел, комната двадцать.

- Прошу не тыкать! - сказал я возмущенно, но настроение было испорчено.

Оставалось еще два сеанса, и я решил, что, так как все равно отвечать, исполню свой репертуар без всяких изменений.

В особом отделе, как ни странно, ничего особенного не произошло, офицер поговорил со мной "по душам", но я этому разговору не очень поверил.

П. Тарахцо

И действительно, через несколько дней меня снова вызвали в комендатуру. На сей раз кричали и ругались, угрожали, а под конец взяли мой репертуар и перечеркнули "Два брата" и "Колодки". В маленьком городе все становится быстро известным. Все уже знали, что меня вызывали в особый отдел и запретили исполнять самое интересное. Я выступал с новым репертуаром, который для меня написал Ко-варский, очень смешным, но это было совсем не то, вернее, все то, с чем обычно выступали куплетисты.

На первом же сеансе я почувствовал, как это скучно - петь просто куплеты и исполнять просто сценки. И на последнем - вышел со старым, испытанным замком на губах, хотя Карабинин не стоял в дверях, а за кулисами сказал мне, что дело плохо. Публика была ошарашена. Потом поднялся неимоверный хохот, а потом раздались крики:

- Безобразие! Боятся правды! Заткнули артисту рот!

Но едва я снял замок и сказал, что мне запретили мои куплеты и частушки, как на сцену вскочили двое, схватили меня, вывели на Красную, сунули в пролетку, и вот я уже в тюрьме на Дубинке.

Меня втолкнули в камеру, щелкнул замок, и я сказал себе:

- Допелся!

Это было первое мое заключение, и я был в каком-то недоумении: ведь так долго все сходило с рук, так долго удавалось увертываться. А тут, видимо, дело поставлено на серьезную ногу.

В камере было тихо и темно, тусклая лампочка ничего не освещала. Я стоял у дверей и думал о будущем. Разбуженные шумом арестанты начали просыпаться и ворчать, что их тревожат по ночам.

- Извините, - сказал я, - за беспокойство.

Несколько наиболее любопытных подошли познакомиться, узнать, кто и за что посажен.

- За песни,- ответил я. Вокруг рассмеялись, но кто-то меня узнал, потащили к нарам... И наша беседа затянулась до утра. Мы быстро нашли общий язык: большинство сидело за дезертирство.

На рассвете всем дали метлы и выгнали подметать двор. Трое суток веселил я своих новых товарищей - нары служили нам сценой. И вот уж где можно было не бояться никакой цензуры - я исполнял весь свой запрещенный репертуар.

На четвертый день меня выпустили - хлопотал Касфи-кис,- но выступать в "Арлекине" все равно больше не пришлось: театр закрыли. Я подумывал о возвращении в Керчь.

На всякий случай я поменял квартиру и на улицу почти не выходил. Карабинин приносил мне новости: и что Касфи-кис собирает новый дивертисмент, и каково положение в городе.

Несколько дней я просидел дома, но однажды ко мне пришли артисты из цирка Леотарис, исполнявшие перекрестный полет, и рассказали мне обычную историю: цирк горит, хозяин не платит и необходимо устроить бенефис. Они просили меня выступить. Если бы меня попросил Злобин, то за самый баснословный гонорар я не дал бы своего согласия. Но тут просили братья-артисты, и мне так понятно было их бедственное положение. Я согласился.

Через несколько дней принесли афишу с именами Леотарис и моим. Карабинин беспокоился за последствия и даже пытался меня отговорить от этого рискованного выступления. Но я дал слово, и отступать было нельзя.

- Постарайся по крайней мере,- убеждал меня Карабинин,- пробраться в цирк, когда стемнеет, и держи язык за зубами. Я знаю, что в цирке будет много солдат, говорят, для порядка: и шпики и начальство. Не лезь на рожон!

Уж если это говорит Карабинин, к этому надо прислушаться. Я давно догадывался, что он не просто артист. И действительно, потом я узнал, что он работал в Астрахани с Кировым и именно Киров направил его в Екатеринодар на подпольную работу.

Позже, в 1925 году, он был направлен на работу в Ново-ибирск, был начальником всех театров от Свердловска до Иркутска. В последние годы своей жизни работал директором Омского цирка.

...Я пробрался в цирк через конюшню, и меня устроили в каком-то закутке. "Так велел ваш приятель", сказали мне.

Перед самым выходом я получил от него и записку: "Не елай глупостей". Вот настоящий друг! - подумал я.

Наступило время выхода.

- Петруша Тарахно! - объявил шпрехшталмейстер, и я очувствовал, как мое сердце обдало жаром. Как давно я уже не выбегал на манеж! И как по нему, оказывается, соскучился!

Я выбежал по-дуровски, подняв правую руку и приветствуя зрителей. А самому мне хотелось плакать от радости. Взглянул на галерку и понял, кто занял ее места.

- Здорово, Дубинка! Здорово, Покровка! - крикнул я им и начал читать монолог "От зари до зари". Этот монолог о тружениках и угнетенных как нельзя больше подходил к моменту. А потом я снова спросил их, когда же они спустятся с галерки и займут лучшие места в партере? Поднялся шум, и из партера крикнули:

- Да уберите этого хулигана!

Но никто меня не "убрал", и я перешел к своим куплетам. Едва я их спел, как с галерки крикнули: "Два брата"! Я уходил с манежа, выходил на поклоны, исполнял что-то забавпое и малозначащее, но каждый раз мне кричали: "Два брата"! - и я не знал, что делать. Понимал, что песню требуют именно потому, что она запрещена, а не из-за содержания, которое в Екатеринодаре давно уже все выучили наизусть. Но вокруг солдаты и офицеры. Разве галерка не понимает, чем мне это грозит?

И все-таки я спел "Два брата". От волнения мне едва не сделалось плохо. Я выпил глоток воды и снова выбежал на манеж, а когда вернулся за кулисы, то сразу оказался перед офицером с двумя солдатами. Но вдруг набежали какие-то люди, меня окружили, пожимали мне руки, и я почувствовал, что офицер не рискнет арестовать меня при таком скоплении народа. Вскоре он и вовсе ушел.

Я сидел в уборной Леотарисов, когда меня позвали в кабинет директора. Там был офицер. Он долго ругался, возмущался, но дело ограничилось тем, что отобрали паспорт и увольнение по болезни.

Когда в цирке все утихло, Леотарис повел меня на манеж. Там были накрыты столы, собралась вся цирковая труппа и даже артисты "Арлекина".

Меня посадили между братьями Леотарис, а неподалеку я увидел Злобина. Я в упор посмотрел на него. Но он меня не узнал. Пили за бенефициантов, подняли бокал и за меня. Потом встал Злобин. Он тоже предложил выпить за бенефициантов, за цирк, намекнул, что в цирке не должно быть никакой крамолы.

Тогда поднялся я. Предложив тост за бенефициантов, я сказал, что мне очень жаль, когда такие прекрасные, всемирно известные артисты попадают в столь трудное материальное положение, и что дирекция цирка должна лучше о них заботиться. Злобин вдруг перебил меня и сказал, что я плохо разбираюсь в хозяйстве цирка, что у цирка много конкурентов: тот же "Арлекин", кинематограф, гастролеры. И вдруг пригласил меня выступить в цирке, сказав, что таких "несчастий", как в "Арлекине", в цирке бы со мной не произошло.

Едва он произнес слово приглашения, меня словно что ударило изнутри.

- Когда-то, и не так уж давно, в Керчи, я зашел однажды к директору цирка и попросил его кем угодно взять меня на работу. Я надеялся в цирке стать артистом. Но вместо ответа получил от директора здоровую оплеуху.

- Кто был этот директор? - закричали со всех сторон.

- Господин Злобин,- сказал я.

- Так это были вы? - спросил растерявшийся Злобин.

- Вот почему я не пришел к вам, когда приехал в Екатеринодар, и теперь не принимаю вашего предложения, хотя бы меня навсегда замуровали в тюрьме.

Не такое уж страшное дело в цирке - пощечина. Их треск раздается на репетициях ежедневно. Но все артисты вдруг зскочили с мест, стали возмущаться, выкрикивали гневные слова, будто разом вспомнили все свои обиды.

Все еще долго кричали, грозились отомстить. Сторож вдруг отозвал меня и сказал, что директор звонил в комендатуру и сообщил, что в цирке бунт, мутит Тарахно. Я сказал об этом артистам. И мы быстро разбежались кто куда. В это время появился Карабинин, отвел меня в какой-то переулок, где стояла повозка с бочками, усадил и сказал, что меня отвезут в Тамань, а там я уже сам доберусь до Керчи. Мы крепко обнялись, не зная, встретимся ли когда-нибудь. Но что уж никогда друг друга не забудем - в этом мы оба не сомневались.