Успешный дебют вдохновил нас

Успешный дебют вдохновил нас. Мочалов стал чувствовать себя на манеже увереннее. И уже вскоре можно было думать о новых номерах. Так как мы оба играли - Мочалов на гитаре, а я на мандолине, - то в нашем репертуаре не замедлили появиться и музыкальные репризы с различными цирковыми трюками. Из множества исполнявшихся нами сценок, интермедий, реприз, пародий и клоунад самой любимой была сценка "Плотники".

Вынашивал я ее около двух лет. Обдумывал каждую деталь, ходил на стройки и наблюдал, как держат плотники инструменты, как действуют ими, изучал, как они стоят и ходят. Но так как наша сценка была сатирической, то особенно внимательно я приглядывался к ленивым и нерадивьш работникам. И наконец в 1957 году мы показали ее зрителю Ивановского цирка. Она имела большой успех во всех цирках, где бы мы ее ни играли. Она была удостоена премии художественного совета, и даже многие артисты, например Антонио и Шлискевич, братья Ширманы, просили у меня разрешения включить ее в свой репертуар. Я разрешил, конечно,- меня радовал ее успех. В конце концов нас пригласили с этой сценкой в Москву на смотр новых номеров. А содержание сценки было таково.

П. Тарахно и П. Лавров

После акробатического дуэта, без всякого объявления оркестр начинал тихо играть мелодию песни "На Волге широкой". Из-за кулис появлялись двое рабочих. Некоторые зрители считали, что они вышли устанавливать какую-то аппаратуру. Настораживали только красная, вышитая на воротнике и обшлагах рубаха, черные с латкой брюки и слишком поношенные ботинки. Но на груди обычный серый фартук, на голове бывший когда-то белым картуз, в левой руке - плотничий ящик с инструментом, в правой - пила. Под картузом складной деревянный метр. Плотник да и только. А на другом - черный пиджак и желтая русская рубаха, тоже с вышивкой, фартук, военные галифе и сапоги, словно он только что демобилизовался. На голове - видавшая виды кепка, за ухом - большой плотницкий карандаш. В одной руке - табуретка с выбитым верхом, другая придерживает длинную, лежащую на плече и волочащуюся по полу доску.

Одним словом, работники как работники, но скоро вся публика понимала, что что-то здесь не так... и начинала аплодировать.

А мы с безразличными лицами медленно шли к своему рабочему месту. Наконец я как старший молча указываю жестом место, где мы будем работать. Мочалов ставит перед собой табуретку, бросает доску, а я усаживаюсь на ящик. Подойдя к табуретке, я поднимаю ее и с самым серьезным видом рассматриваю, постукивая пальцем по остаткам сиденья, измеряю табуретку вдоль и поперек и даю знак подмастерью подать мне доску. Мы отпиливаем от нее кусок. Готово! Но кусок оказывается слишком мал. Пока я стараюсь приладить его хоть как-то к табуретке, Мочалов стоит наготове с гвоздями и молотком. Но, как ни верчу я кусок, ничего не получается. Мой напарник испуганно смотрит на меня и отходит осторожно в сторону.

П. Тарахно и О. Попов

А зрители уже надрывались от хохота и аплодировали, узнавая тех, с кем не раз в жизни приходилось им иметь дело.

Я бросал угрожающий взгляд на Мочалова, отшвыривал прочь испорченную деталь, вытирал пот со лба, садился на свой ящик с инструментами и закуривал. Курил и, глядя на табуретку, обмозговывал следующий ход починки, а в это время мой подмастерье, обрадовавшись передышке, растягивался на земле и грелся на солнышке, почесывая живот. Отдыхал, так сказать, от трудов праведных.

Но вот я вскакивал с ящика, снова измерял табуретку, а подмастерье опять наготове. Требую у него пилу, и он мне ее подает, но тут же сует под нос часы - конец рабочего дня! Мы собираем наши инструменты, материалы и уходим. Уходим спокойно, важно, неторопливо - с сознанием выполненного долга.

В зале делалось что-то небывалое: нас провожали такими аплодисментами, что за кулисами нельзя было говорить, мы не слышали друг друга.

Цирковая афиша

Надо сказать, что сценка эта была решена как пантомима - мы не произносили ни слова, но зрителям были понятны все перипетии, все сюжетные ходы. Нас хвалили товарищи, нам аплодировали зрители, и пресса отметила наш успех.

Все это не могло не радовать меня, и я с еще большим рвением принялся заниматься с моим партнером. И, наверно, где-то переборщил в репетициях. Во всяком случае, однажды Мочалов не выдержал и пожаловался Рубанову, дескать, Тарахно мучает репетициями. Но Рубанов сказал только: "Терпи, Женя. Это тебе на пользу пойдет". - И надо сказать, что Женя "терпел", мы с ним много и успешно работали. Наш репертуар постоянно пополнялся все новыми и новыми номерами.

В 1956 году Анна Николаевна Борисовская ушла на пенсию. Ее юбилей и проводы были отпразднованы в Ижевском цирке. И с этих пор я стал работать уже исключительно с Мочаловым.

Когда мы в 1960 году работали в Ленинградском цирке, Борисовскую положили в ленинградскую больницу, ее болезнь прогрессировала. А тут еще резко ухудшилось здоровье матери, и мне надо было срочно выезжать в Керчь. Но как оставить программу? К тому же именно в это время я переживал исключительный творческий подъем: замыслы так и роились в голове, все хотелось попробовать, я готов был работать день и ночь. Казалось, я никогда с такой ясностью и четкостью не понимал своих задач, никогда не видел столько выразительных средств для их осуществления. А обстоятельства сжимали сердце тисками.

Когда врачи посоветовали увезти Борисовскую на юг, я решил: только в Керчь, там по крайней мере два дорогих мне человека будут вместе, рядом.

Я, сколько можно, оттягивал время поездки на юг. Поехал с программой в Минск, а сам все решал: что делать? Мысль оставить цирк, жить вне манежа, оставить все, что составляло радость и смысл жизни, была для меня мучительна, нелепа, абсурдна. Я не мог себя представить пенсионером, предающимся воспоминаниям в тени приморских аллей. Это казалось мне немыслимым, воспринималось почти как смерть...

П. Тарахно и А. Глущенко

Мочалов был не только хорошим партнером, но и другом. Он понимал мое состояние, заботился обо мне, старался развеять мою грусть. А я не спал по ночам. И в нашей гардеробной, где всегда было полно народу, где всегда звучал смех, теперь никого не было. Артисты чувствовали, что приближается моя разлука с цирком. Никто не говорил со мной на эту тему. Только некоторые робко советовали попытаться как-то так устроить больных, чтобы за ними кто-то присматривал, а самому продолжать работать. Я с признательностью слушал эти советы, но чувствовал, что если в этот трудный час я оставлю дорогих мне людей наедине с их бедой, я никогда не прощу себе этого предательства.

П. Тарахно и Е. Мочалов

И вот после очередного представления я сел писать заявление. Я писал, рвал и опять писал, не потому, что слог не давался мне,- каждый раз мне было страшно подумать, что вот этот клочок бумаги и есть конец всего, в чем вся моя жизнь...

Утром с заявлением, в котором "в связи с болезнью матери и жены" я просил освободить меня от работы, я пришел в цирк.

Никому я ничго не сказал, но по моему виду, наверно, и так все было понятно. Женя Мочалов подошел ко мне и сказал:

- Вы уходите? Совсем?!

И вот тут из глаз моих хлынули слезы. Мы уткнулись друг в друга и ревели, не стесняясь, два взрослых человека, два веселых клоуна... Потом, опомнившись, ушли в свою гардеробную и там, взяв в руки мандолину и гитару, не сговариваясь, сыграли мою любимую "Баркаролу"...

- Теперь я тоже один,- сказал вдруг Мочалов.- Но одному работать не дадут, придется утонуть в какой-нибудь группе клоунов... А как хорошо у нас с вами пошло!

- Не грусти, Женя, что-нибудь придумаем.

В Минском цирке работал молодой клоун Виктор Коваленко. Мне показалось, что он будет хорошей парой Мочало-ву. Я поговорил с ним, и он, подумав, согласился.

Мне же оставалось жить в цирке пятнадцать дней. И все эти дни были заняты репетициями с новой клоунской парой.

3 мая 1960 года в последний раз вышел я на манеж, а через два дня навсегда расстался с цирком.

Поезд отходил, на перроне стояли два молодых клоуна и махали шляпами, но старый клоун смутно видел их лица - он плакал...