Вильгельм Буш. Любимый цирк (Перевод с немецкого Ю. Богатырева)

Моя любовь к цирку - с чего же она началась? Все началось с любви к лошадям у совсем еще маленького мальчика, который гонялся по саду дома в Бреслау, держа в левой руке старую метелку, призванную изображать хвост коня.

Он гонялся за упряжками пивных фургонов, не в силах оторвать глаз от взмокших великанов-тяжеловозов до тех пор, пока кучер не отрезвлял его метким ударом кнута по лошадиному крупу. Он знал всех извозчичьих кляч города. Скучая над школьными уроками, он различал их уже по цоканью копыт; он точно знал, какая из них громыхала по улице - белая ли в серых яблоках, что хромала на левую заднюю, или рыжая, припадавшая на переднюю правую. Он еще и сегодня ясно видит перед собой ломового жеребца, у которого не хватало пол-уха. Норовистое животное вместе с бесцветным товарищем впрягали в одну телегу для перевозки строительного песка. При разгрузке высокое заднее колесо каждый раз по самую ступицу уходило в песок, который вываливали простым поднятием боковых досок. Когда нужно было вытянуть телегу, жеребец, по брюхо завязший в песке, брал с места таким мощным рывком, что телега тотчас высвобождалась.

Мальчик рвал траву с газонов для белой толстой лошадки с молочно-голубыми подслеповатыми глазками, развозившей в его квартале почту. Он заглядывался на рысистых жеребцов, развозивших фургоны с мясом; он радовался, встречая утром по дороге в школу элегантный кабриолет, на котором почтенный коммерции советник Хазе направлялся в свое бюро. Событием, сходным с посвящением в рыцари, была для него просьба одного извозчика подержать лошади заднюю ногу, чтоб сподручней было почистить ей копыто. И когда семья возвращалась с летних каникул и на главном вокзале его подсаживали на козлы между кучером и громадной корзиной и позволяли в тихих закоулках брать вожжи, это было для него самым прекрасным за все каникулы переживанием.

Не удивительно, что первый же свой заработок он потратил на уроки верховой езды, но к этому времени в жизнь его уже вошел цирк. Первое посещение цирка так ошеломило и захватило его, что из-за силы впечатления забылись частности. Воспоминание закрепилось лишь параллельным воспоминанием о возведении палаточного цирка. Живое чудо этого переживания - как в течение нескольких часов из хаоса возникает город-цирк - не поблекло для меня и по сей день. Оно и сегодня осталось той увертюрой, без которой немыслимо собственно цирковое представление.

Любовь к цирку давным-давно стала для меня "старой любовью", может быть, вообще больше любовью к цирку "за кулисами", к цирку, каким он предстает перед глазами в палаточных конюшнях, между жилыми фургонами и вагонами с реквизитом. Как влюбленному его возлюбленная кажется полуодетая еще прекрасней, так и пораженный страстью к цирку чувствует "его всего острей, когда ему удается подглядеть, как цирк производит туалет, принаряжается. Но, так или иначе, лошади остались для меня сердцем цирка. Бесстрашные акробаты, клоуны, пожинающие веселый смех, мужественные укротители - все это составляет цирк. Но высшее воплощение циркового искусства - белое пламя штейгера, взвивающееся в затемненном на несколько секунд манеже. В моем детстве при больших цирках были еще и некие подобия кунсткамер. В них показывали разные уродства. К этим жутким представлениям я ребенком не имел доступа. Но незабываемой для меня осталась дама, которая, уложив редкие волосы пучком на макушке, помахивая большой окладистой бородой, вязала чулок...

...В проходе между конюшнями кузнец собирается с помощью острого ножа чистить подковы. Это - трудная работа. Подручный кузнеца, держащий переднее копыто, и кузнец, склонившийся под крупом лошади, образуют живописную группу. Это как бы символ взаимоотношений - взаимная зависимость, лишенная сентиментальности.

Да, у кузнеца нелегкая работа.

Ему скоро семьдесят. Жеребцам нужны особые подковы. Кузнец - лошадиный ортопед. Уход за копытами - его работа. Иной пациент может неожиданным пинком задней ноги превратить старика в калеку. Чтобы добраться до самых трудных из своих воспитанников, он построил специальное заграждение.

Когда цирк гастролировал в Рейнской области, на его родине, он впервые за долгое время мог переночевать в собственном доме, на своей постели, но это было не то - постель была слишком мягкая, а вокруг царила тишина. Без громыхания и звона железных поводов, без храпа лошадей над ухом он не мог заснуть. Поэтому старик вечно в пути, вечно при своих лошадях.

...Он уже так стар и слаб, что во время работы должен сидеть на перегородке. Пони, которого он чистит, стоит опустив морду в полотняную кормушку и, когда ему щекотно, прядает в сторону. Старик ругается не умолкая:

- Стой тихо, поганка! Стой тихо, тебе говорят, не то убью!

И так все время, а порой и похлеще. Но старая худая рука при этом ведет скребницу так осторожно, так нежно, словно он расчесывает волосы прекрасной юной фее.

Когда сидишь тихо, углубившись в свое дело, твоего присутствия не замечают. И прислуживающий у слонов, пробираясь между серыми колоссами и подметая помост, на котором стоят прикованные цепями слоны, наверняка не подозревает, что я сижу в углу шатра и рисую. Служитель явно новый. По-обеденному тихо. Слоны раскачиваются, время от времени сухо посапывают, цепи звенят, метла скребет пол, в шатре ни одного зрителя. Главного сторожа нет. Я рисую, каждый раз заново пораженный формами мощных черепов.

Вдруг я вижу, как хобот ощупью пробирается к руке сторожа, играючи хватает его за рукав. Тот в испуге отскакивает, но потом продолжает свое дело, подметает между другой парой животных. Теперь уже другой хобот еще решительнее атакует сторожа, отбрасывает его в сторону, тот несколько секунд колеблется, но в конце концов преодолевает страх и вновь подходит к зверям. Тут его хватает третий хобот и швыряет на сено, уложенное штабелями в углу шатра. В этот момент возвращается главный сторож; он видит, как его помощник пытается встать на ноги, тотчас понимает, в чем дело, берет тяжелую дубинку и начинает без разбора лупить слонов.

- Нельзя им спуску давать, - кричит он, - а то потом к ним будет не подступиться!

Я этого сторожа знаю давно; он хорошо ухаживает за животными и любит своих слонов. Я попросил Филакса, клоуна, сесть в уголок шатра к слонам; мне хотелось его нарисовать. Под серым полотнищем шатра хорошее освещение. Филакс садится, но ему явно не по себе.

- Филакс, что с тобой?

- Ничего, отстань.

- Нет, скажи, что такое?

- Малый работает на канате; если за ним не смотреть, упадет.

- Ну тогда беги к нему, рисование обождет.

- Нет, не надо. Пусть привыкает. Пора уж.

Да, это тип, с которым я не хотел бы повстречаться в лесу. Перебитый нос, опухшие, слезящиеся глаза пьяницы, щетина, свидетельствующая о том, что он много дней не брился, одежда такая помятая, словно ее несколько месяцев не снимали. Насквозь пропыленный, серый, всеми отверженный и наконец прибившийся к цирку в качестве погонщика верблюдов.

Солнце освещает шатры и фургоны, из шапито несется музыка. На площади по-воскресному весело. Много зрителей пришло смотреть животных. Вот откидывается полотняная стена верблюжьего шатра, и из него выскакивает худенький темно-кофейный верблюжонок, неловкий, брыкающийся передними и задними ножками. Ему не больше восьми дней от роду. За ним возникает этот мрачный тип. Он тащит за собой медленно ступающую мать верблюжонка за недоуздок. Тихо ступая, колыхая горбами, свесив губу, высокомерно глядя перед собой, тяжко ступает она по кругу. Верблюжонок жизнерадостно визжит от избытка сил и сучит длинными голенастыми ногами. Картина детской непосредственности и трогательной; беспомощности. Тип не может отвести глаз от малышки. Мрачная рожа тает от умиления и превращается в доброе, милое лицо.

Я сижу на моем складном стуле у подножия маленькой лестницы, ведущей на сцену. Одни девушки из циркового балета сидят, другие стоят на лестнице. У самого моего лица - плетение сетчатых чулок, облегающих их ножки. Справа долетают гортанные выкрики африканцев из Северной Африки, которые после представления работают бутафорами и кучерами. Надо мной и над моим рисовальным альбомом изгибаются благородные головы белых лошадей. Изнутри доносится музыка, сопровождающая номер на канате. Все насыщенно, плотно, во всем - игра светотеней, красок, запахов, звуков, все делает меня счастливым. Рисовать при этом нелегко. Вот беда - во всех этих беглых набросках, которые создаются с таким напряжением в течение минуты, только я один и могу увидеть полную картину пережитого.

Я опоздал. Шапито уже стоит. Но пока тут пусто. Тент еще не натянут. Как проста и целесообразна архитектура такого вот большого шатра. Есть в ней что-то идущее от прообраза, от архетипа, от исходной формы. Большой шатер - он бы не вызвал удивления в пустыне. Но здесь, посреди большого города, он выглядит чарующе чуждым знаком кочевья. Лишь несколько мужчин стоят под высокой холщовой стеной. Смелые, четкие силуэты на светлом фоне открытых боковых стен. Они сродни шатру и чувствуют себя как дома в этой беспокойной обстановке. Лихо отогнутые поля шляп на длинноволосых головах, клетчатые рубашки, порванные пуловеры. С вокзала подъезжают еще фургоны со зверями и аппаратурой. На громыхающих тракторах сидят фигуры, которые словно бы сошли с козел кареты из ковбойского фильма; эта пестрая толпа мужчин, несущая цирк, творящая его, переносящая с места на место, пакующая, возводящая, ухаживающая за зверями и кормящая их, приволакивающая реквизиты. Группа авантюристов. Они себя называют "кучерами", когда имеют дело со зверьем, - "кучерами" диких зверей, "кучерами" верблюдов и слонов. Странно - казалось, словно эти типы просто бесцельно слоняются взад-вперед, и все же в течение получаса, пока я стоял у фургона с хищниками, была натянута боковая стена, фургоны выстроились в порядке вокруг шапито, тюки с сеном были разгружены перед шатром-конюшней и решетчатый проход на арену присоединен к фургону с хищниками. Небрежно, как бы играючи, здесь выполняется самая тяжелая работа. Эти люди могли бы где угодно найти более легкую и лучше оплачиваемую работу. Но они работают в цирке потому, что могут работать, только когда работа их захватывает. Цирк - это особая стихия, и она притягивает к себе тех, кто не нашел себе обеспеченного места в обществе. Некоторые из этих "кучеров" не смогли найти общего языка с людьми. Л здесь, со зверями, они находят общий язык; здесь они могут быть добрыми. Вот, например, этот непоседа, вечно встревоженный, странно замкнутый, а тот - мечтатель, похож на того "большого друга" из сказки, который не переносил счастья. Встречаются тут и примитивные личности, просто наемники, которые приходят и уходят и не привязываются душою ни к чему на свете. Есть и молодые, которые рассматривают цирк лишь как промежуточную станцию, как трамплин к постоянному и прочному устройству, в жизни. Честолюбцы добиваются здесь многого. Почти все укротители начинали с "кучера".

"Больше всего люблю блондинок, их легче прибрать к рукам", - слышу я, как говорит один. Сладковатый запах хищных зверей мешается с соленым запахом пота; грязная рубашка распахнута на волосатой груди; запястья шершавых рук сжаты широкими кожаными браслетами; глаза щурятся от света. "Кучер" хищников задвигает заслонку между решетками, отделяет тигров друг от друга для кормления. Звери беснуются в своих тесных клетках, выгибаются, падают на спину, шипят. На тяжелых железных вилах им просовывают под решетку прослоенную желтым жиром конину. Лапы просовываются сквозь прутья. "Кучер", их полновластный повелитель, действует в совершенном сознании своей силы и могущества. Он даже не оглядывается на девушку, которая перевесилась через оградительную решетку: он не беспокоится. "Ну-ну, гляди на меня, гляди на меня на здоровье...".

На позднем послеобеденном солнце сидят они на отставленных цоколях все вместе, пестрые клоуны. Вплотную у серо-желтой полотняной стены - старый Белый клоун в драгоценном костюме, осыпанном блестками. Отважно загнутая черная бровь придает лицу оттенок извращенной насмешливости. Крылья и кончик носа, уши намазаны огненно-красным цветом. Красное пылает на фоне холодного металлического блеска его костюма. Рыжий происходит от старинного артистического рода, он - всесторонний артист, сильный мужчина средних лет, и легко нанесенный грим не отнимает ни единой дольки его здоровья. Он говорит на мужицком швейцарском диалекте. Широкая накидка падает множеством складок.

Здесь и мужчины с недоразвитыми конечностями, ставшие комиками по воле жестокой природы. Один из них, держащий за руку миниатюрную изящную дочь, - счастливый вариант этого типа. Веселый нрав дает ему возможность рассматривать ниспосланное ему уродство как художественное средство, как дар смешить публику. У другого - огромная львиная голова с грустными водянисто-голубыми глазами. Неаккуратно нанесенный грим не придает этому лицу веселости. Третий - мужчина с серьезным лицом, труженик, с которым творение сыграло злую шутку. Все трое в составе труппы - лишь пестрые кляксы. А вот и добрый Филакс - клоун у ковра и одновременно предводитель карликов, настоящий детский клоун: красный нос картошкой, обведенные розовой краской маленькие глазки и клочковатый льняной парик. На нем костюм из клеенки кричаще желтого цвета. Он говорит на твердом, смешном восточно-прусском диалекте. Между номерами, во время подготовки к следующему номеру, он должен кувыркаться с карликами по манежу. С начала вечернего представления и до глубокой ночи он не снимает костюма. Он связующее звено программы. Добросердечный и всегда ровно веселый, он кажется добрым духом этого разношерстного общества.

Пестрая, как пасхальное яйцо, группа зашевелилась. Всем нужно приготовиться к большому выходу клоунов - к классическому номеру с плесканием воды. Площадка на несколько мгновений опустела, но уже входят слоны, входят под холщовую крышу, которая, из-за того что слоны задевают ее головами, внезапно кажется очень низкой.

Вот присел сын хозяина в костюме ковбоя, и я рисую его.

Вот вышли из шапито после номера Ривели. Целито прислонился к одной из шатровых стоек.

За нами громоздятся подпорки для слонов и другие реквизиты. Нам не видно лошадей, которых собирают у входа в шапито для большой карусели.

Кругом шорохи, голоса. И вдруг истерический вскрик жеребца.

Откуда в такой момент понять, что именно этот крик среди многих других означает несчастье?

Я вскакиваю, вижу, как конюх, прижав кулаки к животу, пытается выкарабкаться из-под шатра. И остается лежать.

Между ногами зверя я вижу грязно-белое лицо на коленях у дежурной сестры милосердия.

Музыка в главном шатре исполняет галоп, лошади пробиваются к манежу.

Целито улыбается. Беспомощная улыбка. Надо продолжать!

Карета "скорой помощи" уехала.

Как гром цокают копыта лошадей. Они уходят из шапито в свои конюшни...

Два клоуна беседуют друг с другом. Совершенно разумно; может быть, о рыбалке или о каком-нибудь другом хобби. У одного огненно-красный парик патлами свисает на известковое, загримированное лицо. У другого под красным носом намалевана венная улыбка. На голове у него совершенно сумасшедшая шляпка. Кроме того, он втиснут в старомодный, слишком узкий фрак. У партнера широченные штаны жидким тестом обтекают огромные шлепанцы. Один по-светски протягивает другому никелированную зажигалку. Может быть, они беседуют о том, что неплохо бы вступить в строительный кооператив. Но вот их очередь выступать. Они идут к занавесу, быстро хватают свои чудовищные реквизиты и исчезают внутри шатра. Внутри - визги, крики, звенят пощечины, раздаются аплодисменты, дети смеются. Наверное, оба клоуна вытворяют там что-то немыслимо смешное. Через несколько минут раздвигается занавес, лошади протискиваются мимо выходящих на манеж клоунов. Один сдирает свой красный нос, другой стягивает парик. Они продолжают разговор; солнце сияет; оба идут, погруженные в беседу, между рядами публики, к фургону с гардеробом. Они не ощущают своей странности, оба представителя комического ремесла. Они не замечают больших глаз маленькой девочки, которая все никак не может оправиться от впечатления чуда, которое подарили ей эти пестрые дяди...

...Франски сидит в своей уборной перед зеркалом. Размалеванное красным гримом лицо резко контрастирует с белой кожей шеи. Сквозь сетчатую рубашку виден жилистый торс; на костлявых бедрах - подбитые ватой кальсоны; черные полуботинки на толстой деревянной подошве, верх которых состоит из сплошных заплат, стоят рядом на стуле.

Штаны, серая жилетка, слишком узкий пиджак висят на ширме. Спертый воздух, грим, пот, пыль.

Франски стонет, прикладывает руку к горячему лбу.

- О, мне нехорошо, голова болит, температура, о-о... - Это не притворство. Даже сквозь грим видно страдание. Стучат.

- Господин Франски, ваш выход!

Ноги - в штаны, зашнурованы бесформенные ботинки, нахлобучен котелок.

Зажав тромбон под мышкой, по узкому проходу мимо других уборных идет эксцентрик - обладатель нескольких домов в Брюсселе, великий мастер своего дела. Он вздыхает про себя, он ужасно одинок.

Имитирующий голоса зверей прыгает за кулисами, вспотевший, взвинченный, - еще раз на выход, еще раз кланяться перед публикой. Наконец он уходит. Начинается вальс на льду. Задняя кулиса взвивается кверху. Вместо нее спускается зимний пейзаж. Занавес раздвигается; сцена ярко освещена. Франски подымается с места, делает несколько скользящих движений на своих деревянных подошвах взад-вперед, скрещивает руки на груди и вылетает на своих неподатливых башмаках.

Тут ему нет равных - все эти восьмерки, пируэты и другие фигуры катания! Рраз - он упал, и теперь уже неукротимый рок преследует его: падение следует за падением, ловкость движений не помогает.

Публика рычит от радости, и все кончается отвратительным каскадом.

Затем следует номер с тромбоном.

Франски, все еще неуверенно передвигающийся на коньках, которых у него вовсе и нет, проглатывает мундштук тромбона, разрывает на части инструмент, падает. Все пропало, все сломано. Занавес. Франски трижды выбегает кланяться. Едва переводя дыхание, он становится рядом с пожарным, смотрит на него, хватается за голову, стонет: "Ох, как голова болит". Потом вновь возвращается по длинному коридору. Двери открываются-закрываются. Издалека доносится музыка.

А вот и Чарли Ривель. Вновь на сцене это бессмертное дитя в мужчине, смешное и трогательное одновременно, вновь повторяется призрачная игра с некоей третьей рукой, вновь он произносит свое классическое "отлично", чтобы после тысячи уловок закончить выступление великолепной пародией на оперу.

Публика неистовствует от восторга, а Чарли угощает ее новым чудом. Он делает себе клоунскую маску прямо на глазах у всех - отвага, до которой не доходил еще никто. Не разочаруется ли публика, если станет свидетельницей того, что не без основания обычно скрывают? Чарли Ривель сильно рискует. В зале полная тишина. Человеческое лицо становится маской. Процесс гримировке более чем за сорок лет практики стал пантомимой, совершенством, живым воплощением самого творчества. Чарли Ривель раскрывает тайну, он доверяется нам. И все же, окончательно превратившись в черно-бело-красного клоуна, пристыженно-лукавый, он ни на йоту не уронил своего достоинства. Его достояние, это сказочное богатство детской веселости, остается неисчерпаемым и при самом щедром даровании...

Как богато он одарил нас, пока мы хохотали, как много дал нам этот человек в маске, мы замечаем лишь тогда, когда Чарли исчезает за кулисами.

Выступления клоуна Осей Нобль проходят очень тихо. Даже когда он играет на ударных, он поражает сдержанным тремоло. А если знать, что отец и мать клоуна были глухонемыми, тонкий комизм игры сына получает новый аспект. В обращении с родителями ребенок, видимо, еще очень рано понял, что шумным поведением нельзя добиться подлинного контакта, что жест, взгляд гораздо вернее убедят и поразят собеседника. Когда Осой Нобль говорит - а он любит, как ребенок, подробно жаловаться на случившуюся с ним незадачу, - он обходится без слов. Он говорит на языке, на котором не говорят ни в одной стране земного шара. И если все же этот язык понятен повсюду на земле, то потому, что он одной лишь своей музыкальностью способен выразить радость и страдание, элементарные чувства любого человека глубже, чем слово, ограниченное смыслом.

Встречи с вещами, окружающими его на сцене, создают все новые неожиданности. В своей простодушной доверчивости Осей Нобль никогда не научится считаться с коварством, заключенным в вещах. Каждый раз он пугается.

Как ни хотелось бы ему оставаться незамеченным жизнью, погрузившись в свою тихую, неслышную игру, это ему не удается. Осторожно ощупывает он, выбивая дробь барабанными палочками, почти ласково разные предметы. И они всегда реагируют - выстрелами, криком, дымом. А Осей Нобль остается наедине с собой. Этот английский клоун очень моден. Это не Чарли Ривель, который при всей своей впечатлительности остается здоровым. И хотя Осей Нобль тоже не устает внушать себе и нам, что мир, несмотря ни на что, прекрасен, мы все же за его комизмом чувствуем беды, знакомые и нам. И как ни сияет его розовое лицо мистера Пикквика, все же этот человек мыслим лишь в эпоху, отмеченную неврозами и экзистенциональным страхом. Но он не был бы клоуном, не будь он оптимистом. И все же борьба с шезлонгом, который никак не хочет исполнять свое назначение, приводит в отчаяние и его. В конце концов он в слепом гневе швыряет этот упрямый предмет в сторону и уходит. И - о чудо! - шезлонг, оказывается, расставлен правильно - садись на него и сиди себе...

На огромном манеже цирка Буш в Берлине работает единственный клоун, мрачный тип, говорящий на жестком верхнесилезском диалекте. Он стоит тут особняком.

Он неприятно вульгарен в своих шутках. И тем не менее его игра захватывает.

Когда ему хлопают, смеются, он, делая угрожающие жесты и вытягивая худую шею из широких складок надетого на него тряпья, орет: "Заткни глотку!"

И это настолько убедительно, что хлопки и смех робко умолкают.

Почему мне ни разу не удалось изобразить это лицо? Ни один из десяти рисунков не похож. Может быть, когда я его вижу в гриме, я не могу отвлечься от его подлинного лица?

Или это его лицо слишком просвечивает сквозь грим?

Это лицо под высоким лбом испанского гранда, лицо, лукавством своим напоминающее лицо Пикассо во время беседы, всегда по-комедиантски подвижно; это лицо взрослого мужчины и ребенка одновременно.

Может быть, мне не удается схватить его подвижность, выражение серьезности, меланхолии, плохо сочетающееся с желанием веселить? Или вся трудность в том, что светлые янтарные глаза кажутся темными от белого грима? Брови, преувеличенно приподнятые к середине лба, остаются символом боли, а узкие черно-синие губы кажутся не менее чувствительными, чем губы великого трагика. Покрытый красным лаком нос во всей своей вызывающей глупости ничего не может поделать с тоской глаз, мрачных даже под белыми известковыми веками.

И я не могу добиться того, чтобы эти два лица совпали.

Когда мне было восемнадцать лет, я имел счастье целыми днями рисовать Энрико Растелли во время репетиций. Рисунки, которые были тогда сделаны, потом потерялись, как и многое другое, в сумятице времени.

Это было в театре Либиха в Бреслау.

На слабо освещенной сцене Растелли репетировал часами с невероятным терпением и выдержкой. Я ни разу его не видел во время самого спектакля, но видеть, как он в забытьи играл своими мячами, повторяя все время одни и те же фигуры, было, наверное, еще прекраснее, чем видеть его при свете рампы. Его жена, беременная, на сносях, все эти долгие часы просиживала в глубине сцены. Каждый раз на сцене работало или просто стояло и разговаривало еще несколько артистов. Все много смеялись. Растелли сам любил посмеяться, например изображая, что у него уже родилось двое близнецов и он их подбрасывает и ловит.

Сколько бы раз мячи ни падали у него со лба, ни скатывались с затылка и ни соскакивали с ног - он оставался веселым. Даже со мной он был неизменно любезен: приносил мне стул, советовал, как быть с рисунками.

Работа артистов нелегкая. На репетициях все шло спокойно и размеренно. Редко у меня создавалось впечатление отталкивающей жестокости или грубости.

То, что во время представления на манеже кажется таким легким, дается большим трудом. Этой-то легкостью и восхищается публика. Ради этого восхищения, ради аплодисментов артист живет. Что же касается Энрико Растелли, то у меня всегда было ощущение, что он продолжал бы работать со своими мячами, занеси его судьба хоть на необитаемый остров.

Стремление добиться невозможного, невесомому с лёта придать тяжесть, а тяжелое освободить от веса, сгладить противоречия, создать гармонию было его прирожденным свойством. И когда ребенок играет с мячом, у него то же выражение лица, как и у Растелли, - взрослого мужчины... Я видел многих жонглеров. Они добивались поразительных вещей с помощью реквизитов и трюков - может быть, среди них был и такой, кто владел мячами с большим совершенством, чем Растелли, - но никто из них не воплощал до такой степени единство бытия и движения. То были самые обычные шары, возможно, купленные в простой лавчонке, а он заставлял их вертеться вокруг своей головы, перебегать с руки на руку и вверх по руке к груди и бросал мяч в публику, откуда он возвращался прямо к нему на затылок, как птица в свое гнездо. Не помню уже, сколькими мячами одновременно Растелли мог жонглировать, да это и не важно. Так он и запомнился мне без публики с Летящими мячами - самоотверженный человек, умевший дарить счастье, оттого что ему было дано на всю жизнь остаться ребенком.

...Наездница демонстрирует высшую школу верховой езды. На благородном белом коне влетает она на манеж. Своими формами - высокой шеей, пружинистым крупом, весь подтянутый - жеребец походит на ожившую барочную арабеску. На замшевом седле - юная наездница в черной уланке, отороченной белым мехом. Ножки в элегантных сапожках со шпорами легко и изящно подгоняют жеребца. На плечи падают длинные светлые волосы. Над кивером развевается белое перо.

Плавным галопом всадница объезжает манеж. Капельмейстер гибко приспособил музыку к ритму движений коня. Наездница и лошадь действуют слаженно. Это высшее мастерство верховой езды. Летящий галоп сменяется рысью. Жеребец послушно жует уздечку, белая пена хлопьями падает со взмыленной лошади.

Девушка тоже в напряжении - настоящая верховая езда требует напряжения, - но с виду она легка и полна прелести. Лошадь, несмотря на украшенную мишурой голову и танцевальные движения, полна серьезности. Темные глаза, суровый лоб, раздутые ноздри, повороты корпуса на стальных, мускулистых ногах напоминают классических коней, увековеченных на фризе Парфенона.

Каждый раз одни и те же движения и фигуры. Школа верховой езды обусловлена и ограничена движениями, свойственными самой натуре лошади. Однако внутри этих возможностей наездник, учитывающий специфический характер и внешность собственной лошади, может доходить до совершенства и находить именно те оттенки, каких ждет от него знаток и любитель. Имена знаменитых всадников и их коней популярны не меньше, чем имена великих танцовщиков. Искусство это передается по традиции, а слава наездников закреплена молвой и преданием: мы знаем о частной жизни мастеров седла, знаем, что знаменитые наездницы нередко становились графинями. Бее это мы знаем, но об особенностях движений, особенности каждого наездника и коня можем лишь подозревать, ибо словами такое не передается.

Юная всадница приподнимается в седле, заставляя своего жеребца, встав на дыбы, грациозно поклониться. Сама Тереза Ренц - великая женщина, мастер дамского седла - с сознанием, быть может, своего превосходства, но все же от души аплодировала бы Кристель Зембах-Кроне.

Венгерская труппа акробатов на трамплине до полудня репетирует в теплом полусвете главного шатра.

Вся семья за работой. Все вертится вокруг двенадцатилетнего сына, который участвует в вечернем представлении. Он образует вершину большой пирамиды. Ему надо научиться делать сальто.

На нем предохранительный пояс, и в случае чего два его брата могут подхватить его с помощью двух тросов.

Снова и снова его выбрасывает катапульта, на другой конец которой с подставки прыгает его сестра, и оба беспомощно повисают на тросах.

Так продолжается часами. Сальто никак не получается. Всей семьей им дают советы.

Надо еще поднажать. Ничего, ничего. Но мальчик разражается слезами. Не потому, что вконец замучился, а оттого, что не выходит проклятое сальто.

Репетиция продолжается до обеда. Аппаратура убрана. Отец, наклонясь, шнурует ботинок. Мальчик стоит рядом. Они о чем-то говорят на своем родном языке. Вот мальчик рукой обнимает отца за шею и смеется. На лице мужчины сдержанная улыбка.

Простая доска, четырьмя железными штангами прикрепленная к оси. Качель высотой с дверь. Русские качели. Доска приводится в движение весом и усилиями трех-четырех мужчин.

Руководителя труппы я видел перед началом представления на цирковой площадке. Человек средних лет, стройный. Несмотря на перебитый, видимо бывший во многих переделках, нос, он сохранил ясную голову. Перебитый нос придает лицу даже какое-то особое выражение трагической мужественности.

На представлении я сижу так, что все время вижу его лицо. Игра начинается. Четверо взрослых стоят на доске и раскачивают ее. Стоящий на конце доски мальчик в наивысший момент раскачивания катапультируется и, перевернувшись в воздухе, становится на плечи отца. Нагнетается барабанная дробь; старший сын, по весу и росту - взрослый мужчина, выбрасывается в воздух, ввинчивается в воздух, делает сальто и, упершись ладонью в отцовский лоб, делает стойку на одной руке.

О, это лицо, лицо ловца, лицо отца, устремленное кверху в ожидании человека-снаряда, несущегося на него каждый раз по иной параболе! Сколько же раз эта рука, вобравшая в себя весь вес взрослого человека, умноженный силой падения, - сколько же раз она больно ударяла его по лицу? Перебитый нос дает ответ на этот вопрос. Но снова и снова, когда сын-партнер будет нестись на него с вышины, он снова и снова пружинисто и точно его удержит.

Антракт кончился; Евгений Вейдманн входит в центральную клетку. Молодой, сильный, стройный человек весь в белом.

Решетка взвивается вверх, и на манеж выскальзывают, выскакивают, тяжко вываливаются, тяжело ступают - в зависимости от рода и темперамента - разные звери, образующие смешанную группу хищников.

Звери занимают свои места на подставках, и сразу делается ясно, что выступление с хищниками требует от укротителя особых качеств.

Человек в клетке должен все время глядеть во все глаза и быть начеку. И если дрессировщик лошадей может полагаться на память своих животных и на их радость при повторении раз навсегда заученных фигур и рассчитывать на их стадное чувство, то укротитель хищных зверей имеет дело с отдельными существами, которые во время каждого представления держатся иначе - в соответствии со своей индивидуальностью и в зависимости от своих особенностей. Никогда нельзя рассчитывать, что зверь подойдет к своему месту точно тем же путем. Всегда существуют отклонения, варианты, и необходима невероятная бдительность и сосредоточенность, чтобы зверей, так сказать, спаять в коллектив.

Евгений Вейдманн при всей своей быстроте и чуткости сдержан и спокоен. Взмах хлыста, тихое слово - и звери занимают свои места. Ни на секунду не выпуская зверей из виду, он расставляет посреди клетки подставки и помосты. Когда он проходит мимо огромного уссурийского тигра, тот каждый раз подрагивает полосатой передней лапой. Львы первыми подходят к установке. Два гималайских медведя, качаясь на задних лапах, идут за ними. Белые медведи - примитивные создания - садятся на боковые подставки, тигры пружинисто вскакивают на самые высокие сиденья, а оба леопарда на своих досках, приделанных высоко к решеткам, усаживаются лениво, по-кошачьи. Живая картина готова. Евгений Вейдманн поднимает заклинающе руки, и тигры, львы и медведи, шипя и брюзжа, застывают на несколько секунд и тотчас соскальзывают, убегают, уходят к своим местам у решетки.

Укротитель - это настоящий мужчина. И публика это чувствует. В его движениях тоже есть что-то хищное, его превосходство над зверями вызывает восхищение. И в то же время за него боятся. Он - герой, настоящий герой, и ему нисколько не вредит, что он в самоупоении к тому же еще и играет героя. При этом он играет не заученную роль, он играет самого себя. Суть и игра полностью совпадают. Пафос, с которым он вытягивает в руке горящий обруч, через который должны прыгать тигры, вполне убедителен, ибо здесь жест точно соответствует цели. Облик его не меняется и в моменты острой опасности. Вот одного из тигров сбило с толку что-то непредвиденное, он не нашел своего места и притаился под подставкой, а через миг уже проносится через манеж. Все в тревоге - вот-вот нарушится весь порядок. Вейдеманн тут как тут. Но хлыст, который должен указать испуганному зверю дорогу, застрял в прутьях. На несколько секунд Вейдеманн парализован. Рывок - хлыст не высвобождается. Тогда он шагает по направлению к решетке, уставив глаза на зверя. Тот в любой момент может на него кинуться. Вейдеманн хватает рукой хлыст, который ассистент молниеносно протягивает сквозь решетку. Порядок восстановлен, и когда Евгений Вейдеманн в конце представления обходит центральную клетку с тремя тиграми - это совершенная, гармоничная и законченная группа.

Маттис с мадам Ивонн, которая демонстрирует у Карла Альхоффа смешанную группу хищников, стоят перед клетками для молодняка - старый мастер и молодая женщина, достигшая значительных успехов. Они заняты увлекательнейшей беседой, необыкновенно интересно обсуждают на профессиональном жаргоне свои дела. Посреди огромного северогерманского города они говорят о тиграх из Индии примерно в тех же выражениях, в каких кроликовод стал бы обсуждать преимущества и недостатки голубых венских пород по сравнению с гамбургскими. Естественность, с какой эти двое беседуют со знанием дела на такую весьма необычную тему, воплощает все чудо циркового мира.

Маттис на рубеже столетий пришел в цирк из буржуазной семьи, мадам Ивонн - квалифицированный ювелир. Два человека, мужчина и женщина, стар и млад, оба - простые, прямолинейные, их сближает то совершенство, с каким исполняют они свою опасную работу. Оба считают, что их ремесло основано на любви к хищникам, которые по самой своей природе вовсе не предрасположены отвечать им взаимностью. Госпожа Ивонн внимательно слушает того, кто владеет познаниями, приобретенными лишь долголетним опытом. Речь идет о кормежке, об уходе за животными, об их своеобразии. Ивонн рассказывает о первых репетициях. То, что мне давно известно из рассказов Маттиса, я опять узнаю из слов Ивонн. Чуть только в работе со зверями наступает неполадка, мадам Ивонн неизменно винит себя.

Звери никогда не виноваты.

Дитер Фарель работает со своими львами и тиграми в центральной клетке. Рядом со мной сидит пожилой господин. Наверное, для него это посещение цирка - экскурсия в далекое детство.

Все идет хорошо. Но вдруг что-то случилось. Один тигр пошел на льва, и через секунду они впились друг в друга. Дитеру Фарелю приходится действовать с молниеносной быстротой. Он палкой разгоняет их прежде, чем это интермеццо стало катастрофой. Все улажено: звери вновь сидят на своих подставках. Мой сосед обращается ко мне и, улыбаясь, поясняет мне, что все, что только что произошло, конечно же, было подстроено. Я знаю, как номер должен проходить по программе, я знаю, что только что был очень опасный для укротителя момент. Симпатичный пожилой господин, конечно, не поверил мне, когда я объяснил ему то, что знал.

Рудольф Маттис, корифей дрессировки тигров, считает, что если бы ему еще привелось родиться на свет божий, он бы уже не стал заниматься хищниками. "Такая бестия чуть не голову у тебя отъест, а зритель говорит, что все это входило в программу. А когда звери сидят тихо как овечки, тот же зритель думает, что их чем-то оглушили. Был у меня как-то один тигр, так тот, пока я лежал на полу на спине, сожрал у меня на груди кусок мяса. И что же вы думаете?! Стали говорить: ах, какое милое, невинное это животное, если он ему так подставляется".

...В конце пустого прохода между конюшнями в белом кресле сидит бурый медведь. Конюх, готовящий его к выходу, ужасно страдает от зубной боли. Бедняга обмотал голову шерстяным шарфом, сидит перед медведем на корточках и пристегивает ему ролики.

Медведь мрачен, он тяжело откинулся в кресле, как толстый пожилой господин, положив руки на подлокотники, и угрюмо покоряется неизбежности. Вот для катания на роликах все готово.

Конюх встал, обнял медведя, прижался больной щекой к косматой голове, потом взял зверя под руку, помог ему встать. Так под руку они и идут к занавесу. Медведь неуклюже передвигается на проклятых роликах, поддерживаемый несчастным своим другом.

В шатре раздается музыка медвежьего номера, занавес раздвигается, человек подталкивает медведя, помогая ему сойти с неровного песчаного пола на гладкие половицы, ведущие к манежу.

И тот катится.

Злая старая коренастая макака с мощными клыками - опора семьи артистов. Они сводят концы с концами благодаря ее страстному темпераменту. А суровый этот кормилец живет с ними вместе в фургоне. Лучше всего с ним умеет обходиться маленькая дочка - четырнадцатилетняя девочка. Она одевает его перед представлением. Пока она натягивает на обезьянку фрак, та стоит на стуле. Серо-зеленые глаза беспокойно бегают. Нервно поднимаются и опускаются брови. По мере одевания она становится все более похожа на человека, фрачные брюки падают складкой на лакированные башмаки, крахмальная рубашка мешком висит на узкой груди, фалды фрака падают на пол, манжеты свисают на волосатые руки. Теперь осталось только подгримировать. Синим цветом покрыть веки, немного губной помады на узкие губы, так, а теперь еще осталось надеть на узкую голову цилиндр. И вот вам пожалуйста - злая карикатура на старика - прожигателя жизни конца прошлого века. На тонкой цепочке, прикрепленной к шее, этого джентльмена ведут на манеж. Там стоит миниатюрная спальня. Мать и дочь, волнуясь, следят за выступлением через щелку в занавесе.

И вот спектакль разворачивается вовсю, неизменный во всех деталях и все же всегда внушающий страх. Макака приветственно поднимает цилиндр, для чего ее дергают за поводок. Публика аплодирует, а у обезьяны первая вспышка ярости - она скалит зубы, издает какие-то неартикулированные звуки. Если бы не цепочка, она бы бросилась на людей. Дальше все идет в том же духе. Маленькое чудовище сидит за столом и ужинает, фатально напоминая человека. И каждый раз на аплодисменты она отвечает вспышкой ярости. Она раздевается. Ну и потеха! Прежде чем лечь спать, она вынимает из ящика ночной горшок и садится на него. Вот потеха! Цирк взрывается от хохота. Обезьяна размахивает горшком, потеряв самообладание от бешенства. Вот она вскакивает в кровать и укрывается одеялом с головой. Можно лопнуть со смеху! Обезьяна покидает манеж, размахивая руками. За занавесом ее встречает девочка, берет на руки и уносит. Обезьяна обнимает ее за шею и оглядывается через плечо. И светлые глаза беспокойно бегают.

В январе 1930 или 1931 года в старом здании цирка Буш у вокзала Бёрзе в Берлине я впервые увидел Васкончеллос. Тогда цирку приходилось тяжело. Программы были вынужденно бедны. Можно было себе позволить максимум один выдающийся номер. И всегда это был Васкончеллос. Все вокруг должно было стать фоном для его блеска. Он владел необычайно высокой школой верховой езды, имея на благородном коне вид испанского гранда. Второй его лошадью был маленький буланый жеребец, невероятно подвижный конь-танцор. Всадник и конь были словно сложены из одного куска. Он и по сей день все тот же. Позднее я видел на сцене "Зимнего сада" прямо-таки мамонта-тяжеловоза, который под Васкончеллосом безукоризненно выполнял самые тонкие упражнения верховой езды. Очевидно, Васкончеллос любил, и сейчас любит, как подлинный артист сделать невозможное возможным. Чего только он не вытворяет со своими лошадьми! Он заставляет, например, лошадь галопировать на трех ногах, а под конец пятиться галопом. Самое невероятное то, что неестественное движение лошади выглядит вполне естественно. Это высшее мастерство. Такие виртуозы еще в конце прошлого века становились учителями верховой езды у князей и королей.

На сцене Цилли Файнт со своим гнедым. Я с мамашей Файнт стою в боковых кулисах. Она следит за каждым шагом, каждым пассажем, стонет, охает, трясет головой, шепотом подсказывает Цилли, чтобы она сильней подтянула поводья. За нами стоит конюх с белым конем по кличке Паша. За кулисами ужасно тесно. А Цилли делает пируэты на своем Толстяке. Три раза под испанский марш обходит он сцену строевым шагом. Цилли трудно работать - ведь она проделывает это все на сцене, а не на манеже, у которого есть край, точно отмеченный барьером. Мамаша Файнт уже держит наготове кофту со стеклянными блестками. Цилли, раскланявшись, направляет гнедого к кулисам, соскакивает на пол, быстро стягивает спортивный костюм, в котором ездила верхом, и с помощью матери надевает белую кофту. Гнедой тем временем трусит к выходу. Паша покусывает уздечку и мундштук, перебирает ногами. Цилли еще успевает бросить быстрый взгляд в протянутое матерью зеркальце.

Треуголка надета. Она подходит к Паше, хватает повод над загривком, сгибает под прямым углом левую ногу, кучер придерживает ее за колено, и вот Цилли в седле. Паша сам направляется к сцене, переходит на маховую рысь - и - о конфуз! - что-то роняет!

- Ах!

Мамаша Файнт стонет! Его от этого не отучишь. Как только он на сцене, ему нужно облегчиться, изящно выражаясь. Но это ничего. Паша - великолепный конь и свое дело знает великолепно.

Так проходит эта программа, разработанная на основе долгой традиции верховой езды. Паша работает на полной отдаче, сцена его не стесняет, он бы и на тарелке выделывал такие же пируэты.

Изящно изогнувший шею Паша на редкость красив, подтянут и собран. Длинный хвост с размаху бьет по крупу. Все идет как по маслу. Мамаша Файнт сияет. По лицу Цилли - когда она поворачивает Пашу мордой к выходу - все время видно, как нелегко этой нежной особе сдерживать прыть норовистого животного.

Но сосредоточенное лицо улыбается, когда его освещают лучи прожекторов. И вдруг на сцене делается темно. "Светлячки, светите, светите!"

Покрытые фосфором сбруя и бандаж светятся блеклым лунным светом, мишура на кофте Цилли сказочно мерцает. Матово-белые силуэты коня и всадницы загадочно и бесшумно парят над ковром.

Сквозь музыку прорывается дружный вздох публики. Яркий свет, Паша становится на колени, громкая овация, поворот к кулисам. Цилли соскакивает с седла. Кланяется.

Совсем мокрая, запыхавшаяся, усталая, Цилли срывает треуголку с кудрей; теперь - поскорей сбросить тяжелую кофту и надеть халат; скорее в гардероб. Я жду снаружи. Мать растирает Цилли. Тут надо быть поосторожней. А у Цилли не в порядке почки.

Поскольку Дани Ренц говорит по-французски, а я этого языка не понимаю, нам приходится объясняться на чудовищном английском. Но мы неожиданно легко попадаем на понятия и образы, которые будто бы специально для нас создали великие наездники, вольтижеры и жокеи. Я еще видел, как работала его тетка - непревзойденная королева верховой езды Тереза Ренц в двадцатых годах в Берлине в цирке Буша. Незабываемое впечатление! С туго обтянутым корсажем, в черном костюме, в юбке, спадавшей на скрещенные в дамской посадке ноги, с букетом фиалок на лацкане, в цилиндре на темных пышных волосах, она уже семидесятилетней объезжала манеж и после ряда пассажей поднимала на дыбы рыжего коня. Я все еще как бы вижу кривошеего конюха в ливрее, стоящего у занавеса, который после работы ссаживает ее с коня, вижу, как эта истинная дама, приподнимая юбку над сапогами, ступает по манежу для последнего поклона и затем с неповторимой грацией и достоинством кланяется переполненному цирку. Дани Ренц был еще ребенком, когда смерть лишила нас этой великой актрисы. Он никогда не видел ее за работой. И, наблюдая его после нашей беседы в манеже, я понимаю, что и он обладает не только большим мастерством, но и шармом, и великолепными манерами, и вкусом, какие даются лишь благодаря долгой традиции.

Далее искусство верховой езды демонстрирует супружеская пара. Жена Дани Ренца, его кузина, также воспитанная в старой цирковой традиции, в костюме небесно-голубого цвета, и он - в сером фраке и сером цилиндре. Летящая смена галопа, сближения, отдаления. Потом - каждый отдельно - белые кони демонстрируют свое искусство в маховой рыси, в гордой рыси на месте, подымаются и вертятся в галопном вольте в такт вальсу. Движения лошадей, управляемые еле заметными указаниями всадников, так прелестны, что невольно забываешь о дрессировке.

Далее следует антракт, а затем на манеж вылетает мощеный белый конь, на нем пояс для вольтижировки, шея гордо наклонена к груди. В центре круга стоит юная фрау Ренц, ее стройные ноги обтянуты желтым трико, сверху - короткая кожаная куртка, на светлых волосах - заостренная охотничья шапочка. Мягкими взмахами хлыста она заставляет лошадь идти покачивающимся галопом. Сам Дани Ренц выскакивает из-за занавеса в столь же изящной одежде, что и его жена. Он уже стоит пружиня, во весь рост на крупе коня, идущего по кругу.

Начинается игра.

Каждый раз при прыжке Дани Ренц делает все новые фигуры, каждый прыжок над крупом бегущего в галопе коня отличается от предыдущего, но каждый раз ему удается встать обеими ногами на широкий круп. Вот он бежит рядом с лошадью, чтобы, на ходу сделав пируэт, перепрыгнуть через ее спину. С математической точностью высчитан угол, с которого только и возможно с разбегу вскочить на спину галопирующей лошади.

Затем - барабанная дробь, которая в цирке каждый раз объявляет о "неповторимом", "неслыханном", "единственном в своем роде"!

Сальто-мортале на галопирующем копе!

С исключительной сосредоточенностью, расслабив мускулы, Дани Ренц ждет той доли секунды, в которой достигается полная гармония между им и лошадью, ждет того момента, когда соскок даст ему возможность после вольта в воздухе уверенно встать на спину коня.

Чудесно!

Полная удача! Дани Ренц совершенно владеет своим телом и щедро показывает себя. Еще и еще раз демонстрируется "неповторимое"! Множество людей под высоким куполом захвачены этим ощущением силы, этим совершенством владения своим телом, которое демонстрируется на манеже. Они чувствуют себя одаренными, осчастливленными. Аплодисменты не только признание, но и благодарность. Дани Ренц, тяжело дыша, улыбаясь, стоит посреди манежа рядом с женой. Они стоят на манеже - красивые и молодые.

Конь убегает за кулисы. Прибегает, громко стуча копытами, сильный рыжий жеребец, его челка колышется на бегу.

Значительно быстрее белого коня обегает он манеж, все набирая скорость. Дани ходит колесом рядом с бегущей лошадью. Держась за хвост, он на скаку взлетает на спину несущейся лошади. Крики восторга! Но вот снова манеж пуст, лишь сияют прожекторы и гремит овация. Дани возвращается, становится на одно колено, простирает вперед руки для приветствия, и уже раздается музыка, готовящая нас к новому номеру.

Да, это было поистине "неповторимое".

Я опять думаю о Терезе Ренц. При всей ее женской сдержанности ее искусство было проникнуто тем же взлетом и темпераментом, которые сегодня делают таким неповторимым художником Дани Ренца. Незабываемо воспоминание о ней, как незабываемо только что пережитое впечатление, как незабываема маленькая деталь: перед началом грациозной игры, таящей в себе такую серьезную опасность, Дани Ренц украдкой поцеловал своего любимого белого коня.

От гардеробного фургона директор прошел по дождю к главному шатру. Он свободно накинул пальто на сильные плечи, защищая от дождя фрак. Сейчас он стоит за занавесом и ждет, пока объявят номер. Занавес раздвигается - члены труппы акробатов на турнике, потные, тяжело дыша, выбегают в темноту. Шефу протягивают хлыст и короткую плетку. Он торопится к центру превращенного в ипподром манежа. Все это - быстро, энергичными шагами.

Весь выход, несмотря на спешку, должен быть полным достоинства. Но вот сюда поспешают шестьдесят лошадей - стреноженных по трое. Сын шефа - кронпринц труппы - тоже тут. Хоровод великолепных лошадей - белых, черно-пегих, пегих, вороных - кружит по широко раскинувшемуся эллипсу. Умелый удар хлыста подгоняет и сдерживает напирающих животных. В полном галопе они меняют направление и по призывному возгласу директора - по трое - делают пируэты. Какое торжество силы и порыва! Все управляется волей одного-единственного человека, и собственный темперамент все шестьдесят жеребцов показывают лишь тогда, когда аллюром с грохотом покидают манеж...

...Но иногда цирк производит и гнетущее впечатление. Он тогда кажется серым, ободранным, жестким и безрадостным. И это не только кажется. Он бывает таким. От романтики не много тогда остается. Остается одно - перетерпеть. Не только цирк - всякий предмет любви, как известно, причиняет нам мучения. Чем человек чувствительнее, тем это острей, тем болезненней любишь. И тем не менее сохраняешь верность, потому что потерю не выдержишь. Сохраняешь верность из чувства собственного достоинства.

Утро. Осматривают животных. Серый день. Холодный ветер подымает пыль на поле Святого Духа. "Кучера" в дурном настроении с похмелья после ночи, проведенной где-нибудь в кабаке на Санкт-Паули, и работают без радости. Звери из зоосада выглядят сегодня особенно жалко, как бессмысленные жертвы. Пара павианов в углу клетки прижимаются друг к другу, пытаясь согреться, голов почти не видно, сверкают лишь розовые зады.

Царственная осанка журавлей в тесной клетке выглядит совершенно неуместно. Общипанно и уныло глядят пеликаны. Они с неутомимой жадностью окунают клювы в погнутую жестяную ванну. Над крышами вагонов издевательским восклицательным знаком торчат шеи жирафов.

Покачивают глупыми головами желтые белые медведи. Мяуканье уссурийского тигра не к лицу могучему зверю. Это жалоба, которой он обучился в плену. Лениво, в обнимку развалились жирные львы. Странно не тронутыми повальной тоской кажутся жеребцы в длинном шатре. Переругиваются, чистя лошадей, конюхи. Тут жизнь - визг, фырканье, звон цепей. Но сегодня и это все звучит мрачно и, что бы ни делали звери, все представляется злой истерикой.

Гигантскими валунами стоят слоны, прикованные к постаменту. В них тоже молчаливый упрек. Даже ребятишки, которые копошатся между жилыми фургонами, не разгоняют тоски.

Крики животных, людей, тяжелые удары молотков, отвратительный запах лошадиного мяса, которое жестоко разрубают на порции для хищников. В пустом холодном шапито укротитель репетирует со своими шимпанзе. Он упрямо работает. Жена его больна, она не может ему помогать на представлениях и репетициях. Номер на грани развала. Пока он работает с одним животным, другие слезают со стульев - маленькие злые старики, с идиотским рвением все приводящие в беспорядок.

Почему же люди не уходят? Почему разочарованно не отворачиваются от мира, блеск которого покупается такой дорогой ценой? Старая притча о свете и тени - это правда, которая ослепляет. Необычайно трогательна та невинность, с какой цирк обнажается и в блеске и в нищете. Когда в начале представления загораются огни рампы и начинается игра - не следует забывать темный фон, на котором все это происходит. Ради правды надо держать его в памяти.

Обеденный час. Мы у горы Пиннас в Альтоне.

Окруженная зданиями фабрик, жилыми домами и дворами, площадь покато поднимается, наталкивается на выгоревшие деревянные заборы и заканчивается взбирающейся вверх улицей. На фоне голубого неба выделяется башенка. Площадь засыпана клочками бумаги - после рынка, - кирпичными осколками, над всем царит обеденная нега. На солнцепеке спит пьяный.

Посреди площади разместился маленький бродячий цирк.

Два жилых фургона, трактор, фургон под реквизит. Под открытым небом - укрепленная металлическими скобами малюсенькая арена - две белые штанги, веревочная лестница.

Привязанный к одному из вагонов, пони непонятного цвета дремлет, отгоняя тонким хвостиком мух. Все тихо. Лишь изредка пьяный ворочается во сне.

Вокруг бродит бездомный пес. Усталый послеобеденный ветерок листает грязные клочки бумаги.

Но вот в фургонах зашевелились.

Картонное объявление на штанге сообщает о том, что предстоят два представления. И пора уже готовиться к сегодняшнему вечеру.

Хозяин возится со старомодным громкоговорителем. Его дети стоят рядом. Немного погодя начинает дребезжать музыка.

К площади поодиночке и группами сходятся окрестные ребятишки. Те, что постарше, ведут за собой младших. Несмотря на музыку, все тихо. Иногда только тишину нарушает недовольный крик пони, когда его пытаются погладить. Невероятно толстый мальчик лет шестнадцати расстилает посреди манежа грязный ковер. Все больше детей вылезает из жилых вагонов; женщина на сносях принимает стулья, которые ей подают из вагона. Она расставляет их у края манежа.

Кто-то поставил литавры. Две девочки в трусиках ощупывают пистоны погнутых труб. Тем временем несколько зрителей уже расселись на одной из скамей. Из окон жилых домов кто-нибудь то и дело высовывается - то мужчина, намыливающий лицо для бритья, то женщина, склонившаяся над цветочными горшками. Громкоговоритель плюется и хрипит; все еще спит пьяный; его не добудиться и стилягам, прикатившим сюда по неровной земле на трескучих мопедах. Давно уже пора начинать вечернее представление.

Однако никто не торопится - зачем? Публика терпелива. Только маленький мальчик, с мокрым носом, в спадающих штанишках, все пристает к сестре. Она не спускает с него глаз, как бы он не пополз на манеж. Умная не по годам, с очками на носу, она выдвигает против него тяжелую артиллерию доводов.

- Если ты сейчас же не успокоишься, я тебе потом не разрешу смотреть телевизор.

Но вот уже и началось.

Хозяин произносит слова приветствия. Неуклюжие, неправильно построенные фразы.

Литавры ударили туш.

Отец хватается за трубу.

Исполняется марш, меньшая дочка только передвигает пальцами.

Выходят акробаты.

Отец и сын работают вместе. Худенькое детское тело, стоящее головой на руке у отца, качается в разные стороны и вызывает жалость. Застывшие лица не меняются от жидких аплодисментов.

Брат, которому на вид примерно лет двенадцать, изображает Рыжего. На нем зеленая шляпа, короткая тужурка над широкими рваными штанами, завязанными под мышками. На грязном лице ярко-красный нос. Вся соль выхода состоит во взаимном недоразумении. Ломающийся голос подростка не годится для реплик. Ребенок не может подавать остроты. Грустно видеть маленького мальчика, исполняющего роль взрослого мужчины.

Натягивается проволока.

Тем временем беременная женщина обходит с тарелкой зрителей. Те, кто находится сзади, стараются уклониться от платы.

Маленькая девочка в китайском платьице делает книксен и подымается но веревочной лестнице к проволоке. Отец подает ей маленький зонтик. Мать тем временем ритмически сопровождает ее выступление "Персидским маршем" на литаврах, несущимся из громкоговорителя. Девочка вскакивает на канат и танцует. Отец снизу следит за ее движениями. В самом конце номера она балансирует зонтиком, делает шпагат и соскакивает на пол.

Толстый мальчик выводит пони на манеж.

Обе сестры вольтижируют. Маленький Рыжий шаржированно подражает им. Под конец он хватается за хвост пони и так едет по пыльному манежу.

Двое пьяных плотников, горланя, подходят к цирку, хулиганят, пробираясь между зрителями.

Хозяин не обращает на них внимания.

Рыжий стоит рядом с отцом, вытирает свою грязную руку о тужурку - пони его волочил не только по пыли. Интерес публики вот-вот переманят на себя плотники. Но вот им это все наскучило, они уходят, и одна из маленьких девочек без помех может выступить в роли "гуттаперчевого человечка".

Тем временем городок по-вечернему оживляется. Звуки радио из окон ближних домов смешиваются с цирковой музыкой. Автомобили съезжают по улице в сторону рыбного рынка.

Девочка на пыльной арене со сдавленной улыбкой выглядывает из-под собственных ног, балансируя, лежа на земле, и вертится вокруг собственной оси, держа на лбу небольшую вазу с искусственными цветами, потом, стоя на одной ноге, она пяткой другой ноги касается запрокинутого лба.

- Господи, бедное дитя, - негромко говорит старая женщина.

Теперь девочка стоит на одном колене, задрав другую ногу вверх, откинув далеко назад голову, метя волосами пол. Шея напряжена, руки грациозно вытянуты в стороны, ваза с жалкими цветочками стоит на лбу. Под аплодисменты девочка оживает и по-взрослому кланяется.

Хозяин взбирается вверх по одной из двух белых штанг, добирается до толстого каната, на довольно большой высоте свободно протянутого к другой штанге. Он на руках перебирается к середине каната, встает на него. Красная лента, которую ему бросили в полете, развертывается, он ее ловит. Толстяк на манеже, переступая с ноги на ногу, раскачивает человека на канате. Из ближнего окна, расположенного над летящим человеком, аплодируют.

Женщина еще раз пытается заставить заплатить сидящих сзади.

Маленький мальчик непременно хочет выползти на манеж.

Но на очереди большой заключительный номер.

Он требует сложных приготовлений. Манежа недостаточно, публика должна образовать проход.

Старая дверь приспособлена под трамплин.

Хозяин вычурно говорит о том, что он сейчас будет прыгать через спины нескольких человек, приглашенных из публики, и что при этом он будет показывать сальто-мортале.

Тут же вызывается несколько мальчишек; они берутся образовать живую стену. Они стоят согнувши спины и выстроясь в ряд, который берет начало у трамплина. И уже разбегается человек, и перепрыгивает через спины, и выбрасывает в полете руки. Представление окончено.

Публика быстро расходится. Лишь несколько детей стоят возле манежа. Серый пони жует сено. Из трубы одного из вагонов поднимается дымок. Хозяин копается в тракторе. Пьяный ушел.

Я ее знал, когда она была еще совсем маленькой девочкой. Дерзкая светловолосая девчонка, постоянно занимавшаяся гимнастикой на площадке цирка, висевшая на канатах-растяжках шатров, лазавшая по реквизитам, она и тогда уже большую часть времени проводила у лошадей. Годы спустя цирк вернулся в город. Клоун Филакс рассказывал, что он на этот сезон поместил свою дочь в интернат. Наверное, время это было тяжелым для маленькой непоседы. Теперь она опять путешествует с цирком. Вновь прошли годы, и ребенок превратился в высокую двенадцатилетнюю девочку. Конечно, она носит джинсы, а волосы у нее заплетены в косички. Как и прежде, она все время вертится между вагонами и не отходит от пони. Она их чистит, водит на поводке, ее движения энергичны и умелы.

В цирке никто не обращает внимания на девочку. А она так жаждет учиться. Наездник-казак перед представлением разрешает ей прокатиться верхом на жеребце. Она прочно сидит в седле, и с тяжелого конского крупа трогательно свисают ее тонкие ножки. Иногда она под руководством этого наездника вольтижирует по утрам на манеже. Она уже может без предохранительного пояса стоять на скачущем пони. Но всего этого мало честолюбивому ребенку. Конечно же, засыпая каждый вечер в своей каморке в вагоне, она мечтает стать великой наездницей. Спит она глубоким сном, потому что день был насыщен переживаниями, полон движения. Завтра днем и вечером она снова будет смотреть представление, наблюдать за вольными упражнениями наездников, например за тем, как ее друг, казак, прошмыгнет под животом скачущего коня. Когда-нибудь она и сама всему этому научится, а пока она обучает своего маленького братишку. Все, чему она сама научилась, все, что высмотрела она у мастеров, она пытается проделать со своим братишкой на упругой спине своего любимого пони. Может быть, она всему этому научится уже к следующему приезду цирка в наш город. Возможно, я увижу тогда стройную юную даму, исполняющую классические на большом коне, увижу, как она проскакивает сквозь бумажные обручи, протянутые отцом ей навстречу.

Незабываема маленькая невзрачная женщина, обслуживавшая в государственном цирке пять лошадей. Целый день она за работой. Лошади, до спины которых она с трудом доставала, были всегда чисты, чисты были и стойла. Во время представления она стояла у края манежа и не спускала глаз со своих подопечных.

Если лошади после утомительных переездов нервничали, она плакала. Однажды вечером неизвестно чего испугалась огромная гнедая лошадь, на которой работал жонглер. Лошадь внезапно остановилась. Жонглер был вынужден спрыгнуть. Все смешалось. И тут-то маленькая женщина вбежала в яркий свет прожекторов, и заставила лошадь стронуться с места, и успела помочь жонглеру взобраться на коня. Она похлопала лошадь по шее, пробежала несколько шагов рядом с ней, отпустила поводья - и гнедая спокойно затрусила по манежу.

Существует старый-престарый номер "Дверная лошадка". Конюхи, неравномерно разместившиеся на манеже, держат в руках дверные рамы. Наряженный клоуном конюх проскакивает сквозь эти рамы, двигаясь словно по лабиринту. За ним скачет черная лошадка.

Упоительная игра!

Оборачиваясь на бегу, парень с разгона ударяется о косяк. Закрыв руками лицо, он шатается от боли и выбегает из манежа. Беспомощно и недоуменно застывает на месте лошадка.

Игра окончена.

Вечернее представление окончено. Но самые упрямые из публики не спешат домой. Надо переварить только что пережитое. Самые разные, самые неожиданные типы собираются в буфете. Социальные различия не мешают здесь всем объединиться на почве общей любви к цирку. Отчаянные головорезы и самые что ни на есть скромники - все пьют пиво прямо из горлышка. Холодно. Стены шатра колеблются на ветру. Вот сквозь толпу пробирается укротитель; он становится на высокую ступеньку фургона-ресторана и протягивает пустые бутылки в обмен на полные. Сейчас он не привлекает внимания. А вон и еще любопытная живописная фигура - его знают циркачи, он много лет работает тут ветеринаром. Он-то уж знает, чем он обязан цирку. Знакомый черный костюм болтается на тощем его теле, галстук-"бабочка" под мятым воротником съехал вбок. Разумеется, все говорят о цирке. Артисты, в течение многих лет не встречавшиеся друг с другом, неожиданно встретились здесь.

Вопросам и ответам нет конца: семейные сплетни - кто у кого работает, кто на ком женился - великолепный треп. Вон тот старик совсем обуржуазился. Он стыдливо держит ответ перед бывшими друзьями. Громкий смех. Неожиданная тишина. Внимательные лица людей, попавших сюда только ради того, чтобы наскоро перед уходом домой съесть кусок колбасы.

Вы не поверите, что эта невзрачная женщина, которая держит за руку маленького мальчика, - жена жонглера на коне. Как сказочно она выглядит на манеже, когда помогает своему мужу! Теперь она беседует с женой клоуна о всякой всячине, наполняющей день любой домохозяйки. Карлик ловко карабкается на один из садовых стульев, подпирает свой уродливый лоб рукой и со спокойным достоинством супруга смотрит на свою жену - стройную итальянку, которая пытается протиснуться к столу, держа в руках два картонных блюдца с бутербродами. А вон тот - с профилем индейца - откуда мы его знаем? Ах да, ведь он был когда-то режиссером в цирке Р. Кроме того, он работал стрелком. Он на какое-то время осел по семейным обстоятельствам, но в следующем сезоне он опять появится в цирке. Холодно, черт возьми! На покачивающихся на неровном полу столах, покрытых картонными тарелками, окурками и пивными крышками, становится все больше пустых бутылок. Серым, в неприкрашенной наготе предстает перед нами цирк. И все же уйти невозможно. Вот в мужчине в свитере узнаем мы канатоходца - звезду программы, который без предохранительной сетки, без штанги для балансировки отваживается дважды на дню на прыжок через партнера. Поразительный человек, бесстрашный сумасшедший. Господи, каким одиноким он кажется здесь. Голодным взором он озирается вокруг. Здесь он не найдет того, что он ищет. Ему придется еще сегодня ночью отправиться дальше на поиски. Вот конюх, который в лошадином шатре караулит по ночам лошадей. Он пришел выпить. Пора уходить домой. По площади гуляет ветер; разноцветные лампочки качаются над шапито. Окна вагонов мерцают в ночи. У забора за шатром для слонов стоит парочка. Не оглядывайтесь: девушка - та самая блондинка, что так усердно кормила слонов.