Отправитель

Весной 1902 года мы покинули Прагу, правда с несколько расстроенными делами, но с новыми надеждами. Тут, разумеется, должно было последовать это вечное "НО", и оно последовало.

Весной того года началась длительная и загадочная история с отравителем, история, походившая скорее на детектив из жизни цирка, нежели на суровую и жестокую действительность. В ту пору у нас был большой, отлично выдрессированный лев по имени Даниель. Должно быть, в честь стародавнего Даниеля (Имеется в виду пророк Даниил, который, согласно библейской легенде, был брошен в ров со львами и вышел невредим), который имел кое-какие дела со львами. Даниель был гвоздем вечера и самым значительным аттракционом всей менажерии. Когда, прыгнув на бегущую рысью лошадь, он объезжал на ее спине манеж, люди сидели затаив дыхание. Лошадь надежно укрывали толстыми кожаными попонами, чтобы уберечь ее от львиных когтей, но все равно это был номер, для которого потребовалось огромное терпение и время. Вымуштровать льва было так же трудно, как и лошадь, но Даниель оказался способным учеником, и потому за его номер можно было быть спокойным.

И именно этого Даниеля кто-то отравил. Когда мы с Гауером пришли утром к его клетке, Даниель лежал в углу, положив голову на лапы, и казалось спал. Но он не спал, он был мертв.

Ни Гауеру, ни отцу не удалось ничего выяснить, и потому нам пришлось срочно подыскивать замену, которая была бы столь же заманчива для зрителей, как и бедняга Даниель со своей лохматой гривой на трусящей рысцой лошади, дрожавшей от страха.

В Тимишоаре в то время находился цирк Эндерса, хороший цирк, известный своей испанской школой верховой езды (Традиционная дрессировка лошадей, положенная в основу школы верховой езды), а также дочерьми директора - все красавицы как на подбор, вольтижерки высшего класса и акробатки, работающие на неоседланных лошадях; когда они появлялись на манеже, публика становилась просто невменяемой. Но дочери подрастали, выходили замуж и старели, и в конце концов у Эндерса остались лишь пятьдесят дрессированных лошадей, и эти лошади как раз пошли в Тимишоаре с молотка, потому что кому ж охота весь вечер смотреть испанскую, итальянскую, французскую и английскую школы верховой езды, если в том не принимают участия дочери Эндерса.

Отец усмотрел здесь реальную возможность исполнения его давнишней мечты - превратить менажерию в цирк; он отправился в Тимишоару и купил весь цирк за полцены. Купил шатер, фургоны и шамбарьер (Длинный хлыст на гибкой рукоятке, с помощью которого Дрессировщик управляет лошадьми или другими животными), плюмажи из страусовых перьев и сбрую из блестящей кожи, но все оказалось бессмысленным, поскольку у него некому было взять этот шамбарьер в руку. Эндерс лошадей-то продал, но секретов своих не открыл - короткая и почти неслышная команда, десятки и сотни незначительных деталей, на которые животные реагируют; все остальное для них чуждый и непонятный, ничего не говорящий язык. И вот отец имел первоклассных лошадей и не знал, что с ними делать. Со временем он склонил нескольких конюхов из цирка Эндерса перейти к нему, но и это не помогло. Любой из них знал до мельчайших подробностей выступление бесценных лошадей, любой повторял и объяснял его дрессировщикам сто, тысячу раз, но все попусту. В конце концов спасать положение пришлось мне. Свою лепту внесла в это и мать, которая хотела уберечь меня от судьбы, обычной для дрессировщика хищников, и потому ежедневно настойчиво уговаривала отца; сейчас я могу сказать, что это была ее идея - послать меня на обучение к какому-нибудь известному дрессировщику лошадей. Я не был в восторге, поскольку давно уже полюбил слониху Нелли, проводя возле нее дни и ночи, ухаживал за ней, пытался поднять ее на задние ноги. Мне было всего тринадцать лет, и я не мог глаз отвести от хромой Нелли, но в конце концов пришлось согласиться с тем, что в цирке должен быть человек, разбирающийся и в дрессировке лошадей, потому что без этого в настоящем цирке не обойтись.

Так отец послал меня в Вену, где знаменитой испанской школой верховой езды руководил двухметровый верзила Густав Гюттеман из голландского цирка Оскара Kappe. Во всей Европе тогда не сыскать было учителя лучше. Вскоре все тело у меня ныло, я не мог даже нагнуться, чтобы завязать шнурки на ботинках, а нагнувшись, не мог выпрямиться; сто раз я давал себе клятву покончить с этим мучением, изрезать ночью лонжи и шамбарьер ножом, но благие порывы, которые не дано свершить, суждены даже вольтижерам. Я остался, восхищаясь и обращением Гюттемана с животными и результатами его дрессировок. Когда через какое-то время он уехал в Прагу, я отправился следом. В Праге у него был манеж на Ностицовой улице; по-чешски он не знал ни слова, но в Праге и в Пльзене, куда он потом переехал, вольтижеры его любили, это был веселый и честный парень.

Я сдал в академии Гюттемана высшую школу верховой езды на пятерку и вернулся в менажерию. Вскоре я сделался, что называется, любимцем публики, однако и это не помогло мне добиться успеха у лошадей Эндерса. За целый год они выучили всего четыре не особенно сложных движения, да и те пока были не на нужном уровне. Когда в один прекрасный день во время представления лошади нас опозорили и вообще перестали реагировать на команды, отец страшно рассердился и приказал половину этих красавцев забить на мясо для хищников. В цирке он оставил только самых красивых, пожалел их, хотя они ни на что не годились; как ужасно было видеть этих белоснежных лошадей молочного и пепельного оттенка, чалых, каурых, пятнистых, в яблоках, пегих и знать, что их стройные ноги в совершенстве владеют крупадами (Прыжок лошади вверх с поджатыми четырьмя ногами и возвращение на исходную позицию), левадами (Лошадь приседает на задние ноги, передние прижаты к туловищу) и пезадами (Лошадь поднимается на дыбы и стоит на задних ногах почти вертикально), но никто никогда не заставит их продемонстрировать это искусство мирового класса.

В то время появилось слово "тушировка", и вполне возможно, сегодня не все знают, что оно означает. Тушировка - это искусство управлять животным на расстоянии: щелкнуть бичом в воздухе так, чтобы кончик шамбарьера с точностью до миллиметра опустился там, где вы хотите, и именно в ту долю секунды, когда это необходимо, - перед носом животного, за ухом, возле хвоста, около львиной лапы, у копыта вздыбленной лошади. Чтобы хлыст выстрелил или прошептал, зашипел или всего лишь тихонько щелкнул, вроде бы кто- то весело прищелкнул пальцами. Тушировка должна дать понять животному, чего мы от него хотим, должна служить ему в качестве совета и напоминания; она не имеет права причинять ему боль. Мы тренировались в тушировкё на яблоке: хороший дрессировщик должен на лету разрезать яблоко пополам и поймать хлыстом мышь в конюшне.

Последнее я охотнее всего проделывал возле слонихи Нелли. Слоны ужасно боятся мышей и из-за одной мышки могут устроить такой переполох, что готовы разнести конюшню. Случилось это в тирольском Больцано. Хожу я как-то по конюшне с шамбарьером в руке, смотрю на Нелли, на свою хромую Нелли, и вдруг понимаю - что-то не то. Свернула она хобот, а это значит, что слон заболевает. Затем ноги у Нелли подогнулись, она опустилась на передние колени и жалобно затрубила, словно взывая о помощи, - таким коротким, резким звуком слон выражает испуг. Было в том отчаяние и печаль, такое может выразить лишь слон и ни одно другое животное в мире. В глазах Нелли показались слезы, голова упала, и в три часа она испустила дух. Отец пригласил ветеринара, тот бегло осмотрел Нелли и сразу поставил диагноз: отравление сильным ядом. Мне показалось, что умер кто-то из близких.

Кто только не помогал в расследовании, а кроме того, каждый из работников цирка вел собственное следствие, но все напрасно. Убийцу не обнаружили.

Через два дня погибла зебра Роза. Это была любимица отца, в то время единственная дрессированная зебра в Европе. На сей раз мы все собрались в цирке, монтировщики и дрессировщики, музыканты и клоуны, шталмейстеры и конюхи. Отец плакал и не стыдился этого. Странно было видеть его плачущим. Но расследование кончилось ничем.

Когда отец несколько оправился, то написал в Гамбург и купил в долг нового слона, двух зебр, пять молодых тибетских медведей, ламу и каких-то обезьян и попугаев. Такова была его манера. Когда у него что-нибудь случалось, он приходил в отчаяние, но потом, воспрянув, совершал какой-нибудь эффектный и рискованный шаг.

Больше всего меня радовал слон, однако наше первое знакомство было не слишком обнадеживающим. Мы еще даже не дошли до вокзала, как увидели шталмейстера, который бежал нам навстречу, махая руками: "Пан директор, пан директор, он под слоном! Он совсем под слоном, я не могу этого видеть!"

Больше от него ничего нельзя было добиться, и мы все помчались на вокзал. Я вскочил в вагон первым. Под слоном лежало неподвижное тело: это был Карел Шнирер, наряду с Гауером один из самых старых членов нашей труппы.

- Шнирер, - кричит ему отец из-за моей спины, - несчастный, что ты там делаешь, господи?

- Ничего, - сказал человек и встал. - Ничего, пан директор. Просто я протянул ему кусок сахару и мгновенно очутился под ним. Тогда я притворился мертвым - так поступают с медведями, но мне пришло в голову попробовать это и со слоном. Могу вам сказать, что для слонов это тоже годится.

Больше никто не произнес ни слова. Шнирер сам понимал, что совершил грубую ошибку, нарушив старое цирковое правило: не подходи к незнакомому животному. Подойти к слону, который вас не знает, опасно вдвойне. Удар хоботом равносилен удару резиновой пожарной кишкой, а у слона есть способ и похуже: с виду он спокоен, но в самый неожиданный момент прижмет вас к стене. А это весьма скверно.

Отец взял двух зебр и дрессировал их для номера вместе с двумя пони. Дрессировка зебр относится к числу наиболее трудных дрессировок вообще. Выдрессировать одну упрямую и строптивую зебру труднее, чем укротить десять тигров. Чем она моложе, тем лучше, - как только ей пошел третий год, с ней никто не справится. Среди дрессировщиков говорилось, что одна зебра обходится в сто литров пота, но это утверждение весьма скромное, потому что она обходится в три раза больше - судя по тому, что я видел, когда ее дрессировал отец. Казалось невероятным, что это тот самый человек, который мог взорваться из-за пустяка и бушевать так, что дрожали мачты, поддерживающие купол цирка, а львы робко жались в клетках. Во время дрессировки он был терпелив, как ангел, хотя я и понимаю, что это сравнение несколько неудачно.

Отец взял себе зебр, я получил слона, у которого поначалу была столь дурная репутация и который впоследствии сделался настоящим добряком, а старый румынский дрессировщик Василе Попеску занялся тибетскими медведями. Он дрессировал их вместе с двумя белыми и двумя бурыми медведями. Попеску был дрессировщиком хищников, хорошим и добродушным парнем, чрезвычайно упорным. Он приехал всего за несколько дней до прибытия новой партии животных и остался у нас. Собственно, он к нам вернулся, потому что когда-то давно - я был еще ребенком - он работал в менажерии старшим сторожем и влюбился в мамину двоюродную сестру Анну. Это была большая любовь, о которой в цирке долго еще ходили легенды, но мать возражала, и тогда Аничка уехала вместе с Василе к Гагенбеку в Гамбург, а из Гамбурга в Америку. Теперь, спустя десять лет, они вернулись к нам. Это был настоящий роман.

Мы медленно передвигались по Галиции, намереваясь оттуда вернуться в Чехию. Тут-то меня и покусала собака. Ничего страшного в том не было, но именно в этот день в цирке находился живодер; он услышал лай, остановился и весьма рассудительно заметил: "У вас тут где-то бешеная собака". Нам не хотелось верить, но бешеная собака для цирка весьма опасна. Мы двинулись на голос и нашли ее. Разумеется, это была та самая собака, которая незадолго до того меня покусала.

Пришлось лечь в краковскую больницу, где я пробыл две недели. Когда я вернулся, уже болели и другие собаки. Более того, отец вспомнил, что у льва, проданного им незадолго до того в Будапешт, был на лапе незначительный укус. Такая рана частое явление в цирке - собака кусала лапу животного, который, отдыхая, просовывал ее между прутьями решетки. Пришлось телеграфировать в Будапешт. К счастью, бешенство еще не проявилось и с дрессировщиком ничего не произошло. Однако этого льва и еще нескольких пришлось ликвидировать.

Неприятности сыпались одна за другой: ударили преждевременные морозы - и Мутти, так звали нашу новую слониху, при температуре минус восемнадцать градусов отморозила себе ноги и не могла ходить. Такое случается - ноги у слонов весьма чувствительны, быть может, еще чувствительнее хобота. Я проводил тогда подле нее в конюшне все ночи, ставил ей на ноги компрессы из теплого натурального масла и так лечил ее всю зиму, пока не вылечил. Несомненно, сыграл свою роль и климат тех мест, что расположены южнее Альп, куда мы быстро двинулись через Чехию и Австрию и добрались лишь много времени спустя после рождества. С той поры в мороз мы надевали слонам войлочные туфли - нам было не по карману укутывать их в солому, как у Гагенбека, или зашивать в меха, как то делал один американский цирк в Норвегии!

Едва слониха немного поправилась, я начал дрессировку. Мы вышли вместе на манеж, музыка прекратилась, и я представил Мутти зрителям. Слониха при этом поклонилась и сделала ногой нечто вроде книксена. Потом подала мне крючок, с помощью которого управляют слонами так же, как лошадью при помощи шамбарьера, и я сказал:

- Мутти, ты ведь умеешь маршировать... и танцевать... и ходить на коленях...

Мутти все это демонстрировала одно за другим, номер был эффектный!

Потом она подбежала к приготовленному пьедесталу, встала на него передними ногами и начала кружиться вокруг него на задних. Подняла по команде правую переднюю и левую заднюю ногу, по следующей команде наоборот. Она никогда ничего не путала, и мне ни разу не понадобился крючок, достаточно было лишь поощрения, слова или свиста. Затем Мутти поднимала левые ноги, потом правые. Номер был трудный, ведь при этом ей приходилось сохранять равновесие. Поднять слона на задние ноги - тоже весьма тяжкий труд, дрессировщик при этом меняет рубашки каждые полчаса, и, будь у него на то время, он мог бы их выжимать. Прежде животных поднимали с помощью острого наконечника, слон при этом испытывал много неприятных минут, а мы пользовались лишь крючком и только для того, чтобы дать знак, что надо делать.

Потом наступал черед качелей - обычная доска, лежащая на цилиндре. Я становился на один конец, Мутти наступала передними ногами на другой, и качели то поднимались, то опускались. При этом музыканты играли наш старый венский вальс, я и сейчас могу его насвистать. Когда я слышу эту мелодию по радио или Телевидению, у меня всякий раз сжимается сердце. Иногда проснусь ночью и кажется мне, что где-то играют именно этот старый вальс - однако это всего лишь ветер в лесу над Ирковым. А потом уж до утра не могу заснуть.

В те годы телевидения еще не было, был только этот вальс; я стоял на качелях, держа слониху за бивень, и так под звуки вальса мы качались и качались... Потом бутылки. Деревянные, прочно прибитые к доске, с навинченной наверху металлической пластинкой. Мутти шла по бутылкам вперед и пятилась задом, трюк был весьма эффектный, гарантировавший успех. После этого Мутти играла на шарманке - она переворачивала хоботом ноты и крутила ручку, а задней ногой била в барабан. Музыкальные номера клоунов и животных тогда были весьма модны, а в том, что касается музыки, мы, из Чехии, не могли отстать.

Наконец слониха брала хоботом колокольчик, звонила, прибегал дог с меню, Мутти смотрела в него, а я спрашивал, что ей угодно взять. Она качала хоботом или хрюкала в знак согласия, и дог тотчас приносил требуемое. Такому научить легко: если во время кормления вы над каждой вязанкой сена твердите: "Вырезка, вырезка, вырезка", - стоит только слонихе услышать это слово, она тотчас проявляет интерес. Так мы договаривались и о напитке; она всегда выбирала рудесгеймское, и для нее совершенно никакого значения не имело, что это была всего лишь подслащенная вода. Затем она вытаскивала из выдвижного ящика несколько монет и расплачивалась, делала поклон и на хоботе уносила меня с манежа. Наибольшие аплодисменты вызывал эффектный завершающий трюк с едой и напитком, и по злой иронии судьбы Мутти умерла в первую мировую войну - от голода.

Весной 1906 года мы находились в Триесте и Риеке. Буря тогда разорвала у нас все брезентовые полотнища, мачты стояли, но играли мы под открытым небом. Каждый артист во время сложного трюка, связанного с движением, "держит глазами" - это означает, что он пристально смотрит на какую-нибудь неподвижную точку, чтобы правильно ориентироваться в пространстве. Поэтому так сложно выступать под открытым небом, когда у тебя над головой лишь облака; и никто не подозревает, как трудно канатоходцу, выступающему на улице при ветреной погоде, - уж лучше закрыть глаза, чем смотреть на качающиеся кроны деревьев. Мы тогда "держали глазами" звезды.

Новый брезент должен был прибыть к нам в Горицию. Едва мы туда приехали, к отцу прибежал дрессировщик Василе, он дрожал всем телом и не мог вымолвить ни слова. Отец сразу почувствовал беду, и его предчувствия оправдались. Кто-то отравил медведей. Всех пятерых тибетских медведей, с которыми Василе бился всю зиму. Позвали врача, тот вскрыл трупы и в желудке каждого обнаружил мышьяк. Были отравлены и медведи Макс и Мориц, но они мгновенно получили противоядие, и это спасло им жизнь. Жизнь, но отнюдь не здоровье. Они уже никогда не смогли выступать, потому что остались хромыми.

Когда расследование не дало никаких результатов, отец сообщил о случившемся в полицию. Мы не верили, что на такое мог пойти кто-то из наших. Однако полиция сочла отравление медведей политической аферой и заявила, что это враждебная акция итальянцев и проявление национальной ненависти и что, мол, у нас в цирке наверняка есть какие-то итальянцы. Они у нас были, и к тому же две семьи. Обыскали их вагончики, и у одного из них - его имя было Дзанетти - обнаружили на окне за занавеской какие-то химикалии. Его арестовали, но потом выяснилось, что это химикалии для проявления фотографий, потому что Дзанетти был не только хорошим клоуном, но и хорошим фотографом; пришлось его выпустить. Афера лопнула.

Однако через полгода кто-то отравил двух зебр. Снова мышьяком.

Отец был убит горем. Казалось, он лишится рассудка. Он расхаживал по улочкам между фургонами, подолгу разговаривая сам с собой. Мать тогда сказала ему фразу, навсегда сохранившуюся в моей памяти, а для жизни цирка она была весьма характерной: "У тебя есть еще и дети, подумай также о них!" - с ударением на слове "также".

Когда следствие не дало никаких результатов, отец созвал всех работников цирка, от монтировщиков до дрессировщиков, и сказал:

- Один из вас отравитель. Я не знаю, кто он и почему это делает, но мы не можем продолжать работать с убийцей. Нельзя жить вместе, не веря друг другу и друг друга подозревая. Убийца должен уйти. А поскольку он неизвестен, придется разойтись всем: я распускаю цирк.

Решение было твердое. Остались только отец, мать, мы с братом Рудольфом да Гауер. Две недели мы все делали сами. Когда мы нашли новых артистов, я отправился в Голландию к Kappe за новым слоном. Им оказался мой Бэби, индийский слон лет двадцати, выступавший на многих европейских и американских манежах и в варьете. Я ехал с ним, не отходя от него в вагоне ни на шаг. Отец тем временем привез из Альфельда четырех купленных в долг новых зебр, примерно восьмимесячных. Они находились в особом фургоне, и отец ходил на них смотреть не меньше ста раз на дню. Сам их кормил, сам выводил, сам чистил фургон. Им опять овладела былая одержимость, он не спал и не ел, глаза у него покраснели, он совершенно не отдыхал.

Гауер работал с группой из семнадцати львов, двух тигров и двух догов. Спустя какое-то время отец приобрел еще трех слонов и потом дрессировал своих четырех зебр вместе со слонами. Я ему помогал, но номер был его. Никто после него уж ничего подобного не добивался, и, думаю, совместная дрессура слонов и зебр вообще самая трудная из дрессур. Цирковые программки не преувеличивали, когда писали, что отец "тем самым создал такой интересный номер, который по своему великолепию, блеску и разнообразию далеко превосходит все виденное до сей поры, а самому директору помогает выдвинуться на первый план и явиться в шумном потоке блеска и славы".

Я всю жизнь любил слонов. Они умнее самых умных лошадей, умнее человекообразных обезьян. Говорят, у них есть свои капризы, и это верно. Но они весьма чувствительны, и каждый их каприз не без причины - хороший психолог животных должен ее найти. У слона есть свой язык, который требует понимания. Если слон доволен, он тихо и приглушенно ворчит. Когда боится, издает глубокие грудные звуки. Если испуган, коротко и резко трубит. Он умеет трубить печально и грустно, как валторна, или же весело и радостно, как корнета - пистон. Умеет плакать и смеяться, ненавидеть и любить, ревновать и подшучивать. Умеет найти орудие: если ему нужно почесать где-нибудь, куда невозможно дотянуться хоботом, он сломает ветку или украдет у сторожа прут. Понимает юмор: стащит у сторожа шапку и начинают с товарищем передавать ее друг другу, чтобы сторож не мог до нее добраться, крадет ключи от замков, запирающих цепи на его ногах, иногда даже глотает их. И еще одно, по-моему, самое главное: поделится хлебом со слоном, которого любит.

Слоны во многом сходны с людьми. Учение у них начинается тоже с пяти лет, у менее сообразительных - с десяти. Между десятью и двенадцатью годами у слона переходный возраст. В шестнадцать он может иметь потомство. В исключительных случаях он доживает до ста лет - как человек. В молодости слон упрям и строптив, в более старшем возрасте мудрее и разумнее, иногда это просто трогательно. Чем слоны старше, тем терпеливее и сдержаннее, пока не ожесточатся - тут уж они становятся злыми. У слона никогда нет желания оставаться одному: тяжести одиночества он не переносит. Оставшись в конюшне один, он ревет от отчаяния. В случае, если слон заболевал или не мог выйти на манеж, мы пускали к нему в конюшню верблюда или лошадь. Да, тяжесть одиночества для большинства из них непереносима.

У слонов есть свой язык: до сих пор помню, как говорил Бэби, как Мутти, Нелли... Радуясь, они издают веселый и короткий свист. Если боятся, растопырят уши и тихо гудят. Большие предметы и животные им не страшны, но они приходят в ужас от маленьких существ, например мышей. И от незнакомых предметов, которые никогда не видели, - пусть даже это всего лишь кочерга.

У них невероятная память. В Румынии случилось так, что наш самый маленький слон Чарли во время шествия по городу из любопытства сунул хобот за вывеску в какую-то сапожную мастерскую. Сапожник испугался и хлестнул Чарли дратвой. Хобот весьма чувствительное и болезненное место, и Чарли испуганно затрубил, но продолжал свой путь. Когда десять дней спустя мы возвращались на вокзал, Чарли свернул хобот и ни на что не обращал внимания. Меня это обеспокоило, потому что свернутый хобот означает начало болезни. Однако Чарли быстро поправился: когда мы проходили мимо лавчонки сапожника, он незаметно приблизился к вывеске, вытянул хобот и выпустил в помещение несколько литров воды, которые всю дорогу нес в хоботе. Радовался этому, словно маленький мальчик. Бэби запомнил в Сланом парня, наполнившего ему когда-то бутылку из-под содовой менее приятной и отнюдь не ароматной жидкостью. Спустя пять лет он его узнал и гнал обезумевшего от страха парня до самого театра. Через два года он узнал железнодорожника, сунувшего ему в хобот вместо сахара горящий окурок. Таких историй набралось бы на целую книгу.

Как слоны дружат?

Бэби поначалу боялся собак - должно быть, в молодости какая-нибудь покусала его. Стоило ему учуять в конюшне собаку, он вел себя словно в состоянии амока. Не помню уж, где это было, мы вели Бэби с вокзала, вдруг навстречу нам выскочил бульдог и вцепился ему в ногу. Бэби защищался, но бульдог не хотел его отпускать. В это мгновение откуда-то вылетела наша борзая Лорд, которая вообще-то страшно ревниво относилась к любому проявлению симпатии по отношению к другому животному, накинулась на бульдога словно дьявол и отогнала его. Бэби этого не забыл, и с того дня они сделались лучшими друзьями. Как только Лорд появлялся в конюшне, Бэби начинал трубить, как во время "белого танца", и только что не плясал от радости. Когда пес однажды где-то задержался и не вернулся в конюшню в обычное время, Бэби разорвал цепь и привел его. Стоило Лорду опоздать хотя бы на несколько минут, Бэби начинал проявлять признаки беспокойства, оглядывался и переступал с ноги на ногу. Однажды мы, находясь в Подмоклах, купали слонов в Лабе. Бэби пришел в игровое настроение и не желал вылезать из воды, сорвался с цепей и погружался все глубже. Дело принимало опасный оборот: зацепись у него за что - нибудь конец цепи, и он легко мог бы утонуть. В самый критический момент один из клоунов свистнул в два пальца, прибежал Лорд, клоун снял ремень и пару раз стегнул его по спине. Борзая не привыкла к подобному обращению и взвыла, Бэби услышал, выбежал из воды и чудом не растоптал всех нас. А когда спустя какое-то время борзая умерла, Бэби грустил и плакал целый месяц. Стоило его спросить, где Лорд, он начинал оглядываться и искать вокруг себя, поднимал ноги и заглядывал в солому. Это была большая дружба.

Прошел год. За это время у нас, правда, умерло несколько животных, но всегда естественной смертью, и яд ни разу не был обнаружен. Мы воспряли духом, хотя год и не был удачным. Мы не могли отправиться на зиму за Альпы; для такой поездки необходимы были новые фургоны, а после этого черного сезона у нас не было на то денег. Наконец отец решил провести зиму 1908/09 года в Западной Чехии, то есть, собственно говоря, дома. На сей раз мы основательно подготовились к зиме: отец приказал построить разборное зимнее строение и на афишах было указано, что здание отапливаемое.

Первое представление состоялось двадцать пятого декабря в Пльзене. Вернее, должно было состояться, но никто не пришел. Мы ждали в шатре до утра, пока не начало светать. Никто в городе не верил, что в цирке будет тепло, хотя топилось два огромных котла и температура дошла до шестнадцати градусов.

На другой день повторилось то же самое. Еще до полуночи отец решил, что мы немедля начнем свертываться и уедем как можно скорее в Рокицаны. Там он хотел поставить летнее шапито и протопить его. Тем временем вторая половина монтировщиков должна была прибыть в Рокицаны и тотчас подготовить представление.

Это была трудная ночь. Еще днем пошел густой снег, и снегопад продолжался до самой ночи. Монтировщики промерзли и промокли насквозь. Один за другим потянулись они к теплу в пльзеньские трактиры. Отец послал за ними Гауера, но и Гауер не вернулся. Появился он с ними лишь под утро. Было уже восемнадцать ниже нуля и работать стало еще труднее, чем ночью.

Мы все трудились в этой гигантской массе снега не покладая рук. Смерзшиеся части постройки и заледеневшую парусину пришлось поливать горячей водой, так же как сваи и столбы, потому что их немыслимо было выдернуть из промерзшей земли. Колышки сидели в глине, как в скале, канаты замерзли и походили скорее на железные прутья, чем на веревки, разве что были не такими прочными. Их можно было ломать. Положение спас Гауер. Когда-то давно он служил поваром в отеле, и вдруг вспомнил про грог. Бросив работу, он начал варить чай с ромом. Скорее, это был ром с чаем, а позже горячий ром без чая, но дело все же двинулось быстрее. И вот в час дня полупьяный цирк начал переезжать. Впрочем, пьян он был не наполовину, а полностью, от дрессировщиков до монтировщиков, пьяной была и слониха Мутти, на долю которой этой ночью выпала самая большая часть работы. За ночь она выпила несколько литров чая с ромом, но вела себя прилично, хотя вообще-то пьяный слон все равно что ходячее землетрясение. Утром ей дали горячее молоко с солью, чтобы она не уснула. Обычно слон может протрезветь, проспав три или, самое большее, шесть часов.

Поезд отходил в Жатец в шесть утра, но мы не успели загрузить все вагоны и потому приехали в Рокицаны с изрядным опозданием. Тем временем снова пошел снег, и все повторилось сначала. Первое представление состоялось только в Новый год, ибо раньше мы не могли поставить шатер - парусина промокла и промерзла. Однажды ночью у нас замерзла целая группа обезьян, змеи, крокодилы и попугаи; их сторож повесился.

Мы играли в летнем шатре три дня, а потом двинулись в Жатец. Все мы продрогли, были больны и доведены до отчаяния, брат Рудольф с высокой температурой упал с лестницы, и его пришлось отвезти в больницу. Он радовался, что хоть несколько дней пробудет в тепле. И так продолжалось всю зиму, то чуть лучше, то чуть хуже. Это была недобрая, суровая зима.

Но наконец наступила весна - даже после самой суровой зимы всегда наступает весна. Таков уж добрый обычай и справедливость, существующая в мире, которую наверняка придумали исключительно ради комедиантов и цирковых артистов. Но тогда мы уже почти разуверились, что когда-нибудь наступит весна, а если и наступит - что мы доживем до нее.

Мы находились в Бенешове, когда получили из Конопиште сообщение, что на представление прибудет наследник престола Фердинанд Эсте. В эти дни в нашей менажерии было особенно оживленно. Мы просто диву давались, откуда вдруг столько любопытных и почему такой интерес к каждому шесту. Осматривали не только животных, но и вагончики, заглядывали под фургоны, в конюшни, обследовали дверцы клеток. Разумеется, это были, извините за выражение, шпики. До того мы привыкли лишь к жандармам или, самое большее, к обыкновенным полицейским унтер-офицерам, время от времени приходившим на новую стоянку, чтобы убедиться, в порядке ли у нас "губерна". "Губерной" называлось нечто вроде разрешения на занятие ремеслом; в свое время губерны выдавались лишь соответствующими учреждениями в столице монархии и на них стояла подпись самого государя. Жандармы и полицейские при виде подписи императора растроганно отдавали честь, что меня всегда приводило в восторг. Но на сей раз это были не жандармы, а агенты тайной полиции.

Они хотели знать, нет ли у нас в цирке итальянцев - дело в том, что австрийская монархия в ту пару находилась не в самых дружеских отношениях с Италией. Нас подобные вещи не волновали; какая нам разница, был ли человек итальянцем, или румыном, или поляком, на это в цирке никогда не обращали внимания. Разумеется, итальянцы у нас были. Огромная семья Заватта, великолепных клоунов из рода известных итальянских артистов. Отец так и сказал, но детективы заявили, что итальянцы не имеют права выступать перед наследником престола. Отец не желал ничего знать, потому что для него решающим было то, что итальянцы умели делать, а Заватта много что умели. Агенты тайной полиции твердили, что наследник престола больше интересуется лошадьми, нежели итальянскими клоунами, но отец решительно произнес - или все, или ничего, без Заватта и лошади бегать не будут. В конце концов договорились, что Заватта выступят, но под личную ответственность отца за все их действия. Ему пришлось дать честное слово, что ничего не случится и его императорскому величеству не будет нанесено ни малейшего оскорбления, а детективы в свою очередь скрепили рукопожатием обещание, что о нежелательном происхождении клоунов нигде не сообщат.

Цирк сиял чистотой, на белых лошадях была сбруя из блестящей кожи и султаны из страусовых перьев, представление было первоклассным, наследник очень веселился. Веселился даже излишне, и это было ошибкой. После представления он пошел поблагодарить отца, а тот опрометчиво спросил его, что ему больше всего понравилось. Беда была не за горами, она пришла в цирк - наследнику больше всего понравились клоуны. Он остался так доволен их номерами, что пожелал лично поблагодарить. Отец его отговаривал, но Фердинанд, в конце концов, был наследником престола и не мог потерпеть, чтобы ему указывал директор. Агенты тайной полиции позеленели от страха, но было уже поздно, и Заватта пришлось предстать перед будущим императором. Фердинанд поблагодарил их за полученное художественное удовольствие, Заватта усердно кивали головами в знак согласия, и похоже было, что все обойдется. Но когда наследник подал им на прощание руку, один из Заватта забылся и произнес по-итальянски: "Ариведерля, синьор". Фердинанд несколько побледнел, но не потерял присутствия духа и весьма вежливо спросил отца, почему эти господа говорят по-итальянски. Отец столь же приличествующим тоном ответил, что по - итальянски они говорят потому, что родились итальянцами. Тогда Фердинанд спросил их, как им нравится в монархии, и Заватта заявили, что они просто в восторге; из этого следует, что они и впрямь были клоунами мирового уровня. И так в результате все закончилось благополучно, только один шпик после этого слег.

Последующие месяцы в целом также были для нас благоприятными. Мы радовались, что избавились от таинственного отравителя и мало-помалу стали о нем забывать. Зиму мы провели по ту сторону Альп и хотели как можно скорее попасть на юг. Мы приехали в Триест, обетованную землю всех европейских цирков и менажерий, где собирались задержаться две недели, а потом продолжать турне на юге от Альп.

Первое представление должно было состояться 4 ноября - я точно помню эту дату, потому что был как раз день Карела, отцовский и мой праздник. Уже с шествия по городу начался успех: впереди знаменосец, следом директор, балерина на лошади, за ними - гнедые, белые, молочные, чалые, пегие, вороные лошади, дрессировщики и наездники, слоны по ранжиру, наконец, клоуны, пешие и на ослах. Праздник, однако, кончился бесславно: в шесть вечера неожиданно стемнело, припустил дождь, перешедший через несколько минут в такой ливень, какого мы ни до, ни после этого не видели.

Вихрь ворвался под шапито, разорвал тент на куски, сломал мачты, поопрокидывал вагончики. Главная мачта упала на фургон с тиграми, и шестеро из них убежали в город. Отовсюду доносились крики о помощи, мы не знали, куда прежде кидаться - ловить ли тигров или вытаскивать из-под обломков раненых и вылавливать из моря полотнище, мачты трещали, лоскутья полотнища взвивались от сильного ветра, гром гремел, море гудело, другое море обрушивалось с небес.

Буря длилась до полуночи, за это время нам удалось поймать четырех тигров. Оставшихся двух пришлось застрелить, потому что они на триестских улицах бросались на лошадей. К счастью, улицы во время урагана были безлюдны.

Многие животные простудились и получили воспаление легких. На другой же день отец уехал заказывать новое полотнище и приобретать оборудование. Больше месяца мы не могли выступать, был открыт лишь зверинец.

Наконец мы покинули Триест и направились в Тренто. Было уже начало марта, билеты на первое представление распродали до последнего и успех был такой, какого мы давно уже не видывали. В ночь после представления нас разбудил страшный грохот. Мы выбежали из вагончиков - на улице снегу по колено, а шатер лежит в обломках, погребенный под белой лавиной. Едва мы вечером после представления улеглись, повалил густой снег, шатер не выдержал тяжести мокрого снега и центральная мачта треснула как щепка.

В мороз и метель мы выдирали лоскуты брезента из-под снега. Наконец наступил рассвет, но снегопад продолжался, снег шел весь день и еще ночь. Мы сушили брезент где только могли, но лишь через две недели тент был приведен в порядок. Чтобы сшить и починить брезент, пришлось созвать десять портных, которые работали от зари до зари.

Две недели спустя мы отправились в Больцано. Там у нас был такой же успех, как в Тренто и Мерано; то же самое было в Инсбруке и в Зальцбурге. Всюду были распроданы все места, даже галерея переполнена.

Приближалось лето, и мы двигались на север. Таков уж был закон ежегодных передвижений: летом - север, зимой - юг. В начале этого лета 1912 года мы прибыли в Теплице. Ночи стояли необычайно холодные, Гауер, ухаживая после представления за своими львами, простудился. Ничего серьезного, но выступать он не мог - человек с температурой не имеет права входить в клетку, где каждое его движение подстерегают семнадцать львов, два тигра и два дога. Хотя бы потому, что у него понижена способность принятия быстрых решений и замедлена реакция. Когда температура у Гауера поднялась почти до сорока, он позвал к себе Рудольфа, превратившегося к тому времени в стройного двадцатилетнего парня; тот интересовался хищниками, а кроме того, заведовал цирковой канцелярией. Гауер хотел, чтобы Рудольф его заменил. Номер был не из легких, тем более что во время эффектной концовки Гауер брал самого крупного льва на спину и дважды обходил с ним манеж. В Паше - имя среди львов столь же частое, как среди людей фамилия Новак - было 185 кг живого львиного веса, а это не шутки. Рудольф, само собой, был "за" и сразу помчался сообщить новость отцу. Но отец не проявил такого восторга. Он знал, что Рудольф мог бы дорого поплатиться за подобную дурь, и решил иначе. Он сам выведет группу, а Рудольф будет его помощником.

В обязанности ассистента входит привести животных в клетку, следить за укротителем и помогать ему в тех случаях, где одному человеку не справиться с таким количеством животных. До сих пор Рудольф работал лишь с медведями и волками.

- Что ты сделаешь, - спросил отец, - если на меня прыгнет тигр?

Рудольф ответил в меру своего понимания, но отцу этого было недостаточно.

- Что ты сделаешь, если на меня кинется один спереди, а другой сзади? Если они начнут драться? Если набросятся на нас все разом?

- Я сохраняю спокойствие, - сказал Рудольф, как его учил Гауер, и продолжал словно на уроке: - Не спускаю с них глаз. Не оборачиваюсь. Прикрываю тебя со спины.

Отец все еще не успокаивался. Он позвал двух сторожей, дал каждому в руки по два тяжелых стула и сказал :

- По моему знаку кидайте их все разом ему в голову.

А Рудольфу дал железный прут.

- Если хоть один стул тебя коснется, ты у меня в клетку не войдешь.

Ни один стул его не коснулся.

Вечером львы и тигры, правда, были поначалу несколько неспокойны, смотрели на отца и на Рудольфа с некоторым недоверием, но отец знал свое дело: все шло как по маслу.

Это было первое выступление Рудольфа в клетке с хищниками. После представления отец обнял его, хотя вообще-то считал подобные проявления чувств баловством и бранил мать за такие нежности.

- Похоже, - сказал он ему почти растроганно, - ты родился дрессировщиком.

И в самом деле, похоже было, что это так.

Они выступали вместе несколько дней, пока однажды вечером отец не задержался в городе дольше обычного. Возможно, забыл, что у Гауера еще держится температура, возможно, по недоразумению. Рудольф тем временем уговорил режиссера, мать, музыкантов и меня и вошел в клетку. Один.

Когда отец вернулся и, запыхавшись, подбежал к решетке, у Рудольфа уже все было в полном порядке. При виде отца перед железными прутьями его самоуверенность еще больше возросла. Он захотел показать, что и в самом деле родился дрессировщиком. Отец вспотел от страха и только шептал: "Рудка, влево! Рудка, третий в пирамиде!" Наконец Рудольф взвалил Пашу, словно куль муки, на спину и обошел с ним клетку. Трижды.

Такого успеха у Гауера никогда не было. Когда Рудольф вышел из клетки, отец обнял его и сказал:

- Завтра прикажу тебе сшить атилу.

Атила был парадным черно-красным костюмом дрессировщика хищников.

Так Рудольф стал дрессировщиком и с тех пор выводил группу один или с отцом в роли ассистента.

Прошло полтора месяца, Гауер поправился и однажды утром сказал на своем ужасающем баварском наречии:

- Руди, ob heit orbeit i Nida!

Это примерно означало, что с этого дня он снова будет работать.

Однако отец не согласился. Он пришел к Гауеру, похлопал его по плечу и сказал:

- Дружище, тебе надо бы уступить мальчику место. Если ты ничего не имеешь против, оставайся у нас и кухарь. Только я попросил бы тебя вечером постоять у клетки и уделить немного внимания Рудольфу. Ему двадцать лет, и если из него может выйти хороший дрессировщик, ему самое время начать!

Гауер ничего не имел против. Ему было уже шестьдесят восемь, а работать с хищниками трудно.

Прошло два месяца. Рудольф был дрессировщиком, Гауер каждый вечер стоял у клетки и не спускал с тигров глаз. Стоило ему слегка зашипеть, прищелкнуть языком, и Рудольф понимал, в чем ошибка или откуда грозит опасность.

Мы ехали в Плавен. Было далеко за полдень, Гауер начал кормление, а мы с братом смотрели, как хищники бросаются на мясо. Особенно отличались аппетитом обе тигрицы.

Но вдруг Прециоза свернулась в клубок, прыгнула на решетку, несколько минут билась в конвульсиях, а потом осталась недвижно лежать на полу. Дездемона, не обращая на нее внимания, старалась проглотить как можно больше мяса, пока ее подруга не встанет. Но Прециоза уже не встала, потому что была мертва. Мы побежали за отцом. Когда вернулись, обе тигрицы были мертвы.

Отец пришел в отчаяние. Потом вдруг окаменел, повернулся и отправился в город. Через час приехал с доктором. Объяснил ему, что случилось, и рассказал обо всех прежних случаях. Доктор осмотрел трупы тигриц и сказал, что через десять дней установит диагноз.

Потом мы двинулись в Райхенбах. Не успели мы туда добраться, как умер в конвульсиях лев Паша.

Еще два дня спустя вдруг повалился и умер лев Ромулус, заменивший Даниеля в номере с лошадью.

Отец телеграфом запросил доктора о диагнозе. Ответ был кратким - обнаружен мышьяк.

Отец вернулся в цирк, ни с кем не разговаривал, отдал распоряжения по поводу дальнейшего расследования, которое, как обычно, окончилось впустую. Когда шталмейстеры сообщили о том отцу, он только сжал губы, встал со стула, пошел прямо к Гауеру и сказал:

- Мне больно, что я должен это сделать, но иначе не выходит. Убиваешь животных ты. Больше некому, из старой труппы остался только ты. Придется тебе уйти.

Так ушел Гауер.

Он ли был отравителем? До сих пор остается тайной, кто, собственно, был убийцей. Возможно, это дело рук человека, затаившего давнюю вражду, кого-нибудь из бывших конюхов или артистов. Уйдя из цирка, он мог время от времени наезжать к нам и творить свое дело, хотя нечто подобное было бы немыслимо сложным и отравителя, по всей вероятности, поймали бы. Или то был сумасшедший. Или некто, желавший таким способом избавиться от какого-либо дрессировщика или шталмейстера, чтобы самому занять его место. В таком случае он превосходно знал положение в цирке: всегда попадал в самое чувствительное место. Был ли это Гауер? Гауер единственный остался в цирке после первых отравлений, но это еще не доказательство. Бросалось в глаза, что среди жертв никогда не было его животных, пока он с ними работал, и что обе тигрицы и оба льва погибли именно тогда, когда он от них ушел. Но и это не доказательство. Любой дрессировщик больше всего любит своих животных. Животные должны слушаться человека из чувства симпатии, а не в силу страха или голода. А симпатий ни хлыстом, ни голодом не завоюешь. Ни у тигров, ни у людей. Хлыст всегда означает опасность для укротителя. Завоевать симпатии животных - это искусство, самое важное искусство, и Гауер этим искусством владел. Правда, долгие месяцы своей жизни он провел в больницах, и его старое жилистое тело было сплошной раной, но таков уж удел укротителя. Несмотря на это можно сказать, что его животные ему симпатизировали; иначе, вероятно, он не дожил бы до семидесяти. Он воспитывал своих животных не стрельбой, он любил их больше всего на свете. Никто из нас не верил, что он мог бы отравить животное. С отцом они были друзьями, когда мы были еще детьми, он любил нас и целыми часами играл с нами, особенно с беднягой Индржихом, которого, должно быть, любил больше, чем собственного сына. Когда Индржих ушел из семьи, Гауер мог на нас рассердиться и жить с ощущением несправедливости, совершенной по отношению к Индржиху. Но даже это не доказательство.

Я никогда не верил и по сей день не верю, что Гауер был отравителем. Я его любил, очень любил - но и это не доказательство. К сожалению.

А жизнь шла дальше.

У нас не было значительного номера с хищниками, а без такого номера цирк не цирк. Отец писал повсюду по поводу молодых тигров и львов, и вскоре у нас составилась новая группа. Через три месяца упорного труда Рудольф впервые выступил с ними. В группу входило двадцать два льва и тигра. Однако во время дрессировки упустили из виду одно обстоятельство. Новички не привыкли к шуму цирка, их раздражала музыка, свет, людской гам, особая атмосфера и запах циркового представления. Вспыхнула драка, во время которой один из тигров был настолько тяжело ранен, что через несколько часов умер. Только спустя десять дней мы успокоили животных и добились того, чтобы тигры при малейшем раздражении не кидались на львов, и наоборот.

Рудольф дрессировал их по восемь часов в день. Во время дрессировки у клетки стоял барабанщик и бил в барабан, на хищников направляли свет. Разумеется, начинать следовало с малых доз, чтобы животные, вместо того чтобы стать искушенными ветеранами, не превратились бы в опасных и нервозных забияк, приходящих в ярость при малейшем движении или звуке. Самым трудным было предотвратить драки между тиграми и львами. Долгое время они терпеть не могли друг друга. Работа была утомительной, но увенчалась успехом. Через два года это была лучшая группа хищников в Европе. Когда брат впервые выступал с ними, мать, боясь войти внутрь, ходила вокруг шатра и молилась, чтобы с Рудольфом ничего не случилось.

Это была хорошая, хотя и не безопасная группа. Наибольшим вероломством отличалась самка гибрид - помесь тигрицы и льва; в Праге мы демонстрировали ее в 1910 году возле Палацкого моста. Это вообще, наверное, самые коварные и трудноуправляемые животные, поступки которых невозможно предугадать. Иногда после выступления хищников в опилках оставалось столько шерсти, что ее можно было сметать в корзинку. Бывало, что Рудольф расстреливал за представление до ста патронов с песком, хотя стрелял лишь в самом крайнем случае и, как всякий хороший дрессировщик, предпочитал обходиться без стрельбы.

У каждого животного своя психология. Пойманное животное мыслит, чувствует и реагирует иначе, нежели животное, родившееся в неволе. Реакция тигра совсем иная, чем у льва. Лев редко прыгает сзади - самое большее, он обхватит вас сзади лапами и тряханет. И он предупреждает. Тигр никогда не предупреждает, прыгает прямо на спину, и прыжок его тих, как полет совы. Лев опаснее тигра лишь в период течки, и также ревнивее.

Опыт важен, но сам по себе недостаточен. В дрессуре все зависит от того, что человек на самом деле испытывает в присутствии животного, а также от незаметных мелочей, зачастую подсознательных и непередаваемых. Дрессировка, на мой взгляд, всегда была не ремеслом, а искусством. Укротителем может быть всякий, кто обладает храбростью, настойчивостью и силой, но дрессировщику необходимо иметь нечто большее: сердце. Поэтому укротитель укрощает животных и повторяет старые номера или комбинирует их, а дрессировщик воспитывает животных и создает с ними новые номера. Дрессировщик демонстрирует красоту животного, его элегантность, привлекательность и изящество живого существа, а также красоту, смелость и находчивость человека. Укротителей много, дрессировщиков можно перечесть по пальцам одной руки.

У злого хозяина злая собака. У плохого дрессировщика плохой тигр.

Цирк рос. Отец приобрел бегемота и заказал для него специальный вагон - собственно, это был передвижной бассейн. Затем он купил в долгосрочный кредит жирафа, для которого тоже понадобился специальный вагон. Проще всего было с аистами: те всегда прилетали вслед за цирком сами. Причем не было случая, чтобы они заблудились или не вернулись. А переезды иной раз были и по сто километров!

В то время у нас уже насчитывалось сто дрессированных лошадей, шестьдесят львов и тигров, пятьдесят медведей и более двухсот других животных. Старая афиша воссоздает наши номера той поры:

"Берберийский лев на лошади.

Директор цирка с оригинальной группой дрессированных лошадей, зебр, слонов, а также с единственным во всем мире огромным львом, изображающим наездника на лошади".

На афишах и в программках приводилось еще много других вещей, и по сей день заслуживающих внимания. Скажем, вот это:

"Несмотря на то, что любой возможный пожар совершенно исключен, здание охраняют свои собственные отлично оснащенные пожарники.

Репетиции и осмотр конюшен: за посещение дневных открытых репетиций (кроме среды, субботы, воскресения и праздничных дней), начинающихся в 10 часов утра, равно как и за весьма интересные осмотры зверинца и конюшен по воскресеньям и в праздничные дни с 12-1 часу дня, дети до 10 лет и военные от фельдфебеля и ниже платят 20 геллеров, взрослые 40 геллеров.

Не путай мое имя с другими аналогично звучащими!

Запасись по возможности входными билетами для себя и своей семьи в кассе предварительной продажи. Если по каким-либо причинам невозможно было приобрести билеты заранее, приходи пораньше к кассе и даже при самой большой давке наберись терпения. Кассиры работают добросовестно и постараются, чтобы каждый был своевременно обслужен. Однако в любом случае, прежде чем подойти к кассе, узнай, сколько стоят билеты, держи всегда наготове разменные монеты и не задавай кассиру лишних вопросов, Для этого в цирке существуют другие служащие.

Приходи на представление без опоздания, хотя вход разрешен в любое время. Держи билет развернутым, чтобы контролер мог беспрепятственно взглянуть на него, и садись на указанное место. Никогда не меняй места по собственному усмотрению.

Не надевай в цирк слишком больших шляп. Тем самым ты мешаешь смотреть представление сидящим сзади зрителям, которые обычно из-за этого сердятся и позволяют себе различные комментарии, что потом приводит к большим волнениям. (Для дам.)

После начала представления сосредоточь свое внимание на происходящем на арене, ибо только ради этого ты пришел в цирк. Позволь увлечь себя великолепным мастерством артистов и аплодируй с удовольствием и радостью от всего сердца. Крики по какому бы то ни было поводу запрещены, потому что тем самым ты мешаешь рядом сидящим, и они запросто могут тебя осмеять, если ты сморозишь какую-либо глупость.

Не волнуйся за артистов. Их исполнение всегда связано с риском для них самих, но они как раз и хотят показать, что благодаря своей ловкости, долголетней тренировке, самым смелым расчетам могут продемонстрировать поразительные трюки. Даже если их номера приводят тебя в содрогание, оставайся спокойным, ибо в цирке выступают только самые известные артисты, прекрасно отработавшие свои номера и абсолютно уверенно их исполняющие.

Питай полное доверие и к дрессированным лошадям. Ни одна лошадь не выйдет на арену прежде, чем руководство цирка не будет абсолютно уверено в надежности их выступления и в том, что любая возможность вырваться для них исключена. То же относится и к демонстрации других животных.

Строго-настрого запрещается курить, в интересах твоих ближних и самого цирка. Не доходя 10 шагов до помещения цирка, брось горящую сигарету.

После представления выходи из цирка без давки и толкотни.

Руководство цирка:

Генеральный представитель - пан Франт. Коллер

Начальник цирковых пожарников - пан Янский".

Цирк - как, впрочем, всякий цирк в ту пору - был маленьким миром в себе. В те годы в нем насчитывалось тридцать две национальности - больше всего чехов, австрийцев, немцев, но немало и китайцев, японцев, африканцев, австралийцев.

На славу лучших монтировщиков и музыкантов претендовали монтировщики из Пфальца, но чехи выигрывали, поскольку были лучшими музыкантами. В большинстве они были родом из Шумавского края, где летом целые деревни оставались без мужчин, бродивших по свету.

Лучшими капельмейстерами в цирке считались Коваржик, Пулкрабек, Марек и Полата из Шумавы и Ота Погорекий из Писека. Капельмейстер бывал, также первым целтмайстером. Целтмайстер - позже его функции были поделены с плацмайстером (Обычно опытный артист, который по приезде цирка размещает цирковые вагончики так, чтобы они не мешали движению и отвечали эстетическим требованиям) - приезжал на луг, где должно было возводиться шапито, осматривался и указывал, где воткнуть железный прут с флагом - центр, от которого веревкой производилась разметка всего цирка. В тех местах, где должны были стоять мачты, загонялись шесты с красными флажками, и тут появлялся целтмайстер конюшен, который вечно ругался с главным целтмайстером, потому что тот отвел ему место для конюшен именно там, где было сыро или же слишком сухо, или там, где водились мыши. Как правило, эта пара постоянно ругалась.

Музыкантская команда работала слаженно и в оркестре и при возведении цирка, у каждого была своя задача; в обязанности волторниста, допустим, входило взять крепление, сделать пять шагов и положить его вот так и только так и больше о нем не беспокоиться, потом повторить все еще и еще раз. На попечении барабанщика находились канаты, все шло, как по нотам.

В нашем оркестре бывало от шестнадцати до сорока человек. Они выступали в пурпурно-красной униформе с золотым кантом на брюках и с блестящей бахромой на плечах. Каждый владел несколькими инструментами, струнный и духовой оркестры сменяли друг друга, а для некоторых номеров исполнялись даже части симфоний, главным образом Дворжака.

В зависимости от исполняемой на балюстраде музыки любой циркач с предельной точностью определит, что происходит на манеже. По вагончикам из уст в уста передавалась масса преданий о серьезности и любви к искусству чешских музыкантов, а также о капельмейстерах, бежавших с директорскими женами, - о том можно было б написать целые романы! А сколько историй о волшебной силе искусства музыкантов! О том, как скрипач во время танца змеи взял верхнее "до", и у гигантской змеи свело мышцы так, что она чуть не задушила прекрасную танцовщицу, которую спас капельмейстер - он не растерялся и постучал дирижерской палочкой. О том, как дрессируют лошадей, чтобы они не выкинули какой-нибудь фокус, когда кларнеты берут высокие ноты, ибо звук кларнета в тот момент страшно напоминает визг вагонетки или свист озорных мальчишек.

Монтировщик, или тентяк, или целтяк, или тентман, или тентбой, в каждом цирке его называют по-своему, но это всегда можно перевести на чешский язык одним словом - музыкант. Шумавцы обычно отличались талантом и по части брезентового полотнища и по части музыки. Должно быть, потому, что все делали с исключительной честностью и сноровкой.

Все они были из Сушице, из Баворова, из Воднян, из Писека.

И с этими шумавскими музыкантами в четырнадцатом году мы попали в Белград. На второй день нашего пребывания из города прибежал какой-то конюх и сообщил: в Сараеве что-то случилось.

Это было двадцать восьмого июня.

Мы уехали из Белграда в Риеку, и там нас застала мировая война.