Ульрих Бехер. Гиакса и Гиакса (Перевод с немецкого И. Каринцевой)

Годенц де Колана 
Д-р юр. н., адвокат и нотариус 
Санкт-Мориц, 13.VI.1938 г.

Господину К. Гиаксе 
Радкерсбург 
Германия (Остмарк)

Мой драгоценный Косто!

В сладостной надежде, что ты и твоя супруга пребываете в полном здравии, хочу, порядка ради, довести до вашего сведения, что собираюсь отбыть на Хвар. У нас в горах, как вам известно, в начале июля открывается курортный сезон; к тому времени мне, по профессиональным соображениям, следует вернуться из прекрасной Далмации. Жду, что и ты вместе с твоей глубокоуважаемой супругой прибудете туда не позднее 19-го с. м.; будучи твердо уверен в твоем согласии, я резервировал в гостинице Душана комнаты для вас и для себя. Отказа твоего, извини, я никоим образом принять не могу. Повторяю: никоим образом. Стало быть, никаких отговорок! До радостного свидания. Почтительно приветствует тебя старинный почитатель

д-р Год. де Колана

Несмотря на славяно-германо-романские влияния, благодаря которым любители морфологии определяли Гиаксу при случае как помесь Гарибальди с Бисмарком, в облике этого невысокого человека было что-то ветхозаветное; казалось, он принадлежит к куда более древнему народу, чем, скажем, евреи. Несмотря на раздвоенный подбородок, свидетельствующий о неиссякаемой энергии, едва ли не шаровидная форма носа и кустистые брови придавали ему неуловимое сходство с первобытным человеком, или, говоря языком мифологии, нечто кентаврообразное, что он и сам прекрасно сознавал и что лежало в основе одной из его терпких острот: "После моей кончины прошу снабдить мой череп эмалированной визитной карточкой - "Гиакса"; вовсе не желаю, чтобы спустя тридцать лет меня откопали как неандертальца номер два".

Десятки раз в различных городах Европы я заходил в его уборную то в цирке, то в варьете... Гиакса, как правило, являлся за час до начала своего номера, чтобы "ротмистр" Магруч, в остальное время радевший о безупречной форме другого Гиаксы, а именно липицанского жеребца, мог без спешки сделать ему массаж, а сам Гиакса - сосредоточиться. В эти минуты он любил общество членов семьи или своего импресарио, одного из друзей по цирку или критика, заглянувшего с просьбой об интервью. Когда я впервые посетил Гиаксу в венском цирке Ренца, ему было около пятидесяти пяти, и моя старая приятельница Пола Полари, которая, собственно, и ввела меня в святилище, доверительно шепнула мне, что непосредственно после выступления, обычно длящегося 35-40 минут, Гиакса никого не хочет видеть, кроме Магруча и костюмера, даже жену или дочь: он испытывал потребность без свидетелей осилить усталость, равно как и боли в спине, вспыхивающие часто, а с возрастом едва ли не регулярно после выхода. У Гиаксы, надо сказать, было свое "слабое место" - тяжелая травма, полученная им в армии еще на рубеже нового века, когда ремонтный жеребец лягнул его в позвоночник; "нокаут", нанесенный конем, решил окончательно вопрос его перевода в резерв. Когда я входил в уборную, Гиакса, сидя перед зеркалом, тщательно покрывал фиолетовой краской нос, смахивающий на половинку граната и отличную вешалку для ярко-оранжевых, неестественно громадных усов, торчащих двумя лисьими хвостами. На соседнем стуле висел наготове мундир Полковника Полковина. Гиакса сидел, обнажив корпус, накинув на плечи махровое полотенце; меня неизменно вновь и вновь повергала в изумление не выправка и мускулатура стареющего артиста, а его белокурая с проседью растительность. Его грудь, сильные руки, лопатки густо покрывала поросль осенней окраски с золотистым оттенком, сквозь которую голубела разбросанная повсюду, и даже на спине, исполненная шрифтами различной величины и рисунка несмываемая татуировка: "Аида".

Неизменно возвращался Гиакса на свой родной остров, где его друг детства Душан Млич впоследствии открыл опрятную гостиницу без единого клопика.

Когда великий Гиакса пребывал на Хваре, островитяне не слишком-то с ним носились: делов-то, наш местный хочет отдохнуть. Но в июле 1936 года из Венеции на остров приехал один из величайших артистов - Паоло Фрателлини, - а по пути в Дубровник остановилась, желая приветствовать Гиаксу и почтить его исполнением ночной серенады, цыганская капелла лилипутов из Загреба под управлением Хуссейндиновича. Сидя в лоджии гостиницы "Сплит", Гиакса слушал концерт в свою честь бок обок с Паоло, а на берегу росла толпа, пока лилипуты вынимали инструменты - четвертушечные скрипки, крошечные, как скрипка Грока^*, которой он выпиликал себе мировую славу, виолончель размером с альт, детский ксилофон. Меня глубоко изумило фортиссимо, которое удавалось извлекать малюткам из своих инструментов.

^* (Грок - псевдоним Адриена Веттаха (род. в 1880 г. в Швейцарии), пользующегося мировой известностью клоуна со скрипкой.)

Под вечер следующего дня Гиакса, Млич, лилипуты и я предприняли небольшую прогулку на яхте. Паоло с нами не поехал, - известный библиофил, он пытался раздобыть инкунабулу хорватского гуманиста Ганнибала Лучича. Гиакса, с необычной для него экстравагантностью, украсил себя вишнево-красным герцеговинским беретом, точно воспоминанием о своем далеком островном детстве. Яхта оставила позади себя Пальмицан и устремилась на всех парусах к Иеролиму, на берегу которого паслось большое стадо овец. Гиакса поднял на руки протестующего Хуссейндиновича, первую скрипку цыганской капеллы, и спрыгнул на берег. В оливковую рощу, по которой пробегал ручеек, снесли две корзины с закусками - маринованные стручки, жареных цыплят, печеную каракатицу, овечий сыр, халву; батарею бутылок белого вина поставили в холодный источник, присоединив к ним водку разных сортов. По хорватскому обычаю, Душан провозгласил Гиаксу и меня тамадами.

- Позволь, милый Треблиан, - так порой называл меня Гиакса, - позволь, дорогой, взять тебя bras-dessus - bras-dessou^*, - он редко брал кого-нибудь под руку, - и покинем-ка на четверть часика наш цирк.

^* (Под руку (франц.).)

Шагая сквозь редкую рощицу олив и ясеней, мы срезали угол островка. Вдали, на мраморной гальке, едва выделяясь на фоне белоснежной скалистой отмели, как вкопанная стояла белая лошадь. Она словно застыла и на расстоянии сотни шагов казалась наскальным рисунком - древнейшим в мире изображением лошади.

Мы прохрустели по гальке, подходя к отмели, и Гиакса, остановившись, позвал неподражаемым, глубоким на низких тонах и хрипловато-гнусавым на высоких, голосом - точно подал фаготом команду; отрывистая или протяжная, но всегда резкая, она звучала под куполами не одних только европейских цирков:

- Аргон!

Лошадь, едва очерченная на мраморном фоне отмели, силуэт, высеченный на камне рукой доисторического художника, не шелохнулась.

- Ар-гон! - позвал Гиакса, придавая голосу резкость Полковника Полковина.

Лошадь едва заметно приподняла голову. В двадцати шагах от нее я счел, что предо мной необычайно благородный, по величине и контурам чистокровный, еще молодой конь, неприрученный, пожалуй, едва прирученный белый жеребец. Не ускачет ли он в следующую секунду, выбивая копытами искры из гальки?

- Аргон? - спросил я, поглупевший от dolce far niente^* жаркого вечера. - Ты его знаешь?

^* (Сладостного безделья (итал.).)

Гиакса поначалу не дал мне ответа. Когда же мы, соблюдая известную осторожность, приблизились к лошади, причем я невольно подражал Гиаксе, мне стало ясно, что мой правый, слабовидящий глаз здорово меня подвел: ухоженная старая коняга, которую возраст не в состоянии был лишить благородства, кляча, исполненная иллюзорной красоты.

- Мне ли не знать моего Аргона. Гиакса Пятый, - представил его Гиакса. - Липицанский жеребец на пенсии. Пенсионер номер шесть три года назад сломал себе, как ты, верно, помнишь, здесь на Хваре ногу, пришлось его умертвить. А это номер пять, мой липицанец времен инфляции. Перед выходом иной раз чуть нервничал. Я, впрочем, тоже, когда вспоминал, что мой гонорар за вечернее представление утром наполовину обесценится. Обитает ныне здесь, на Иеролиме, вместе с овцами. Душан ежедневно справляется о нем... Аргон, - шептал Гиакса древней коняге - тот точно оцепенел, приподняв невзнузданную голову, и едва шевелил ушами - и ласково трепал его по нижней челюсти. - Да-да-да, мой милый, не нервничай - нет, не нервничай, нет-нет-нет.

Мы возвращались, хрустя по гальке, одолели небольшую дюну, на которой раскинули свои мечеподобные листья агавы, увидели по другую ее сторону толчею любопытных овец, еще раз оглянулись и увидели: дряхлый липицанец удаляется на одеревеневших ногах. Но вдруг он остановился, поднял голову, медленно повернул ее, застыл в этой позе, словно глядел единственным зрячим глазом в нашу сторону, и так, не отрывая от нас взгляда, он внезапно издал дрожащее, почти растворившееся в едва заметном шуме прибоя ржание.

- Черт побери, - тихо проговорил Гиакса. - Точно из иного мира донеслось.

Еще не достигши восемнадцати лет, Константин Гиакса поступил в качестве одногодичника-вольноопределяющегося унтер-канонира в императорский и королевский полк артиллерийского корпуса принца фон Лобковица № 13 в Аграме. Капитан его батареи - Венцель Грубаски.

"Всякий, кому случалось иметь дело с Венцелем Грубаски, мог быть уверен заранее, что сведет знакомство с профосом, Восемьдесят дней ареста ежедневно записывались в приказ и без разбора распределялись на восемьдесят одногодичников, и неизменно в строжайших условиях. Их отсиживали на нарах в арестантской, сущем клоповнике, а то и в "карцере", где на шесть часов надевали наручники и правую руку крепили к левой лодыжке".

(Из мемуаров Гиаксы "Клоун-наездник")

Как не утеснял капитан Грубаски Гиаксу, однако ж ничего поделать не мог, когда спустя год того отправили в Грац на экзамен офицеров запаса и он вернулся оттуда в первом офицерском чине - "одногодичник-вольноопределяющийся взводный командир, фейерверкер, намеченный к испытанию на практике с целью перевода в кадровые офицеры". И все-таки Грубаски сорвал его производство в лейтенанты, аттестовав его только как "пригодного" вместо "особливо пригодного". Но Косто взял отпуск и отправился к Янко Пеячевичу, под командованием которого служил его отец. Тот похлопотал за него перед двумя своими венскими кузенами, фельдмаршал-лейтенантом графом Юкскюл-Гилленбандом и викарным епископом ("перед Икспуп-пластырьбантом и блудливым епископом"). С подобной протекцией сын капрала был произведен в артиллерийские лейтенанты, а капитан Грубаски к тому времени получил чин майора.

"Майор Грубаски - истязатель, лиходей и служака, сорокасемилетний старикан с короткой рыжей с проседью бородой для прикрытия зоба, красным бугристым носом, что вовсе не было следствием алкоголизма, и густым басом, срывающимся в команде на фальцет, - одним словом, дубина стоеросовая".

После императорских маневров в Беловаре лейтенант Гиакса сменил артиллерию на верховую езду и выиграл первые скачки в Сисанской степи, а его рыжий жеребец Кад стал победителем в охотничьем паркуре.

Удовольствие службы в аграмском гарнизоне Гиаксе отравила любовная драма; он просил о переводе в венскую императорско-королевскую тренерскую школу верховой езды и фехтования в районе Нейштадта - младшим тренером.

- Езжайте с богом, - проворчал майор Грубаски на прощание.

А был у него пунктик - он требовал от подчиненных дословного повторения своих приказов, и потому Гиакса рявкнул в ответ:

- Слушаюсь, ехать с богом!

Глаза майора застыли в две грязные ледышки.

Следующим летом в Пратере живую изгородь кафе "Зимородок" перемахнул всадник в мундире, увенчав свой прыжок в гущу испуганно заахавших и тут же разразившихся аплодисментами посетителей - среди которых сидел и брат директора будапештского цирка Ратай - превосходно выполненной левадой.

- Господин лейтенант, если когда-нибудь вы будете поставлены перед необходимостью уйти в отставку, приходите к нам, - обратился к нему прославленный артист, - Ратай сделает из вас "звезду" цирка.

Гиакса задумчиво усмехнулся и, пустив лошадь рысью, выехал на аллеи Пратера.

Со временем он вернулся в свой полк уже обер-лейтенантом (между тем как Венцель Грубаски остался, как и был, майором), сократив дистанцию между чинами, что Грубаски счел непозволительной дерзостью. Этажом выше прежней квартиры Гиаксы поселился тем временем чахоточный преподаватель гимназии, с которым Гиакса любил при случае поболтать о Лукиане. Однажды ночью пьяная орава офицеров, зафрахтовавшая цыганскую капеллу, ввалилась к Гиаксе, дурачась и распевая песни; вспугнутый со сна педагог, высунувшись из окна, пожелал всей этой солдатне провалиться в преисподнюю.

"Офицер, оскорбленный в присутствии третьего лица словом или действием, обязан незамедлительно отомстить за оскорбление имеющимся у него холодным оружием".

Оснащенный подобным кодексом чести, капитан, старший по званию в этой пьяной компании, обнажил саблю. Гиакса, удержав его, рекомендовал возмущенному педагогу тотчас извиниться. Что тот, заикаясь, и поспешил сделать. Инцидент казался исчерпанным, однако он дал майору Грубаски желанный повод созвать полковой суд чести. Против обер-лейтенанта Константина Гиаксы было возбуждено "дело" в связи с тем, что он воспрепятствовал старшему по чину осуществить право на "оборону чести".

Гиакса "держался перед судом чести как клоун", был уволен из армии и переведен в резерв. Казалось, Венцель Грубаски торжествовал победу.

Год и три месяца спустя в Аграм, проведя часть отпуска в Будапеште, возвратился уланский ротмистр и, хохоча, рассказал в казино о новехоньком аттракционе, который публика ежевечерне встречает с восторгом и который ему также довелось лицезреть в цирке Ратай: клоун-наездник, именующий себя "Полковник Полковин". Нос артиста величиной с кулак, размалеван фиолетовой краской, пышные рыжие усы скрывают огромный зоб, исполинская сабля и фантастическая форма чертовски смахивают - кивером, увенчанным метровым черным конским хвостом, кофейного цвета мундиром и небесно-голубыми шароварами - на форму 13-го артиллерийского корпуса Лобковица. Конь его выступает с чрезвычайной важностью, но внезапно резко спотыкается о саблю. Клоун взлетает вверх и, совершив сальто, вновь оказывается в седле. Натужась, он хрипло-гнусаво, фаготным басом бранится до тех пор, пока не лопается его зоб - обычный воздушный шар. В подсумках его жеребца припрятан реквизит: труба, головные уборы и знаки различия разных чинов. Да, он не только "полковник", но и полковой трубач, так фальшиво трубивший к атаке, что полковника трясло от ярости. Он канонир, который вместо орудийного выстрела добивается лишь трезвона будильника. Он канонир, капрал, лейтенант, капитан, майор и полковник в одном лице, и ему удается не только самого себя ругать ругательски то визгливым стаккато фагота, то громовыми раскатами трубы - нет, ему удается даже величайший трюк иллюзионистов - перед самим собой вытянуться по стойке "смирно".

Но при всех его коленцах и кувырках он показывает совершенное искусство верховой езды, высшую школу, какую и в Вене, в Императорской придворной школе верховой езды, показать не стыдно. Аграмский ротмистр ни на секунду не усомнился: это Косто Гиакса. Но когда он после циркового представления пожелал узнать подлинное имя клоуна и навестить его, ему, как он ни скандалил, было и в том и в другом отказано.

Майора Грубаски, когда до него дошел этот слух, едва удар не хватил. Он поднял ужасный крик, дошел до военного министерства. Но выгнать из армии резервиста потому только, что тот избрал себе артистическую профессию, едва ли было допустимо. Да и за его прозвание, за бессмысленно искаженного "полковника", этого "Полковина", тоже, пожалуй, не накажешь. Ибо Венцель Грубаски, суть которого в столь фантастической форме была высмеяна в номере Гиаксы, вовсе не был полковником, - напротив, он остался майором (ежели не принимать во внимание повышение его в следующий чин клоуном цирка Ратай). Тем не менее суд чести вынес решение: разжаловать.

Однако один из старых полковых приятелей своевременно дал о том знать Косто, который успел уже перекочевать в Мюнхен - в те времена цитадель свободомыслящих художников - и выступал там с номером "Гиакса и Гиакса" в цирке Кроне. Когда ему вручили заказное письмо с решением суда, он ухитрился не принять его. Военное министерство забросало его двадцатью заказными письмами - двадцать раз он отказывался принимать письма. В конце концов документ погряз по нерадению чиновников в казенной пыли.

...А что Гиакса в 1908 году рассорился с Альбертом Шуманом (его цирк был в те времена знаменитейшим в Европе) и перешел к его злейшему конкуренту, Бушу, вышло не случайно. Посвятить лошадь в тайны "высшей школы" - для этого надобно от шести месяцев до полутора лет. Если новоприобретенная красавица - тех, что имели успех, Шуман нежил, словно содержанок, - не обнаруживала способностей, он приговаривал ее к смертной казни: задешево сбывал торговцу кониной; с этим Гиакса не желал мириться. Своих партнеров (все липицанцы белой масти) Гиаксу Первого, Второго и Третьего он купил на придворном императорско-королевском конном заводе под Триестом; Гиаксу Четвертого, Пятого, Шестого и Седьмого, после кончины австро-венгерской монархии, - в Штирии. Всех их, достигших "преклонных лет", кроме Гиаксы Седьмого, прозванного "Гиакса Последний", он посылал на "заслуженный отдых" на Хвар.

...Когда разразилась первая мировая война, грубаски сочли, что пробил час отмщения. Кентавро-клоун, ходили слухи, будет призван в конную артиллерию рядовым и послан с маршевым батальоном на Восточный фронт. Вот уж истинно австрийская ситуация - с Балхаусплаца выпалили по Сербии объявлением войны, а венские газеты дискутировали, можно ли такого артиста, как Гиакса, отдать на произвол нескольких мстительных военных бюрократов. Одним из его почитателей был генерал Хен - начальник только что созданного военного управления печати при ставке; и так как артист с "офицерским прошлым", одаренный многими способностями, обладал и бойким пером, генерал без дальних слов вытребовал Гиаксу в качестве военного корреспондента, оскорбив смертельно всех грубаски. Либеральная газета "Нейе фрейе прессе" заручилась его сотрудничеством. Два года разъезжал Гиакса верхом - зимой в громадной меховой шапке - по передней линии восточного театра военных действий. Однажды он телеграфировал в редакцию целиком весь "Колокол" Шиллера, чтобы занять телеграф и чтобы его газета могла сообщить о падении Лемберга (Львова) на час раньше специальных выпусков конкурирующих газет. Но вот что с неудовольствием отмечали "наверху": он не утаивал в своих сообщениях достоинств врага, писал, что русские мужики-солдаты предпочтут подставить грудь под пулю противника, но не вытопчут ниву, ища укрытия, писал, что австрийцы, точно одержимые, вешают без разбора сербов штатских, подозревая в каждом шпиона. К тому же он довольно скоро перестал скрывать от читателей свой пессимизм касательно исхода войны. А на третий военный год разразился крупный скандал.

Одна из статей Гиаксы вышла под заголовком "Долго ли еще продлится война? - Народ остался без подтяжек". И хотя заголовок был взят в кавычки, а из текста следовало, что передавал он всего-навсего горестные раздумья бравого ездового, у которого фронтовой корреспондент взял интервью, грубаски, чуя близкий конец их власти, подняли истошный крик, слившийся с пронзительными ура-воплями, испускаемыми над человеческой бойней. Левое крыло венских социал-демократов, памятуя об Аустерлице, воодушевленное речами Либкнехта против военных кредитов в рейхстаге, подхватило лозунг о "подтяжках". Бенедикт, главный редактор "Нейе фрейе прессе" дрожал за свое место. А Гиакса вновь подвергся дисциплинарному взысканию: его лишили корреспондентского удостоверения. Дедушка Куят выхлопотал Гиаксе и его семье право убежища в Швейцарии.

...Я мысленно вижу Гиаксу с Гиаксой, ожидающих выхода, они стоят в усыпанном опилками проходе перед гигантским занавесом в цирке Фаверозинаги, в цирке Ренца или Гагенбека, Буша, Кроне или Кни, везде, где Гиакса выступал под именем Полковника Полковина. (В романских странах он гастролировал как командующий иностранным легионом полковник Дю-Совак, в англосаксонских - в шотландской национальной юбке, ниспадающей едва ли не до сапог, - как полковник Мак-Мак.) С высоты незримого из коридора балкона цирковой оркестр гремит выходной марш - пародийный сплав маршей Ракоши и Радецкого. Широченные черные шаровары, лакированные сапоги со сверхъестественно огромными шутовскими шпорами, на левом боку болтается чуть не до полу палаш, черный кивер с медным четырехглавым орлом и черным султаном, кофейного цвета мундир с золотыми пуговицами, ярко-красные воротник и обшлага, нос-гранат, едва не скрытый кудлатыми рыжими усами, огненно-красные кустистые брови - в таком наряде клоун-наездник ждет выхода, ласково треплет шею своего липицанца и, прежде чем вскочить в седло, гладит его по холке. Оглушительный грохот барабанов, буря рукоплесканий встретят Гиаксу, когда он по всем правилам верховой школы выедет на манеж. В цирке не приходится ждать придворной чинности Императорской школы верховой езды, а породистые липицанцы - это не бельгийские тяжеловозы, они легко начинают волноваться. И потому эксцентрик-наездник заранее успокаивает своего белоснежного коня внушением.

Но вот он легко вскакивает в седло; один из служителей - по традиции чех - поддерживает его палаш. Сзади стоят в ожидании два арабских полукровка, чаще всего вороные, впряженные в бутафорские лафеты, на которых съежились два ездовых (куклы, чуть меньше человеческого роста). Гигантский, шитый золотом занавес пурпурного бархата распахивается. Небольшая кавалькада предстает взорам зрителей с номером "Гиакса и Гиакса".

"...Ксаночка, любимый мой соболеночек!

...Думалось мне поначалу, лучше уж пусть твой муж сообщит тебе злую весть: они, как нарочно, реквизировали нашего старого Гиаксу VII, да будто бы для нужд вермахта... Но когда я писала твоему мужу об этой напасти, то и в мыслях не держала, какое в миллион раз большее несчастье обрушится на нас в пятницу... а может быть, все-таки держала?

Вместо того чтобы тотчас обратиться по этому делу к одному из знаменитых грацких адвокатов, твой отец, - а ты знаешь его внезапные приступы ярости - учинил чудовищный скандал... И вот в пятницу ни свет ни заря к нам в двух черных мерседесах пожаловали гестаповцы и забрали его; но тут-то Гиакса был спокоен, как никогда.

...Ты спросишь, моя единственная, любимая Ксаночка, что же я решила предпринять. Бежать топиться в Мур или глаза себе выплакать - толку мало... И я послала три телеграммы. Одну - президенту Франклину Делано Рузвельту... вторую - английскому королю и третью - Михаилу Ивановичу Калинину, Председателю Президиума Верховного Совета, причем сослалась на то обстоятельство, что Гиакса был знаком с Лениным - это ведь должно возыметь действие. Я слышала, что Советы обменивают у нацистов политических заключенных, и я - если нам иначе не выцарапать Гиаксу - вижу в этом надежду на успех, хоть он и не коммунист, но во внимание к его славе и благотворительным представлениям, которые он давал в свое время в пользу ленинского кружка в Цюрихе..."

Однако, как справедливо заметил дедушка Куят, у Гиаксы и без Гиаксы рыльце, по нацистским понятиям, было в пушку: в 1933 году он опубликовал во всей заграничной прессе свой отказ "когда-либо выступить в тысячелетнем рейхе даже в том случае, если тот продержится более десяти лет".

Во вторник заместитель коменданта штандартенфюрер СС Гизельхер Либхеншль самолично изволил пожаловать на перекличку. Выдающееся ничтожество и пакостник. Куда более Мерзостный спесивец, чем сам комендант Дахау, который в этот день в Берлине, на Принц-Альбрехт-штрассе, получал инструкции; фат, любитель верховой езды, цветовод и эстет, он упивался "Экспромтом" Шопена в собственноручном исполнении, цитировал Д′Аннунцио и предпочитал гельголандских омаров свиным отбивным с клецками. Одним словом, как он сам любил говорить, олицетворял "нового германского человека старой западноевропейской культуры, преданного идее Вечной Римской империи германской нации, не знающего пощады к ее врагам".

Над трехтысячным каре наголо обритых, застывших в стойке смирно заключенных (большая часть находится в этот час "на внешних работах") разносится визгливо-натужный голос штандартенфюрера Либхеншля, срывающийся в напыщенное верещание:

- Завтра утром с восточным экспрессом - разумеет ся, в спальном вагоне первого класса - из Вены для пребывания на нашем курорте пожалует некая знаменитость. В лучшие свои годы знаменитость эта демонстрировала свой талант за деньги всему миру, - возможно, и кое-кому из собравшихся господ не раз доставляла удовольствие!

К остроумным причудам штандартенфюрера относилась и его манера титуловать арестантов то грязными свиньями, то господами.

- Но великая Германия, - звенит фальцетное верещание Гизельхера Либхеншля, сопровождаемое взмахами хлыста, - это вам не манеж для дряхлых шутов, разлагающих волю немецкого народа к победе! К счастью, у нас уже имеется парочка-другая профессиональных паяцев, хотя и меньшего калибра! Они-то и подготовят высокому гостю, который почтит нас завтра поутру, достойную встречу.

Шарфюрер Мерцхаз, выкликнув пять фамилий, приказывает названным выступить вперед; все пятеро венцы, трое из них иудейского вероисповедания: характерный актер немецкого Народного театра Нейгрешль; кабаретист Грюнцвейг из "Симпля"; Пауль Астор, вернее говоря, Ашкенази, во времена Веймарской республики стяжавший себе славу конферансье в берлинском "Кабаре комического актера". (В лагере Пауля Астора использовали в качестве носильщика трупов.) Четвертый, Леопольд Хабингер, помощник режиссера в Театре оперетты, имел несчастье принадлежать к секте "свидетелей Иеговы", а на Яна Кейршика, служителя цирка, чеха, донесли как на коммуниста.

- Гляди-ка, - верещал штандартенфюрер. - Три жидовские свиньи, большевистская да иеговистская свинья, вот так "комитет" по приему почетного гостя, вот так будет потеха!

Вечером всем пятерым приказано явиться в служебную квартиру Либхеншля, и вскоре весь лагерь слышит как он барабанит на своем "бехштейне" знаменитую кантату из третьего акта комической оперы "Царь и плотник" Лорцинга, а ему неуверенно подтягивает хор...

На следующий день все "внешние команды" задержаны в лагере. Всем приказано собраться на чрезвычайную перекличку. После нескольких дождливых дней в среду утром как-то нерешительно начало светлеть. Но клубы тумана еще висят над Дахаускими болотами. Строй ожидающих на аппельплаце, тысячи серо-полосатых фигур, наголо бритых голов; сквозь двойную ограду с колючей проволокой и проводами под током высокого напряжения они впервые за много дней вновь видят накостника-штандартенфюрера, совершающего утреннюю верховую прогулку. Напряженная фигура всадника, точно он вцепился в своего буланого жеребца Мьельнира, расплывается в белесом тумане.

Два часа заставляют стоять ожидающих, ни один человек - такого напустил Либхеншль туману - ни малейшего представления не имеет, кого ожидают здесь на коварную потеху. В концлагере есть два въезда: один - за крематорием, второй, главный, украшенный девизом "Труд освобождает", - со стороны города. Но вот наконец штандартенфюрер возвращается с прогулки. Он приказывает - видимо в качестве реквизита к намеченной потехе - подать свой розоватый, шитый дубовыми листьями парадный мундир и встает в центре открытого в сторону аллеи каре заключенных, сам себе конная статуя.

Шарфюрер Мерцхаз, долговязый нескладен, над кем за неотесанность постоянно издевались начальники, а он отыгрывался за это на заключенных, приказывает Грюнцвейгу, Астору, Кейршику и Нейгрешлю выстроиться под самой мордой драгоценного тракенского жеребца Мьельнира. (Поставь он их вплотную за лошадью, быть бы им, видимо, трупами.) Хабингер должен встать, вытянувшись, лицом к ним. Мерцхаз сует ему в руку резиновую дубинку. Слышно, как Хабингер спрашивает:

- Извините, мне что, дубинкой?..

Ответом ему служит здоровенный удар каблуком по ноге.

Длинная улица тянется между бараками к обширному аппельплацу, а к ней, точно идиллический подъезд к поместью (из такового и был создан лагерь), ведет липовая аллея. В конце аллеи едва видны в тумане главные ворота. Вот они раскрываются. Поначалу там едва различимы какие-то тени: часовые перед воротами, затем пятеро эсэсовцев с карабинами через плечо, которые вводят в ворота троих штатских.

Восемь человек двигаются по аллее к аппельплацу. Наконец удается разглядеть: два новичка идут в наручниках, третий без них.

Аллея высоченных лип тянется несколько сот метров. Эсэсовцы вместе с двумя заключенными в наручниках сворачивают за один из бункеров, исчезают из виду. Третий остается на аллее один.

И тут белесое, точно непропеченная лепешка, лицо штандартенфюрера Либхеншля искривляется в ухмылке. Ухмылке, точно говорящей: отлично вытанцовывается потеха. Пробиваясь сквозь густой туман, лучи июньского солнца быстро пригревают; потный жеребец отливает золотом, он пережевывает пену на губах, и она хлопьями падает на плечи "арестантского жида" Грюнцвейга. Но тот не смеет шелохнуться.

- Все - и выстроенная в каре многотысячная армия затерзанных, и несколько сотен их терзателей, и даже пулеметчики-часовые на вышках, - все неотрывно глядят на одного. Он идет, будто прогуливается, да, прогуливается совсем один по липовой аллее. Р1зящный, невысокий человек - быть может, он кажется таким между огромными липами, - не приземистый, а именно среднего роста, стройный, с непокрытой головой, без галстука, в застиранной синей штирийской куртке, бриджах и серых замшевых полусапожках. Вот он приблизился к "комитету", осталось не более двадцати шагов, и все еще никто из заключенных его не узнал. Судя по моложавой фигуре и по изборожденному морщинами лицу, ему могло быть и пятьдесят пять и шестьдесят пять. И хотя был куда мельче и жилистее, но лицом напоминал Бисмарка: мясистый нос, пронзительный взгляд, кустистые брови. И одновременно - истинного ученого.

Первым, да, первым узнает его Кейршик, служитель цирка. От удивления он не в силах совладать с собой, и... имя произнесено, но тут же он - раз! - и получает от шарфюрера Мерцхаза такой пинок, что едва не грохается наземь. И тотчас вспышкой пробегает по рядам шепот: - Кто это? Не может быть! Исключено! Гиакса в Дахау? Гиакса и Гиакса? Гиакса без Гиаксы?

"День блаженный, день счастливый, 
К нам явился ты сюда.
Дидельдум, дидельдит, дидельда!
Это ведь только игра", -

поют пятеро членов "комитета"...

"Дидельдум, дидельдит, дидельда! 
Это ведь только игра".

Горячей струей бьет моча. Пауль Астор, он стоит под самым боком жеребца, Пауль Астор, конферансье, которому некогда бурно аплодировали больше за элегантность, чем за остроумие, до пояса залит конской мочой (но и на шаг не смеет он отстраниться, отстраняться запрещено под угрозой наказания).

"Ах, давно мы не видались, 
Не припомним, с каких пор, 
Дидельдум, дидельдум, дидельда! 
День блаженный, день счастливый, 
К нам явился ты сюда".

Вот она, вот она задуманная штандартенфюрером Гизельхером Либхеншлем потеха. Эсэсовцы хихикают, вслед за ними, ради опыта, кое-кто из команды капо, составленной в основном из "зеленых" (профессиональные преступники). Либхеншль, эта конная статуя, впервые оглядывается назад. Шепоток "...акса... акса..." замирает на губах заключенных. Ни один из них не улыбается, ни намека на смешок, не говоря о хохоте. А ведь капо как подопытные хихикалы доказали, что в этом особом случае смех разнообразия ради не воспрещен. Не только поощрительная, нет, поощряющая, одобряющая ухмылка штандартенфюрера, казалось, говорит: эй вы, враги народа, грязные свиньи, на сей раз разрешаю, хохочите, хохочите во всю вашу тысячекратную глотку. Но вместо этого над плацем царит великое молчание, и даже у эсэсовцев из дивизии "мертвая голова" что-то точно застревает в глотке: их собственный смех. А им бы по долгу службы досыта нахохотаться над самолично комендантом задуманной потехой; да вот потеха из-за чего-то не клеится. Да, из-за самообладания. Самообладания, которое сохраняет по переодетый, не пронумерованный новичок, заключенный номер Икс. И, как нарочно, номер Икс именно с певца Нейгрешля, с его разбитой в кровь физиономии, смахивающей на топорный грим клоуна, не сводит глаз. Номер Икс, которого все знают и которого почти никто не видел без грима. Номер Икс с его характерным, изборожденным глубокими морщинами лицом неутомимого ученого и обликом скромного помещика, номер Икс, в котором ровным счетом ничего не напоминает клоуна.

С высоты своего коня штандартенфюрер демонстративно громко осведомляется:

- Ну, господин Гиакса и Гиакса и Гиакса и Гиакса, по вкусу ли вам пришелся музыкальный помер, подготовленный для вас на нашем курорте вашими менее знаменитыми коллегами? Не правда ли, разве это не мило с их стороны?

Лагерфюрер обратился на "вы" к заключенному! Однако помер Икс и не смотрит на всадника, нет, он смотрит на лошадь. И отвечает, как тугоухий тугоухому, тем самым хрипло-рыкающим голосом, каким Полковник Полковин гремел свои команды на манеже:

- Буланый остынет, нужно обтереть!

Шарфюрер Мерцхаз дернулся было, чтобы вмешаться, но Либхеншль взмахом хлыста удержал его, соскочил; широким шагом на негнущихся ногах, подражая тем самым своему фюреру, приблизился к номеру Икс и визгливо предложил:

- А что, если бы вы - известный знаток лошадей - проделали это собственноручно!

- Почему нет! - рявкает номер Икс. - Вот господин Кейршик, мой знакомый по цирку Ребернига, может мне помочь! Сервус, господин Кейршик!

- Се-ервус, гос-с-с-подин Ги-ги-акса, - заикается побледневший заключенный № 4329.

Опять Мерцхаз, долговязый выродок, скорчив злобную гримасу, пытается вмешаться. И опять Либхеншль небрежно отмахивается.

- Прекрасно! Почему бы номеру сорок три двадцать девять ему не помочь? Скребницу для Мьельнира!

В мгновение ока все подано.

Восьмилетний жеребец - неоднократно премированный участник скачек - опасно своенравный конь. Исключая штандартенфюрера, к которому он привык, и заключенного-конюха, он никому не дает сесть в седло. Он не кусает, он взлетает на дыбы и мощно бьет копытами; в полном смысле слова коварный, он бешено лягает, если кто-нибудь приближается к его заду. Уже трижды ничего не подозревающим новичкам отдавался злодейски задуманный приказ - проверить заднее копыто Мьельнира. Два новичка получили смертельные удары в живот, третья жертва была отправлена в лазарет с тяжелым повреждением позвоночника...

Номер Икс и номер 4329 снимают с Мьельнира седло. Заключенному Кейршику известна "скверная привычка" жеребца. По его лицу можно прочесть, что сейчас он попытается предостеречь новичка. Но прежде чем он успевает открыть рот, шарфюрер Мерцхаз рявкает:

- Молчать!

Кейршик бледнеет еще больше. Однако Гиакса уже почувствовал нервное "подергивание" жеребца и выразительно вскинул кустистые брови. Краска понемногу возвращается на щеки Кейршика.

Конюх притащил два ведра воды. Гиакса держит жеребца на коротком поводу, Кейршик окатывает водой его спину. Опытный конюх, он надевает скребницу, как перчатку, чистит шею, правый бок, холку до крупа, плечо, и Мьельнир, которого крепко держит Гиакса, стоит не шелохнувшись.

И еще некто стоит не шелохнувшись. Мерцхаз. Не распространяя на себя его приказ, Гиакса, беспрерывно вполголоса уговаривая Мьельнира, все время дает указания бывшему служителю цирка. А Мерцхаз не вмешивается. Неотесанный грубиян шарфюрер Мерцхаз - вот уж неожиданное открытие! - в конце концов тоже человек. Его родные или знакомые (а может быть, и сам он ребенком) во все глаза глазели в Мюнхенском цирке Кроне на великого эксцентрика, хохотали над его номерами до упаду, бурно аплодировали ему, восхищались им, память об этом так просто - раз-два! - со счетов не сбросить, и она, видимо, дает себя знать, несмотря на муштру. На вопросительный взгляд, который он бросает лагерфюреру, он не получает ответа. С небрежным вниманием, точно выродившийся Цезарь Август, следящий за боем гладиаторов со смертельным, по всей вероятности, исходом, наблюдает Либхеншль эту сцену.

А сцену эту надо себе точно представить: выстроенная в каре серая армия "зрителей из-под палки", в их рядах и конюх и члены "комитета", кроме Яна Кейршика; тот - полосатый, обритый - чистит под наблюдением Гиаксы скребницей желтого коня - точно самый обычный каторжник, переданный в распоряжение помещика в синей куртке для работы по хозяйству. И задник к этой сцене - липовая аллея едва ли, да, едва ли не идиллического поместья...

Мьельнир позволяет номеру 4329 чистить себя вплоть до крупа, но тут вновь начинается "подергивание". Номер Икс подзывает коллегу, и, растолковав, как держать поводья, набрасывает на коня попону, сам надевает скребницу, и, тяжело переступая, проходит к конскому заду и начинает (не укрылось ли в складках его изборожденного морщинами лица слабое предчувствие улыбки или это лишь кажется?) чистить ему задние ноги, от хвоста вниз до копыта.

Дважды взбрыкивает Мьельнир. Но Кейршик железной хваткой держит его морду и тем лишает копыта смертельной мощности. К тому же Гиакса, стоя вплотную к животному, с поразительной для его возраста ловкостью уклоняется от копыт, точно матадор.

И тут происходит нечто заранее не предусмотренное. Язвительное хихиканье эсэсовцев замирает. Зато в рядах армии затерзанных вспыхивает невольный смех; подавить его нет сил, ибо рожден он редкостным до ужаса мгновением счастья.

- Тихо! - пронзительно вопит Либхеншль, наливаясь от натуги кровью. Задуманная потеха, видимо, не увенчалась успехом.

- Тихо! - рычит, точно эхо, Мерцхаз; и эхо прокатывается над аппельплацем, его тысячекратный отклик гудит из барачных проулков: "и-хо, и-хо, и-хо!!!", гудит, прорезая глубокую тишину, мгновенно воцарившуюся за оборванным смехом.

- Кто смеялся? - визжит лагерфюрер. Великое молчание. Наконец Мерцхаз докладывает:

- Вся висельная команда, мой штандартенфюрер!

- Так-так! - взрывается ларегфюрер. - Господа, кажется, полагают, что они в цирке? - Великое молчание.

А Кейршик между тем уже оседлал жеребца.

- В цирке... - повторяет Либхеншль, внезапно изменившимся голосом. - Ведь это же... это же ваша профессия, не правда ли, господин Фрателлини и Фрателлини?

Жиденькое хихиканье, явно по долгу службы, из группы эсэсовцев. Шарфюрер приказывает номеру 4329 встать в строй. Номер Икс остается один рядом с оседланным жеребцом.

- А что, если... если вы покажете нам вашу легендарную "высшую школу"? Хотя такой заядлый враг народа едва ли достоин сидеть на моем несравненном Мьельнире - личном подарке рейхсшпортфюрера фон Чаммер унд Остена, - да, господин дезертир семнадцатого года! Видите, мы хорошо информированы! Не станете же вы отрицать, что дезертировали в семнадцатом?

- Должно это значить, - гремит Гиакса командирским тоном Полковника Полковина, - что я испугался ураганного огня?

У заключенных засосало под ложечкой. Но лагерфюреру вопрос, кажется, пришелся по душе, ответ его звучит высокопарно.

- Уклонившись - что самое позорное для бывшего кадрового офицера - от защиты с оружием в руках священных интересов рейха и его союзников, вы пребывали на фронте в качестве военного корреспондента одной еврейской газетенки! Но обратили свое перо в кинжал, дабы ударами в спину ослабить оборонную мощь кайзеровского рейха, за что были вновь подвергнуты дисциплинарному взысканию и разжалованы в солдаты. И тогда-то дезертировали в Швейцарию! Да, мы досконально изучили ваши мемуары! И присоединились там к международной шайке пацифистов, сбежавшейся туда со всего света! И даже завели в Цюрихе знакомство со смертным врагом западноевропейской культуры, с Лениным! (Гиакса встречался с Лениным в Цюрихе не в семнадцатом, а в тысяча девятьсот десятом году, как заметил впоследствии дедушка Куят.)

- А теперь позабавьте-ка нас да покажите один из ваших хваленых трюков.

- Пожалуйста.

- Пожалуйста?!

- Пожалуйста.

- Ваша готовность льстит нам, господин Растелли и Растелли! - жиденькое одобрение эсэсовцев. - Но будьте начеку, чтобы мой великолепный конь, победитель десятка скачек и охотничьих конкурсов...

На какую-то долю секунды - внимательный наблюдатель мог бы заметить - Гиакса выпрямился столь же внезапно, сколь неуловимо.

- ...чтобы Мьельнир не уготовил вам кое-каких неприятностей! Вы далматинец - или кто вы там есть из адриатической национальной мешанины, - и потому вам неизвестно значение этого имени! Мьельнир - молот германского бога Тора! Молот Тора! Мьельнир означает - Всесокрушающий! Ясно? Пенсионеров-циркачей Молот Тора до сей поры еще на себе не нашивал! Ясно? Вот так, будьте начеку! Весьма будет огорчительно, если в первый же день у нас вы сломаете себе шею!

- О-о-о, я только в очень, очень редких случаях, - гремит Гиакса, - ломал себе шею.

На этот раз громко рассмеялся кто-то один-единственный. Не эсэсовец, не капо, нет; как можно догадаться по внезапной трансформации невольного, непреодолимого смеха - это рядовой заключенный в самом последнем ряду. Ибо пока номер Икс скупыми движениями подтягивает стремена, одинокий, nolens-volens восхищенный смех трансформируется в дикий крик боли, постепенно удаляющийся. Видимо, молотя прикладами, эсэсовцы уволокли несчастного с аппельплаца.

Глубокие складки на лице Гиаксы - точно высеченные руны на сером камне.

И точно по волшебству он уже в седле. Только на какую-то долю секунды взмывает на дыбы Мьельнир и бьет в пустоту, но это всего-навсего каприоли старого кентавра, слитого воедино с четырьмя своими копытами. И вот уже дивный - да, поистине сказочно-дивный человек-конь ровным шагом двинулся вперед.

Конюх-заключенный восторженно таращит глаза. Слетает злобно-насмешливая маска с лиц эсэсовцев, и они тоже таращатся, разиня рот, едва ли не благоговейно. Один только лагерфюрер сохраняет самодовольно-подстерегающее выражение, оно, видимо, означает: дайте срок - Молот Тора разгорячится, и старый кентавр треснет и расколется надвое.

Из открытого каре замордованных Гиакса импровизирует манеж. Но никакой "высшей школы" не демонстрирует: ни шага, ни рыси, ни галопа, ни траверса и ранверса. Внезапно выезжая из каре, он собранной рысью скачет по липовой аллее, по которой не так давно шел пешком.

Шарфюрер Мерцхаз: - Куда это он поскакал?

Либхеншль поднимает взгляд. Часовой-пулеметчик на ближайшей к главным воротам вышке, прижав к глазам полевой бинокль, перегнулся через перила: он держит всадника в поле зрения.

Тот вновь появился с другой стороны длинного лагерного склада. Рысью приближается он к загрузочной эстакаде, стоящей под острым углом к стене с колючей проволокой. Резко останавливает коня, оглядывает внимательно очень длинную эстакаду; поворачивает, рысью объезжает ее; вторично, легко приподнимаясь в стременах, останавливает Мьельнира, да, это владелец поместья проверяет, все ли у него в порядке.

Но тут раздается гнусавый оклик лагерфюрера:

- Что вы там выведываете? И э-т-т-то называется "высшая школа"?

Шарфюрер Мерцхаз хватается за свисток, подает сигнал часовому на вышке.

- Эй, там! - орет часовой со своей верхотуры и что есть силы машет всаднику: - проваливай!

Тот, не собираясь выполнять приказ, тщательно осматривает прицеп грузовика, вплотную придвинутый к концу эстакады. Дальше, за прицепом, двойная стена - каменная с колючей проволокой; это не забор, а двуслойная стена; снизу камень, вверху - проволочное заграждение на высоченных, в четыре с половиной метра, бетонных столбах, отстоящих на семь метров друг от друга; верхушки столбов вогнуты во внутрь, стало быть, к обитателям этой чудовищной клетки; на их изоляторах натянуты провода под высоким напряжением. За стеной - нейтральная четырехметровая полоса и вторая стена той же конструкции.

Длинный склад - в данное время полный торфяных брикетов, нарезанных заключенными в Дахауских болотах и высушенных до загрузки на воздухе, - стоит к ним под острым углом, вплотную к едва ли не пятидесятиметровой эстакаде; и, точно ее продолжение, поставлен прицеп на четырех двойных колесах; его борта опущены для погрузки брикетов; днище, как и эстакада, усеяно крошками торфа.

Еще раз проскакал наездник вдоль эстакады и прицепа, еще ближе к ней, и вновь осадил жеребца, чтобы осмотреть также ее конец, обращенный к лагерю, - мягко спадая к земле, точно въездные мостки, он устлан перегноем, порос травой.

Часовой на вышке прижал к губам мегафон:

- Эй, ты, гоп-гоп, проваливай отсюда!

Наездник будто не слышит.

- Эй, клоун! - ревет мегафон. - Эй, клоун!! Проваливай!! Гиакса возвращается не торопясь, элегантной рысью.

- Очень мило с вашей стороны, что вы у нас осмотрелись, господин Гагенбек и Гагенбек, - верещит лагерфюрер с выражением мягкого упрека на лице. - Я, правда, немного встревожился, ведь вы так близко подъехали к проводам! К проводам под напряжением в тридцать тысяч вольт, если хотите знать!

- Благодарю, - рыкает Гиакса.

- Кстати, где же "высшая школа", которую вы сулили продемонстрировать почтенной публике? - Редкие смешки в группе эсэсовцев.

В ответ Гиакса ставит Мьельнира в леваду. Поначалу тут буйно взлетает на дыбы, так, что штурмбанфюрер непроизвольно отшатывается, да, он отступает на несколько шагов. Мерцхаз за ним: что дозволено заместителю лагерного коменданта, то разрешено и шарфюреру. Но вот жеребец уже подогнул задние ноги и застыл, недвижный, подтянув передние; солнце золотит его брюхо. А к спине его прирос - и все же кажется, что он парит в воздухе, - его покоритель в синей куртке. Либхеншль: - И это все?!

Тогда Гиакса решается на курбет. Трижды, продвигаясь вперед, прыгает Мьельнир в леваде, вот так, не опускаясь на передние ноги. Но не к шарфюреру, который точно во сне нащупывает свой револьвер, - к Либхеншлю. И всяк видит: теперь, когда Молот Тора подобным образом замахнулся на него, пришла очередь лагерфюрера побледнеть.

Незабываемое зрелище для армии заключенных: "Мертвоголовый" перетрусил и, неверным шагом отступив, поднял, защищаясь, ручку хлыста. Но Гиакса спокойно опустил жеребца на передние ноги.

- Уже лучше! - взвизгивает штандартенфюрер; сверхчеловек в нем пересиливает недопустимый приступ слабости. - Уже лучше, господин Как-бишь-вас и Как-бишь-вас! Но когда же мы увидим обещанный забавный трюк?

- Трюк? А-а, за-бав-ный трюк! - рыкает стаккато Гиакса, и повторяет, но на сей раз так тихо, про себя, что заключенные его едва слышат. - Забавный трюк.

Он медленно расстегивает куртку, протягивает вниз правую руку. Хлыст, который Либхеншль все еще держит над головой, точно сам собой переходит в руку всадника. Несколько бесконечно долгих секунд смотрит старый кентавр вниз, на человека в розоватом мундире. Заключенные затаили дыхание. И кажется, что на лице его рунами высечено мрачно-зловещее решение. Еще сильнее засосало у заключенных под ложечкой, и тяжело забились сердца: возможно ли это? Хлыст, который лагерфюрер отдал из рук в руки заключенному номер Икс, обратившись в бумеранг, свистанет по его собственной белесой физиономии? И внезапно оживляется окаменевшее лицо всадника - не мрачной ли усмешкой? Да, да. Гиакса весело щурится на солнце.

Последующие события разыгрываются с крайней стремительностью и поистине с полной для всех неожиданностью.

Гиакса вторично выезжает из каре. Но не собранной рысью и не к аллее - он прямиком гонит туда, откуда прискакал: к лагерному складу. Дважды его хлыст, извиваясь, опускается на спину Мьельнира. Того точно кольнуло. Крупным галопом мчит жеребец к въездным мосткам эстакады; всадник как жокей склоняется к самой шее лошади; синяя куртка вьется над его спиной, точно знамя Баварии.

Понял штурмбанфюрер замысел Гиаксы?

- Стрелять! - взвизгивает он.

Долговязый шарфюрер все еще словно во сне не снимает руку с кобуры.

- Стре-ля-я-ять!

Но когда Мерцхаз выхватывает свой "пулемет", всадник уже вне досягаемости пистолетного выстрела и скачет к эстакаде.

- Стре-ля-я-я-лять! - ревет шарфюрер, свистит, истерически жестикулируя, сигнализирует часовому-пулеметчику на ближайшей к хозяйственному корпусу вышке. Часовой постепенно опускает пулемет.

- Не-е-е пуле-ме-е-е-том! - пронзительным дискантом вопит лагерфюрер. - Внимание - Мьельнир! Караби-и-ином.

- Стреляй в спину! Не задень коня! - ревет Мерцхаз. Огонь!!

Шеренга эсэсовцев распадается. Кое-кто выскакивает вперед, останавливается, срывает карабин с плеча, целится. Но выстрелов не раздается. Черно-коричневые оловянные солдатики с карабинами наизготовку, они застывают точно пораженные громом.

Поросшие травой мостки премированный рысак взял, едва снизив темп. Теперь его стремительные копыта грохочут по бесконечно длинной эстакаде, теперь гремит Молот Тора. Даже если бы удалось в эти летящие, скачущие во весь опор, гулко громыхающие секунды снять снайперским выстрелом седока, то конь, лишившись мускулистой руки своего всадника, неминуемо сорвался бы с эстакады и сломал себе шею. Это как будто понимает и владелец жеребца. Пронзительным воплем он отменяет свой приказ.

- Отста-а-а-вить!!

Но Мьельнир, по всей вероятности, все равно поскользнется. Свежие крошки торфа, которыми устлана эстакада, делают невозможное возможным, превращая ее в импровизированный ипподром. По нему грохочет Молот Тора - вплоть до прицепа с опущенными бортами, который как сказано, удлиняет конец эстакады и днище которого тоже покрыто торфяной крошкой. Он играет роль трамплина. Теперь Молот Тора выбивает дробь по прицепу, резонирующему на иной лад. Да, теперь Мьельнир мчит по прицепу, искры вместе с торфом летят из-под копыт.

- Но это безумие! - задыхается воплем лагерфюрер. - Бе-е-е-зу-у...

Открытое исполинское каре заключенных, три живых серых гласиса, неподвижных до этого мгновения, внезапно приходят в движение. Короткий, нечленораздельный тысячеголосый вскрик, и сине-золотой кентавр делает скачок. Второй вскрик, далекое жутко-взвизгнувшее ржание, вмиг обрывающееся - кентавр уже повис высоко наверху между столбами внутренней стены на проводах под высоким напряжением и тотчас начинает дымиться. Третий вскрик в следующую секунду, перекрывший второй, и кентавр раскалывается надвое. Человек в развевающейся синей куртке перелетает четырехметровую нейтральную полосу и повисает на проводах внешней стены. Он слегка дымится, да, он тоже дымится в уже ярких лучах июньского солнца; и кажется издали, что в двух натянутых одна за одной паутинах повисли два разных насекомых - впереди большое, желтое, позади гораздо меньшее, синее. Но вот желтое безжизненно рухнуло в пропасть, разрывая провода, в окружении крошечных блистающих молний. Синее висит в вышине.

И тут с деревянной вышки раздается до ужаса дурацкий, чертовски нелепый, несказанно бессмысленный, ибо начисто бесполезный треск пулемета.