Конрад Эйкен. Два викинга два (Перевод с английского И. Гуровой)

1

Разумеется, я впервые услышал о нем - и о них - от неукротимого Поля.

Вполне естественно. Обо всем, что случалось в этом тихом английском городке, Поль узнавал немедленно, а то, что узнавал Поль, становилось всеобщим достоянием через пять минут. Он был вездесущ, - казалось, его длинный аристократический нос и ястребиные, блестящие, льдисто-голубые глаза можно было увидеть одновременно повсюду: то он быстро заносил в свой блокнот заметки для этюда, то набрасывал этот этюд, то тщательно фотографировал какую-нибудь не вполне понятную "тему", которая в дальнейшем должна была, как он выражался, стать "идеей".

Вы натыкались на него где угодно. Примостившись на перелазе посреди заболоченного луга в двух-трех милях от ближайшей деревни, он терпеливо ждал, чтобы солнце создало на камышах какой-то особый, необходимый ему эффект, а сам тем временем записывал четким бисерным почерком цветовые схемы для предполагаемого пейзажа - и схемы эти читались, как стихи, как имажинистские стихи.

Однажды я обнаружил его сидящим верхом на останках парового катка, который давно ржавел над излучиной мутной речки. А в другой раз я наблюдал, как он, распростершись на животе посреди дороги, ведущей к верфям, снимал с позиции земляного червя торчавшие из ям столбы будущего забора, добиваясь своеобразного ракурса. Короче говоря, его интересовало что угодно.

И люди тоже - люди увлекали его и будили в нем любопытство не менее, чем все остальное. Он "коллекционировал" людей, и особенно - странных, не укладывающихся в обычные рамки или в чем-то блиставших. И если его поразительная студия была настоящей кунсткамерой, где можно было увидеть раковины, старые бутылки, причудливые камни, сухие листья, мертвых насекомых, сломанные куклы и все остальное, что на миг завладело его фантазией, то его "салон" переполняли удивительные, немыслимые люди. Ему было совершенно все равно, откуда они взялись и чем занимаются, если только они отвечали одному из трех обязательных условий: обладали личностью, или были красивы, или были забавны. Общество на его полуимпровизированных приемах собиралось невероятно смешанное: женщины с голубыми волосами, йоги, композиторы-алкоголики, лилипуты из цирка, графини, манекенщицы, хористки - но это ничему не мешало, и все они проводили время очень приятно, при немалом содействии Поля.

Приятней же всех проводил время, конечно, сам Поль. Обсуждал ли он психологическое воздействие сюрреализма с бледным бельгийским поэтом или давал шутливо влюбленные советы хорошенькой, чересчур хорошенькой фотографше из общества о том, как ей следует краситься, - ему было совершенно безразлично. Он безмерно упивался жизнью.

Поэтому я нисколько не удивился, когда в один прекрасный летний теплый вечер он в довольно-таки поздний час остановился под моим освещенным окном и, возбужденно посмеиваясь, объявил, что хочет мне кое-что показать.

- Что именно? - спросил я.

- Идемте - и увидите.

Когда я вышел к нему на мощенную булыжником улицу и повторил мой вопрос, он ответил вопросом - знаю ли я, что в городе открылась ярмарка. Я это знал.

Утром я видел, как устанавливались первые яркие шатры и павильоны, видел пестрые цыганские фургоны, которые выстроились кругом на пустыре, видел, как за растянутой на кольях парусиной копали канаву для будущей уборной, видел, как сказочные красно-золотые карусельные кони появлялись на свет божий из грязных чехлов. Ежегодная ярмарка - неделя грошовой игры и громкой музыки, но в этом не было ничего особенного. Я так и сказал ему.

- А! Но все ли вы видели? "Мотодром Смерти" вы видели?

- "Мотодром Смерти"?

- Да. И моих двух викингов.

- Викингов? Двух викингов? О чем вы говорите?

- Значит, всего вы там не видели! Отнюдь! Мой милый, вам наверняка никогда еще не приходилось встречать двух таких изумительных образчиков человеческой породы! Идемте, или мы опоздаем.

Мы торопливо зашагали по Главной улице к небольшому обрыву, выходившему на пустырь, и внизу под нами засияла и зашумела ярмарка - толпы, вопли, нелепая пискливая водянистая музыка карусели, кружащей своих подрагивающих коней, ряды качелей, где в расписных лодках, напряженно и молча вцепившись в канаты, люди взлетали из света в тень, чтобы вновь стремительно рухнуть в свет, - все это было абсолютно обычным, абсолютно таким, как всегда. То есть так я думал, пока не услышал звук, который показался мне незнакомым. Словно мотоцикл рывками набирал скорость, ревя все громче и громче - крещендо механического грохота, затем замирающий спад, еще одно крещендо и еще одно. Опираясь на парапет, я поискал глазами место, откуда доносился этот рев, и в первый раз увидел "Мотодром Смерти", а потом у его подножия, в ослепительном свете прожектора, на маленьком, обтянутом красным плюшем помосте возле двух мотоциклов я увидел викингов.

Хотя до них было очень далеко, я сразу понял, что Поль, по-видимому, прав. В гордой небрежной позе двух голубых фигур было что-то царственное. Они возвышались над толпой с ленивым патрицианским высокомерием, с каким смотрит на вас из-за решетки лев или тигр в зверинце.

А когда мы спустились по крутой лестнице, которая четырьмя зигзагами расчерчивала отвесный обрыв, протолкались сквозь праздничную толпу возле игорных павильонов и тиров и вышли к красному плюшевому помосту, я обнаружил, что Поль не только не преувеличил, но, наоборот, был повинен в преуменьшении. Мальчик и девочка - они казались совсем детьми - были ослепительно, ангельски красивы. Ангельски потому, что оба они были невероятно белокуры, белокожи и синеглазы, и еще потому, что в них чудилась яростная чистота, что-то неукротимое, отвергающее всякое сомнение. Викинги - о да!

Поль, по обыкновению, уловил самую суть. И, как я осознал, поглядев еще раз, это впечатление усугублялось тем, что на девочке, в остальном одетой совершенно так же, как мальчик, - голубая, открытая у горла рубашка и синие широкие брюки, - была, кроме того, плотно прилегающая к ее светлым волосам голубая шапочка с сияющими серебряными крылышками по бокам. Эффект был поистине колдовским - она смотрела поверх наших голов, нисколько не ослепленная светом прожектора, в луче которого стояла, и казалось, что она уже упивается стремительным движением, почти летит. Она была воплощением скорости, она была стрелой. И таких синих, таких яростных глаз я еще никогда не видел.

Тем временем мальчик три или четыре раза заставил взреветь мотор своего мотоцикла; кассир объявил в маленький мегафон, что представление - последнее сегодня - сейчас начнется, и публика принялась карабкаться по шатким ступеням на вершину гигантского лакированного цилиндра, носящего название "Мотодром Смерти". Сложнейшая паутина проволочных оттяжек удерживала его в вертикальном положении, и я заметил, что эти проволочные канаты, как и сам мотодром, были совершенно новыми - факт, впоследствии подтвердившийся. Мальчик и девочка одновременно покатили свои мотоциклы по пандусу к двери, которая вела внутрь мотодрома, и помощник запер ее за ними. Поль купил два билета, и мы поспешили наверх.

- Неужто они будут крутиться в этой бочке? - спросил я, когда мы сели и заглянули в деревянную внутренность мотодрома. При взгляде сверху он больше всего походил на гигантский стаканчик для бросания игральных костей. Викинги стояли внизу возле своих мотоциклов, вытирая ладони.

- Конечно! Весь секрет в центробежной силе. Это ведь очень просто; если не ошибаюсь, и в Штатах такие аттракционы существуют уже много лет, и тем не менее зрелище остается захватывающим. А эти двое... бог мой, вам приходилось когда-нибудь видеть что-либо подобное? Поглядите на девушку! Поглядите, как она стоит. Это язычок пламени, мой милый, - она вся пламя. И он точно такой же... Я думаю, они муж и жена.

- Муж и жена? Эти дети?

- Во всяком случае, она носит обручальное кольцо. Вы его увидите, когда она поднимется сюда.

- Сюда?

- К самой вершине. То есть почти к самой вершине. Оттого тут и поставлена предохранительная сетка...

Мальчик, подняв кверху прекрасное невозмутимое лицо, говорил:

- ...в этом, как вы видите, все дело - риск считается настолько большим, что мы не можем застраховаться. Ни одно общество не соглашается застраховать нас, какие бы проценты мы ни предлагали. Вот почему я прошу вас о пожертвовании - пусть самом незначительном: оно поступит в особый фонд, который мы завели в предвидении несчастного случая.

Он стоял там и смотрел вверх спокойно и словно оценивающе, положив руку на бедро, а девочка безучастно прислонилась к своему мотоциклу, никуда не глядя и откровенно скучая, - все это было ни с чем не сравнимо. И голос мальчика - голос воспитанного человека, твердый, уверенный, интонации джентльмена. По полу мотодрома покатились, подпрыгивая, пенсы, шестипенсовики, несколько шиллингов, и он, говоря "благодарю вас... благодарю вас...", неторопливо, с безукоризненным достоинством нагнулся, чтобы подобрать их. Девочка несколько секунд смотрела на него, а потом принялась разглядывать свои ногти.

Она продолжала стоять так, совсем не изменив позы, и тогда, когда он, заведя свой мотоцикл, начал кружить со все нарастающей скоростью по наклонному полу, а потом внезапно оказался уже на стене. Шум стоял оглушительный.

Одного рева мотора в тесном помещении было бы вполне достаточно, но вдобавок весь мотодром начал ужасающе скрипеть под тяжестью стремительно несущегося мотоцикла; и, следя за крутыми виражами гонщика, я видел, как прогибаются сверкающие стенки и все сооружение меняет форму. А гонщик поднимался все выше и выше, спираль виражей все сжималась, и вот он уже кружил у самого верха на расстоянии вытянутой руки от нас: наши лица обдавал горячий ветер, светлые волосы мальчика бились, как вымпел. Затем он понесся вниз, сняв руки с руля и раскинув их, кружа беззаботно, как ласточка. Это было так я{е прекрасно и казалось столь же простым. Это был настоящий полет.

Я как раз собирался сказать об этом Полю и как раз подумал, что из всех птиц только ласточки летают словно ради чистого удовольствия летать, когда случайно взглянул на девочку. Она стояла все в той же позе. Гордое лицо, осененное серебряными крыльями, было чуть наклонено - она снова рассматривала свои ногти, все еще равнодушно прислонясь к мотоциклу. Только один раз она посмотрела вверх на кружащую над ней фигуру, но и этот взгляд был обращен не столько на мальчика, сколько в пространство над ним. Действительно ли она испытывала к нему такое безразличие? Или ее поведение было всего лишь профессиональной маской? Но как бы то ни было, она осталась такой же, когда он, сбрасывая скорость, спустился на наклонный пол и остановился возле нее и когда он что-то сказал ей вполголоса. Что-то очень короткое - слово или два, - глядя на нее, пока она глядела в сторону. Какое-то указание, может быть совет. Она же продолжала смотреть мимо него в никуда, пока он сообщал нам своим вежливым, культурным голосом, что он и его жена - первые в мире, кто решился ввести в этот аттракцион два мотоцикла одновременно, и с нотой предостережения в голосе попросил зрителей не наклоняться к предохранительной сетке. Одну-две секунды спустя девочка уже мчалась кругами на своем мотоцикле, набирая скорость для того, чтобы взлететь на стену; и вот она уже на ней, и два сверкающих крыла стремительно возносятся к нам. Мне показалось, что она одолела стену гораздо быстрее, чем он, - или я ошибся? И что теперь она тоже неслась гораздо быстрее. Через одно мгновение она кружила у самого верха прямо под предохранительной сеткой. Прекрасное лицо - лицо викинга - застыло в яростном упоении скоростью, голубой воротник, отогнутый воздушной струей, открывал белую шею. И тут снизу внезапно рванулся второй мотоцикл; под невообразимый рев, который, казалось, разносил мотодром на куски, две фигуры описывали молниеносные круги одна над другой - она держалась точно на одной высоте, а он то нырял вниз, то взмывал вверх. И я не знал, на что смотреть - на ликующее лицо девочки или на блистательные виражи мальчика под ней. Но вскоре я обнаружил, что слежу только за ним, он вновь парил, точно прекрасная птица, сняв руки с руля.

Затем он достал что-то из кармана - квадратик черного шелка - черный шелковый платок, который бился в его пальцах, точно пламя, старающееся вырваться из его рук, - из двух рук, поднесенных к лицу. Да... он действительно собирался ехать дальше вслепую! Черный квадратик облепил ему лицо, закрыл глаза и не спадал, удерживаемый на месте огромной скоростью, с которой несся мальчик, - вновь раскинув руки, он ласточкой кружил по сверкающей стене мотодрома, легко, без усилий, а девочка над ним, чуть замедлив ход, казалось, в первый риз смотрела прямо на него...

Но смотрела она все с той же яростью, с той же надменной и несокрушимой гордостью, без малейшей примеси страха - и за него и за себя. Нет, скорее, гневно или презрительно, словно с нетерпеливым желанием, чтобы он кончил, чтобы все было уже позади. Вы физически ощущали, как она думает: "Довольно, ну, довольно же! Хватит. Ты достаточно показал себя, так спускайся же со стены, и пойдем домой!" Но одновременно - и ее собственное упоение скоростью и опасностью, словно эта сверкающая вертикальная стена была для нее чем-то, что дороже самой жизни.

Однако номер уже завершался. Мальчик смахнул с лица черный платок, спрятал его и все более замедляющимися виражами спускался вниз, а взрывы выхлопов становились неровными и прерывистыми. И вот он уже снова стоял на полу, а девочка в свою очередь спускалась красивой спиралью, все медленнее и медленнее - серебряные крылья указывали вниз, гордая голова была яростно откинута. Менее чем через минуту она спокойно присоединилась к мальчику, и они уже закрепляли мотоциклы на ночь, а зрители рядом с нами вставали и направлялись к лестнице. В стене мотодрома внизу распахнулась выпуклая дверь, и вошел помощник с деревянным молотком. Первой, не сказав ни слова, вышла девочка; мальчик задержался, чтобы сделать какое-то замечание помощнику, а потом последовал за ней. Наши десять золотых минут истекли.

- Ну, - сказал Поль, когда мы начали спускаться по узкой лестнице, - я был прав?

- Да, вы были правы. У меня нет слов. Уникальная пара. Невероятная. И насколько в вашем духе - отыскать их.

Он усмехнулся.

- Да... это получилось удачно.

- Но скажите... почему не было аплодисментов?

- Странно, правда? Но им не аплодируют. Я ни разу не слышал ни одного хотя бы робкого хлопка. Вероятно... я думаю, это объясняется тем, что зрители по-настоящему потрясены, оглушены... Как вам кажется?

- Пожалуй... пожалуй. Во всяком случае, я был оглушен.

Ярмарка закрывалась на ночь. Огни карусели были потушены. По сторонам гасли и гасли огни; последние запоздавшие посетители шли по замусоренному пустырю. По занавескам в окошках фургонов скользили тени - ярмарочный народ ложился спать. Возле огромного зеленого грузовика - передвижного электрогенератора - на деревянном стуле сидел ночной сторож. Он читал газету при свете лампочки, ввинченной в борт грузовика, и прислушивался к прерывистому гулу работающего мотора. От грузовика по траве тянулись кабели - к карусели, к мотодрому, к фургонам. Мы осторожно перешагивали через них, решив вернуться домой по берегу речки. Мальчика и девочки нигде не было видно.

2

Разумеется, мы снова отправились посмотреть их - и не один раз, а много. Как мы могли удержаться? И не могли и не хотели. Нас буквально тянуло на мотодром, мы сидели там представление за представлением, мы приводили с собой друзей, - короче говоря, мы снова и снова приходили туда, не в силах отказаться от этого упоения, как пьяница от бутылки. Конечно, Поль брал с собой свой фотоаппарат и сделал десятки прекрасных снимков (а сколько он сделал набросков, известно одному богу). Теперь эти чудесные создания были известны нам буквально наизусть - так обычно знают только тех, кого любят. И все это время до самого конца они оставались такими же великолепными, прекрасными и недоступными, какими показались в самом начале. То есть во время выступлений. И, собственно говоря, это ощущение только усилилось благодаря тем сведениям, которые нам удалось о них собрать; теперь мы знали, почему они ведут себя именно так, - и это усугубляло драматический эффект. И насколько он усугубился бы, знай мы, какой конец им был сужден и как скоро!

Последнее было, разумеется, невозможно, и никто ничего не предвидел, а нам тем временем было вполне достаточно изо дня в день наблюдать яростное и презрительное равнодушие девочки, ту гневную гордость, которая так увеличивала ее красоту и - как контраст - хладнокровное, безмятежное, терпеливое мужество мальчика, тихое мужество того, кто знает, что он способен ждать дольше всех.

Начало было положено, когда Поль решил пригласить их в воскресенье на чай и пригласил, и они приняли приглашение. Оно их удивило, но и очень обрадовало. Они пришли, и все было отлично, и - об этом мне рассказывала Маргарет, так как, к большому моему сожалению, сам я там быть не мог, - держались они чудесно, ну просто чудесно. Почему-то никто не ждал от них особой благовоспитанности - ни на чем не основанное предубеждение, от которого тотчас не осталось и следа, когда почти немедленно выяснилось, что мальчик - сын сельского священника где-то на севере. Короче говоря - настоящий джентльмен, а девочка - настоящая леди! У Маргарет камень с души свалился, а Поль только посмеивался, и все, как всегда, провели время очень приятно. Выяснилось множество интересных подробностей. Им обоим по двадцать два года, и поженились они меньше года назад. Мальчик провел несколько месяцев в Нью-Йорке - там-то он и научился своему трюку, когда работал механиком аттракциона "Стена Смерти" в "Кони-Айленде" или еще в каком-то увеселительном парке. И тогда же он решил, что вернется в Англию и первым покажет здесь езду на мотоцикле по вертикальной стене. Когда ему исполнился двадцать один год, он получил право распоряжаться деньгами, которые оставила ему мать, и купил на них права и планы первого "Мотодрома Смерти" в Англии и построил его в Саутгемптоне. И там же, в Саутгемптоне, неделю назад он и его жена впервые выступили со своим номером. Все их деньги истрачены - они и в них уложились еле-еле и теперь могут рассчитывать только на свой заработок, но они уверены в успехе. И так далее.

Бросалось в глаза, рассказывала Маргарет, что говорил только он. Но как-то нервно, все время посматривая на жену, словно втайне опасаясь неодобрения или упреков. А та почти все время молчала. Она держалась свободно и любезно, но ясно показала, что предпочитает слушать, а не говорить, и иногда оглядывалась на мужа с выражением, которое Маргарет показалось слегка скептическим. Особенно когда речь зашла о его успехах - о его прежних успехах. Не то чтобы он хвастал, вовсе нет! По-видимому, он был очень скромен - даже чересчур. Но когда он рассказывал, как ему удалось выиграть приз острова Мэн, и о гонках от Лэндс-Энда до Джон-о′Тротса, и еще о чем-то в том же роде, Маргарет впервые заметила, как она выразилась, почти презрительный изгиб губ и гневный блеск в глазах его жены. Это было странно и немного неприятно. И было как будто очень неприятно мальчику.

Но тем все и исчерпалось, и ничего больше тогда узнать не удалось; только за день-два до того, как ярмарка закрылась и аттракционы отправились дальше, в Фолкстон, подоплека ситуации наконец выяснилась.

И все - благодаря пачке сигарет и еще благодаря тому, что я должен был зайти к ювелиру за часами, которые отдавал почистить. Мастерская ювелира находилась в конце главной улицы, почти над обрывом и пустырем. Делать мне было нечего, и я спустился по зигзагам лестницы на ярмарку. Официально по утрам она была закрыта, и, хотя несколько тиров работало, кругом не было никого, кроме ребятишек. Однако когда я дошел до "Мотодрома Смерти", то увидел, что на краю обтянутого красным плюшем помоста, болтая ногами в синих брюках, сидит в полном одиночестве юный гонщик. Он мне дружески улыбнулся, словно знакомому.

- Конечно, вы меня уже видели? - предположил я.

- Много раз! Вы ведь друг мистера Наша, не правда ли? По-моему, он говорил о вас.

Я подтвердил это и сказал, как был огорчен, когда не смог прийти в воскресенье к Полю и познакомиться с ним и его женой, а затем восторженно отозвался об их номере, что доставило ему большое удовольствие, и он пригласил меня сесть. Я сел. Но когда я предложил ему сигарету, он обрадовался с такой непосредственностью, что буквально просиял.

- Знаете, - сказал он, - я умирал от желания покурить, просто умирал! Мой запас кончился полчаса назад, а вокруг - никого, и я один здесь и не мог сбегать сам - ведь когда рядом цыгане, ничего нельзя оставлять без присмотра. Спасибо!

- Вы много курите?

- Боюсь, что да. Видите ли, в подобном деле в промежутках необходимо чем-то себя занимать, как-то успокаивать нервы... ну, вы понимаете? Когда не ездишь. И по утрам, особенно по утрам!

- По утрам?

- Ведь все утро ждешь... мы испытали большое разочарование, когда этот город оказался таким маленьким, что об утренних представлениях не могло быть и речи. И тем более неприятно, что нам сейчас очень пригодились бы лишние деньги. Вообще в подобном деле плохо, когда нечем занять себя. Пить ни в коем случае нельзя, и, значит, остаются сигареты. Я курю их одну за другой. И малыш тоже.

- Малыш?

- Моя жена.

- Ну, полагаю, это естественно. Было бы странно, если бы ваши нервы не требовали разрядки.

- Да. Хочется все время быть в движении. Не застаиваться... Маленькие третьесортные ярмарки вроде нашей тем и плохи - только маленькие города, а этого недостаточно...

Он улыбнулся, синие глаза скользнули по моему лицу и устремились вдаль, в будущее, где ждало что-то, что было несравненно больше и лучше этой третьесортной ярмарки. Но тут он указал сигаретой в сторону карусели и добавил:

- Но, знаете, и это неплохо, ведь с чего-то надо начать, не правда ли? И, наверное, нам даже повезло.

Наступило молчание, он стряхнул пепел, и тогда я сказал ему, как меня восхищает сам мотодром - со мной тут согласен и Нэш, а он художник. Его это очень обрадовало.

- Он ведь правда красивый? Да, очень. Его построили на маленькой саутгемптонской верфи, и получилась игрушечка. Посмотрите, какое дерево; он же как яхта - все самое лучшее! Далеко превосходит то, что строят американцы. Никакого сравнения нет. И знаете, это ведь очень сложная задача - нужна большая упругость, без жесткости, но и без слабины. Вы заметили, как по стене вместе с нами словно бежит рябь? Ну, так тут требуется строжайшая точность. Нам приходится постоянно его настраивать - совсем как скрипку. Вот почему растяжек так много - мы их натягиваем или немного отпускаем, и так все время. А потом он станет еще лучше, когда мы его обкатаем. Ему ведь требуется дозреть, как всему прочему. И он уже становится лучше - чуть более упругим.

Мы вместе посмотрели вверх, на лакированную стену мотодрома, на блики, рассыпанные солнцем по глянцевитому коричневому дереву, а мальчик протянул руку и потрогал толстый проволочный канат растяжки... Да, он был прав, мотодром и в самом деле походил на яхту... и на скрипку.

- Нэш несколько раз фотографировал его. Снимки получились превосходные.

- Да?

- Он снимал и вас и вашу жену.

- Неужели? Мне бы хотелось их посмотреть... очень хотелось бы. Он ведь настоящий художник?

- Настоящий, и один из лучших.

Около минуты мы молча курили, а потом, к большому моему удивлению, он сказал:

- А что вы думаете о моей жене?

- О вашей жене? Я не понимаю...

- О том, как она ездит?

- А, да, конечно! По-моему, она великолепна.

- Вы так считаете?

Он тревожно и недоуменно сдвинул брови. Я не совсем понял, куда он клонит, а потому просто повторил:

- О да! Мы все так считаем. И, конечно, она замечательно красива...

- Да, это так... Извините, могу я стрельнуть у вас еще одну сигарету?

Я протянул ему пачку, он взял сигарету, прикурил от собственного окурка и, снова нахмурившись, продолжал:

- Видите ли, в этом-то и трудность.

- Трудность?

- Да. Ведь все не так просто. Конечно, она прекрасно ездит, я знаю...

- Прекрасно!

- Она великолепно ездит, но ведь дело не только в этом. Нам приходится думать об общем эффекте. О впечатлении зрителей.

- Я не совсем понял вашу мысль...

Он несколько мгновений внимательно вглядывался в меня, словно оценивая меня в свете того, что собирался сказать, - это был тревожный взгляд и чуть-чуть жалобный.

- Ну, - сказал он, - вот возьмите себя. Или мистера Нэша.

- И?..

- Вы приходите смотреть наш номер, и, как вы сказали, вам, конечно, нравится моя жена, и так оно и должно быть. Но тут встает вопрос о том, кому быть "звездой". Вы понимаете, о чем я говорю? Ведь "звезда" должна быть обязательно. Один из участников номера обязательно должен показывать что-то особенное, иначе не будет кульминации.

- Понимаю. Да, конечно.

- Вы понимаете? - Он явно испытал большое облегчение, когда я согласился с ним, и продолжал уже увереннее: - Кульминация необходима. Публика требует, чтобы в номере было нарастание и завершение. А малыш отказывается это понять.

- Отказывается?

- Да. В том-то и трудность. Мы же не можем оба проделывать все сложные трюки, ведь правда? И я утверждаю, что зрители хотят, чтобы их проделывал мужчина, а не женщина. Вы согласны?

- Да, пожалуй, вы правы.

- Конечно, я прав! Но она не хочет этого понять, не хочет, и все.

Он покачал головой, с недоумением посмотрел на свои болтающиеся над травой ноги, на дымящийся окурок в этой траве и повторил еще раз:

- Она просто не хочет этого понять. И учтите, я ведь знаю, что она могла бы выполнять эти трюки, то есть некоторые из них - храбрости и уверенности у нее достанет, - но дело же не в том. А кроме того - риск. Женщина всегда будет хуже мужчины, у нее скорее могут сдать нервы, она скорее может допустить промах, а в нашем деле промах - это конец. Ну, я все это ей говорил, но толку нет никакого. Она с утра до ночи настаивает, чтобы я позволил ей попробовать то или это - попробовать один раз или попробовать два раза... Ну, вы знаете, как это у женщин, и, если где-то уступишь, тогда уж все...

Он быстро посмотрел на меня и сразу отвел глаза. И мне стало жаль его.

- Ну, - сказал я неловко, - по-моему, вы совершенно правы. Номер уже доведен до совершенства, и лучше его сделать нельзя. Ваша жена благодаря своей красоте добавляет абсолютно верный штрих, на вашем месте я, разумеется, не позволил бы делать что-нибудь еще. Ни за что.

- Вы так считаете?

- Безусловно.

- Вот если бы кто-нибудь мог ее убедить! Но когда она что-то задумала...

Он рассмеялся от души, по-мальчишески и, кроме того, с нежностью, словно вдумываясь в прекрасное упрямство своей жены, а потом спрыгнул на землю, и я увидел, что к нам подходит механик, его помощник.

- Ну, - сказал я, - наверное, вы увидите нас вечером!

- Надеюсь. А вы не скажете мистеру Нэшу, что мне очень хотелось бы посмотреть его фотографии?

- Разумеется, я передам ему.

Он отошел, быстро и нервно махнув мне рукой, и я уже повернулся, направляясь к лестнице, которая вела в город, когда услышал, как он прибавил:

- И, пожалуйста, извините меня. Мне нужно заняться настройкой.

Я помахал ему, он помахал в ответ - и это был последний раз, когда мы обменялись приветствием, хотя вовсе не последний раз, когда я его видел... Последний раз я увидел его год спустя.

Год спустя... совершенно точно. И почти день в день. К тому времени мы совсем забыли его - и что удивительного? - а также и красавицу, которая погибла В Фолкстоне, когда ехала вслепую в "новом аттракционе" (так писали газеты), называемом "Мотодромом Смерти". Мы прочли об этом менее чем через неделю после того, как они уехали от нас, и были невыразимо поражены и опечалены; а потом мальчик написал Полю, спрашивая, нельзя ли ему получить некоторые из тех фотографий. И Поль их ему выслал...

Но год спустя в наш город вернулась та же маленькая ярмарка, а с нею, к большому нашему недоумению, и "Мотодром Смерти". Сперва мы решили, что это какой-то другой мотодром, потому что он был чем-то непохож на прежний и, безусловно, выглядел совсем не так щеголевато, как будто им мало занимались. Наши сомнения разрешились, когда мы подошли поближе.

Там на выцветшем красном плюше помоста стоял мальчик - но и сам какой-то выцветший, заурядный, почти изможденный. Его красота исчезла. Рядом с ним стояла девушка, маленькая брюнетка с тусклым лицом и тусклыми глазами. Те же голубые костюмы, но серебряных крыльев не было. Мальчик курил сигарету, и, когда он увидел нас, его лицо стало виноватым. Мгновение словно решало, узнаем ли мы друг друга, а потом он гордо вздернул подбородок, отвернул голову, отвел взгляд и холодно, яростно не допустил нас к себе...

И я с болью понял, что он прав.