Ярослав Ивашкевич. Зигфрид (Перевод с польского К. Старосельской)

Недавно я задумался: отчего из современной литературы совсем исчезла тема цирка? Ведь в XIX веке цирк дал много благодатного материала писателям, и в том числе писателям выдающимся, таким, как Гонкур или Сенкевич. В детстве, помню, меня до слез трогала сентиментальная повестушка Кармен Сильвы, из которой память сохранила только неизбежную, прямо-таки необходимую катастрофу в конце. Однако последнее время мне уже давно ни у наших, ни у иностранных авторов не попадались рассказы на цирковые сюжеты.

А ведь жизнь цирка, в особенности цирка бродячего, не замерла, напротив - она вступила в пору своего развития, даже, можно сказать, расцвета. Тому есть несколько причин. Во-первых, распространение средств сообщения, что позволяет достаточно быстро и без большого труда перебрасывать с места на место фургоны с людьми и животными. Во-вторых, безработица среди цирковых актеров: в поисках заработка многие из них сколачивают бродячие труппы, собирая в самых глухих уголках Европы сотни зрителей, алчущих дешевых развлечений любого пошиба. В наши дни мне нередко - и не только на дорогах Поль-гаи - приходилось встречать тракторы, волокущие за собой желтые или синие домики на колесах с надписью "Цирк". Я часто бывал на представлениях таких бродячих трупп и, как в детстве, меня одолевало желание узнать, что же чувствуют эти люди, выходя на арену.

Очень может быть, что мы поступаем неправильно, продолжая по старому обычаю водить детей в цирк. И прежде всего потому, что в детстве торжественно-таинственное, в чем-то вульгарное, преисполненное грубой силы зрелище рождает у маленького зрителя горячее желание постичь его тайну, проникнуть за красный занавес, отделяющий арену от полутьмы цирковых уборных. В душе ребенка на всю жизнь остается неясное чувство досады, привкус неразгаданной тайны, ключ к которой ни за что не подобрать взрослому. Ибо, вновь приблизившись к цирку спустя много лет, мы не найдем там ни глубины, ни таинственности; скорее всего, нам бросятся в глаза деление на сильных и слабых, жестокость и обычные человеческие страсти.

Впрочем, не стану углубляться в так называемую "философию цирка". Перо в руки я взял исключительно ради того, чтобы поведать одну историю, участником или, вернее, свидетелем которой мне недавно довелось быть. Это типичная цирковая история, выдержанная в духе классических канонов, совсем как у Кармен Сильвы: с "хорошим" клоуном, сентиментальным жонглером, "злым" директором и неизбежной катастрофой в финале. И все-таки я решился рассказать эту историю, поскольку, несмотря на всю ее заурядность, она не лишена любопытных психологических оттенков, которые могут кому-нибудь показаться небезынтересными; кроме того, этот рассказ воскрешает некогда популярный, а ныне забытый жанр и с известной стороны демонстрирует нравы провинции - тему эту современные нам писатели либо обходят упорным молчанием, либо пользуются исключительно черной краской в угоду безраздельно завладевшей нашими сердцами столичной суматохе.

В прошлом году я прожил несколько месяцев в маленьком городке на севере Польши, где как архитектор должен был наблюдать за ходом работ по реставрации старинной коллегиаты, сильно разрушенной временем и позднейшими переделками. Реставрация памятника старины производилась за счет одного из жителей города, некоего пана Стефана Б., бывшего австрийского гофрата, человека весьма состоятельного и одинокого. Пан Стефан рано овдовел, подыскал для единственной дочери блестящую партию и теперь безвыездно жил в родном городке. Отношения у нас с ним сразу установились дружеские, хотя, признаюсь, мне пришлось вооружиться терпением, ибо пан Б. в качестве руководителя работ оказался просто невыносим. Он прекрасно разбирался в искусстве, но ничего не смыслил в технике реставрации и, не слушая моих возражений, нетерпеливо подгонял рабочих, во все решительно вмешиваясь. Однажды между нами произошло такое бурное столкновение, что я все бросил и уехал. Но не прошло и недели, как я получил от пана Стефана на редкость милое и сердечное письмо, где он объяснял причину своей несговорчивости, очень просто и искренне просил его простить и мельком упоминал, что у него участились сердечные приступы и единственная его мечта теперь - успеть перед смертью закончить ремонт коллегиаты. Я вернулся. И не жалею об этом, потому что вскоре после возвращения открыл в правом нефе костела и в пресвитерии знаменитые, выполненные в итальянской манере фрески XV века - единственные в своем роде в Польше.

С паном Стефаном у нас тогда состоялся долгий серьезный разговор. Старик оправдывался точно дитя, чем совершенно меня растрогал, потому что я знал, как он ожесточен, неприступен, замкнут в себе и преисполнен обиды на весь мир. Это был в самом деле бесконечно одинокий человек, опустошенный десятилетиями службы австрийской короне. Он многое, быть может, все сполна, получил от жизни, кроме тепла: нелюбимая жена давно скончалась, дочка боялась и ненавидела отца; раз в год он навещал дочь в ее роскошном замке, где бывал холодно принят в строгом соответствии с этикетом. В родном городе он жил в небольшом доме, окруженный далеко не бескорыстной прислугой. Внуков у пана камергера (в городишке его без всяких на то оснований считали камергером) не было.

Вскоре после того, как я принялся за прерванную работу, в город приехал цирк "Три звезды". Однажды под вечер, возвращаясь из костела, я увидел ревущий от напряжения трактор, тянувший в гору два тяжелых фургона, из которых доносился вой несчастных зверей.

Был жаркий день в первых числах сентября. За фургонами бежала толпа зевак, среди которых были не только дети, но и много взрослых, истомленных однообразием провинциальной жизни. Когда трактор неожиданно увяз в куче щебня посреди дороги, толпа разрослась до таких размеров, что сам пан полицейский Люциан Курек, мой добрый знакомый, вынужден был разогнать любопытных, после чего вступил в переговоры с водителем трактора и высунувшейся из окошка фургона супругой директора и лишь затем, наконец, принял участие в вызволении застрявшего в пути каравана.

Признаться, и я не мог сдержать улыбки при виде полосатых фургонов с маленькими оконцами, задернутыми белыми кружевными занавесочками. На меня разом нахлынули смутные воспоминания детских лет, давным-давно прочитанных книжек, образ моей бонны Калюси и еще множество теней прошлого, и я почувствовал, что не могу больше ни минуты оставаться в гостиничной комнатушке наедине с грудой представленных мастерами счетов. Я вышел на улицу и направился в сторону парка, который тянулся посреди города от коллегиаты до обрыва, откуда открывался раздольный вид на городишко, окрестные луга и полосу Бескидских гор у самого горизонта. Там я невольно остановился, любуясь прекрасным пейзажем и продолжая размышлять о цирке, и вдруг заметил папа Стефана, который сидел неподалеку на скамейке, строго поджав губы и тоже устремив взгляд в сторону далеких гор.

Я поздоровался с одиноким стариком. Он пожаловался, что его замучили сердечные приступы, что он почти не спал ночью и сейчас чувствует себя скверно. Глядя на его розовые щеки, правильные черты лица, прямую осанку и быстрые движения, трудно было поверить, что ему очень много лет и смерть давно подбирается к ослабевшему сердцу.

Большую часть многочисленных недугов, одолевавших почтенного камергера, я относил за счет его разгулявшихся нервов и потому, чтобы немного развлечь старика, предложил ему пойти в цирк. Как ни странно, он охотно согласился. В тот же вечер мы сидели вдвоем в первой от входа ложе перед пустой - хотя назначенный час давно миновал - ареной и слушали громогласные звуки, издаваемые квартетом, состоящим из скрипки, барабана, гармоники и рожка. Доморощенный оркестр старался изо всех сил. С сольным номером выступил скрипач, и я был поражен виртуозностью исполнения. Приглядевшись внимательнее, я, к моему удивлению, узнал в лысом еврее-скрипаче однополчанина, который некогда своей чудесной игрой помогал нам коротать часы на привалах и на маршах.

Наконец представление началось. Жалкие номера и дешевые остроты быстро развеяли всплывший в памяти романтический образ цирка. Пан Стефан, как человек воспитанный, не показывал своего разочарования, хотя, насколько я мог заметить, отчаянно скучал. Программа открылась выступлением черного пони, которому было никак не меньше двадцати лет от роду. Он с явной неохотой передвигался по арене, нахально не обращая внимания на щелкание директорского бича. Из-за кулис выскочили два клоуна, один из них был карлик; они заполняли паузы между номерами, прыгая по арене и развлекая публику глупыми анекдотами; потом вышла какая-то танцовщица и, наконец, директор цирка, не старый еще, мало привлекательный с виду еврей в соломенном канотье а-ля Морис Шевалье исполнил несколько песенок, которые не показались мне ни забавными, ни остроумными, более того, они не были даже вульгарны. Толпа гоготала и била в ладоши: в зале сидели мелкие мещане, рабочие, солдаты, школьная молодежь. Мне стало тоскливо.

Объявили четвертый номер программы. На арену выбежала труппа акробатов. Она состояла из четырех человек: маленькой девочки, с виду не старше восьми лет, мальчика лет четырнадцати, двадцатилетнего юноши и пожилого атлета с могучими плечами и злыми круглыми черными глазами. Трюки акробатов труппы "Корона", как гласила афиша, не отличались большой изобретательностью, однако исполнялись в хорошем темпе, а молодые циркачи были поразительно грациозны. Девочка, яркая брюнетка с зеленоватым отливом кожи, порхала точно ласточка; мальчики - оба светловолосые, очень похожие друг на друга - были, по-видимому, братьями.

Выступление труппы прошло так удачно, что мы с паном Стефаном приободрились и с возросшим интересом стали следить за другими номерами, поджидая возвращения артистов "Короны".

И в самом деле, состав цирковой труппы был невелик и на арену, сменяя друг друга, выходили одни и те же актеры. Маленькая акробатка выступила соло, потом был объявлен танцевальный номер и трое юных акробатов вместе с немолодой танцовщицей (женой директора) исполнили на деревянной эстраде классическую русскую пляску. Мальчики в голубых шелковых рубахах танцевали легко и стремительно, каждое их движение было отточено и безукоризненно красиво. Своим танцем они внесли в заурядно-унылую, пошлую цирковую программу очаровавшую меня жизнерадостную нотку. Я взглянул на пана Стефана: кривая улыбка исчезла с его губ, лицо стало серьезным и слегка порозовело. Танец вызвал бурю аплодисментов, хлопали и мы, а поскольку наша ложа выдавалась вперед, то львиная доля улыбок и воздушных поцелуев, посылаемых юными акробатами, досталась нам.

Программа заканчивалась эффектным номером: старый акробат, лежа на деревянном пастиле, удерживал на поднятых кверху ногах большую лестницу. Старший из братьев взбирался на эту лестницу, устанавливал на ее концах две стеклянные бутыли и, встав на них кончиками пальцев, в течение нескольких секунд жонглировал стеклянными шарами. Все это происходило под самым куполом цирка - лестница была очень длинная, - и юноша, балансирующий на радужном стекле, рассыпающий вокруг себя яркие искры, казался застывшим в заоблачной выси ангелом с картины Джотто.

После представления я зашел за кулисы к лысому скрипачу. Тот от души обрадовался. Ему смертельно надоела бродячая жизнь, вечные ссоры и интриги цирковых актеров, замучила тоска по привычному мирному быту еврейского местечка. Мы за полночь засиделись за бутылкой вина, и я узнал всю подноготную про его жену, детей, братьев и невесток.

Наутро я обнаружил под слоем штукатурки того самого ангела, о котором вскоре узнала вся Польша и чьи фотографии облетели страницы мировой печати. Художник поместил его в верхней части готической арки: взмахнув крылами и раскинув руки, он спускался откуда-то с высоты к земной юдоли. Глядя на звезды у его ног и льющуюся сквозь пальцы радугу, я вспомнил давешнего акробата на лестнице.

Пан Стефан был потрясен, увидев этот шедевр, - ему одному я показал свое открытие, не успев даже хоть сколько-нибудь укрепить фреску. С моей стороны было крайне неосторожно снимать с нее защитные мокрые тряпки, я мог все этим испортить, но мне не терпелось доказать старому меценату, что и я чего-то стою и что реставрация коллегиаты так или иначе станет событием знаменательным.

Моему старому другу ангел на стене коллегиаты тоже напомнил молодого акробата. Вечером того же дня мы, не сговариваясь, встретились в первой от входа в цирк ложе, чтобы, подавляя зевоту, слушать дурацкие куплеты и томиться в ожидании появления легкого мальчика на библейской лестнице, ногами подпирающего искрящееся стекло, с искрящимися цветными шарами в руках. Мой приятель скрипач познакомил меня с актерами труппы "Корона", а я представил их пану Стефану. Мы узнали, что девочка - украинка из-под Тернополя, мальчики - силезцы, а глава труппы - лодзинский еврей; последний, похоже было, держал своих юных коллег в ежовых рукавицах. Ангелоподобного юношу звали Зигфрид; младший, родившийся уже после плебисцита^*, носил имя Станислав.

^* (Имеется в виду плебисцит 1920-1921 годов, в результате которого принадлежавшая Германии часть Верхней Силезии была возвращена Польше.)

На следующий день, отправившись, по своему обыкновению, на прогулку в городской парк, пан Стефан наткнулся на Зигфрида, который в обществе моего друга скрипача любовался прекрасным видом. Обменявшись с циркачами несколькими фразами, пан Стефан пригласил их к себе на чашку чая.

Дом, в котором жил камергер, стоял неподалеку от коллегиаты, на таком же обрыве, как в парке, и раскрывавшийся с его балкона вид был сказочно красив. Река в этом месте делала величественную излучину на фоне ярко-зеленого луга; окрест тянулись плоские поля, среди которых были разбросаны островки старых деревьев, крыши домов, замков и костелов; окоймляли этот пейзаж Бескиды. Квартира пана Стефана состояла всего из четырех комнат, убранных с большим вкусом. В кабинете и спальне стены были уставлены книжными шкафами, в промежутках среди полок висели старые картины; все в целом носило характер мрачноватый, но весьма внушительный.

Гости явились строго в назначенный час. В сером костюме из домотканого сукна и простой бязевой рубашке, коричневой в синюю клетку, с отложным воротничком, открывавшим смуглую шею, Зигфрид выглядел гораздо прозаичнее, чем на арене. Говорил больше скрипач, Зигфрид внимательно ко всему присматривался, жадно слушал рассказы камергера и задал несколько совсем неглупых вопросов, когда же пан Стефан упомянул о Венеции, попросил рассказать об этом городе подробнее. Сели пить чай. Зигфрид держался непринужденно и с большим достоинством, свойственным представителям старинных крестьянских или рабочих семейств. То, что он увидел, как нетрудно было заметить, не привело его в чрезмерный восторг, однако вызвало живой интерес. Пан Стефан с приятным изумлением наблюдал за реакцией юноши.

На следующий день Зигфрид пришел к нему в дом один, без приглашения. Камергер был удивлен. Зигфрид был смущен, но скоро овладел собой и объяснил причину своего появления. Он был настолько поражен увиденным здесь и услышанным, что позволил себе вернуться и попросить пана Стефана, не расскажет ли тот еще о чем-нибудь... Старика такой оборот событий несколько обескуражил. Для начала он во всех подробностях расспросил своего нового знакомого об его жизни. История юноши оказалась предельно проста. "Работает" с шести лет, в школе никогда не учился, а тем, что умеет читать, писать и считать, обязан клоуну-лилипуту, который раньше занимался с ним, а теперь обучает его брата и черноволосую украиночку. Из этого рассказа пан Стефан понял, что замученный работой, с ранних лет с головой окунувшийся в атмосферу бродячего цирка, мальчик просто-напросто не подозревал о существовании какой-то иной жизни; когда же теперь, в возрасте двадцати двух лет, он неожиданно столкнулся с незнакомым миром и вместо стен домика на колесах увидел книги и картины, венецианское стекло и английское серебро, что-то шевельнулось в его душе. В тот день пап Стефан о многом рассказал юноше: о путешествиях, чужих городах и странах, о людях, о знаменитых театрах и парижских цирках, потом разговор перешел на книги. Больше всего интересовало Зигфрида, для чего их пишут: он наивно и настойчиво допытывался у старика, какой смысл заключен в каждой и "все ли в них правда".

Прощаясь, он обещал на следующий день снова появиться у пана Стефана и попросил его вечером прийти на представление: "Я буду стараться специально для вас, я только о вас буду думать".

Когда мы вечером встретились с паном Стефаном в ложе, нарочно для нас оставленной, меня поразила перемена, происшедшая с Зигфридом. Мальчик не был хорош собою, только милая улыбка освещала его худое лицо. Во время исполнения сложных трюков это лицо обычно застывало, превращаясь в бессмысленно-сосредоточенную маску; такое тупое баранье выражение можно подчас видеть у силачей и атлетов в решающие моменты состязаний. Однако на этот раз я заметил в глазах у юноши проблеск живой мысли, точно легкое облачко, пробежав по лицу, зажгло светлые искорки в зрачках; и еще я заметил в его глазах, когда он стоял на лестнице под куполом цирка, тень задумчивой грусти. Я поделился своими наблюдениями с паном Стефаном, и тогда он мне рассказал о двух визитах юноши.

К сожалению, несмотря на явные старания, трюки в тот вечер не удавались Зигфриду. И он сам и его товарищи ловко маскировали промахи и неудачи, но мы, свидетели его прошлых успехов, сразу заметили, что мальчику изменила уверенность движений. Мячи выпадали у него из рук; булавы, которыми он жонглировал, рассыпались по арене; лестница, на которой крутилась колесом проворная украиночка, угрожающе раскачивалась, а коронный номер с бутылками и шарами закончился с молниеносной быстротой. Меня это немного встревожило. Но на следующий вечер все прошло гладко, хотя видно было, что Зигфрид напрягает все силы, заставляя непокорные мускулы повиноваться.

Как я узнал от пана Стефана, Зигфрид приходил к нему ежедневно и засыпал старика бесконечными вопросами. Когда камергер выходил в город, мальчик оставался в его кабинете, листая старые журналы и восхищаясь иллюстрациями, каждая из которых была для него волшебной новинкой. Чудо человеческого бытия, богатство природы, красоту и уродство - он все открывал для себя впервые. Вволю насладившись картинками, Зигфрид набросился на книги. Каждый день он уносил от камергера по пять-шесть книжек и читал ночи напролет. Он забросил тренировки, по утрам тоже погружаясь в чтение.

Камергер понял, что такой образ жизни может дурно отразиться на профессиональном мастерстве Зигфрида, и попытался ему это втолковать. Однако наблюдение за расцветающей юной душой было для старого брюзги и эгоиста занятием настолько новым и необычным, что ему не хотелось лишать себя этой радости. Он подробнейшим образом излагал юноше смысл многих вещей, как он их понимал, часами рассказывал, как "взаправду", по выражению акробата, живут в далекой Англии - стране, населенной тенями персонажей Шекспира.

Я не узнавал своего старого друга. Он воистину помолодел. При встречах он не уставал говорить о чуде, свершающемся у него на глазах. Чужие жизни его никогда особенно не интересовали, теперь же он испытывал подлинную радость творчества, сознавая, какую играет роль в формировании молодого ума. Он почти забыл о своих недугах, когда внезапный приступ заставил его вспомнить про сердце. В тот день вечером старик вызвал меня к себе. Оказалось, что он изменил свое завещание: часть состояния выделил на учреждение четырех специальных стипендий для выпускников местной гимназии, а все остальное предназначил на реставрацию коллегиаты. И, к большому моему сожалению, избрал меня исполнителем своей последней воли.

Зигфрид пришел при мне. Видно было, что он чувствует себя у камергера как дома, но при этом я не заметил в его манере держаться ни следа развязности или нескромности. Он принес стопку книжек, прочитанных либо просмотренных, расставил их по местам в библиотеке и отобрал себе другие. Узнав, что у пана Стефана был приступ, искренне огорчился. Подали чай. Я остался и принял участие в их беседе.

Нетрудно было убедиться, что Зигфрид и пан Стефан не слишком хорошо понимают друг друга. Камергер, одинокий и замкнутый старый человек, из гордости и упрямого эгоизма обрекший себя на жизнь в провинции, на старости лет прозрел, захваченный процессом рождения человека в молодом акробате. Само сознание этого наполняло его иссохшее сердце глубокой радостью. И потому он оставил без внимания главное - то, что, по моему мнению, составляло суть переживаний Зигфрида. Акробат, интересовался ли он Венецией или Нью-Йорком, Платоном или Словацким, ни в чем не проявлял поверхностного любопытства. Ему не так уж нужна была широта знаний, которую он полной мерой получал от пана Стефана, окрыленного своим успехом: наконец для чего-то пригодилась его высокая эрудиция! Зигфрида мучил один главный вопрос: где найти правду? Простая крестьянская душа юноши, пробудившись и открыв для себя огромный и страшный мир, жаждала как можно скорее отыскать в этом мире надежный путевой компас, нить Ариадны, которая провела бы его сквозь запутанный лабиринт жизни. Пан Стефан - увы! - не мог дать ему этой нити, и я невольно подумал, не скрывается ли здесь опасность.

В то время я со своими помощниками трудился над высвобождением из-под слоя штукатурки остальной поверхности, заключенной внутри готической арки. Дойдя донизу, мы обнаружили у ног ангела группу осужденных на вечные муки грешников, которых сей возвышенный ангел сталкивал в преисподнюю. Нам казалось, что он застыл в воздухе, чуть пошевеливая перстами; на самом же деле своей тонкой рукой он низвергал грешников в пропасть, а то, что мы приняли за величавое парение, было стремительным полетом разгоряченного погоней преследователя, швыряющего звезды вослед падшим душам. Композиция стала более грозной и прекрасной, чем была раньше, но я в душе пожалел об одиноком ангеле в тесном полукружье кирпичной арки, чья миссия не казалась тогда столь беспощадной.

Несмотря на слабость и одышку, пан Стефан взобрался на лестницу, чтобы получше разглядеть обновленную фреску в целом. И ему, похоже, было жаль одинокого ангела, тем паче что в своем новом, грозном обличье, попирающий стопами сбившиеся в кучу тела грешников, он утратил сходство с Зигфридом.

Шли последние дни гастролей цирка в нашем городке. Мой приятель скрипач в свою очередь пригласил меня пообедать в городской ресторанчик. Я просидел с ним часа три, выслушивая рассказы из цирковой жизни, похожей на сценарий посредственного фильма. Немолодая супруга директора была, по-видимому, влюблена в Зигфрида, но заботилась о нем, как родная мать. Девочка-акробатка металась во сне, и по ночам в тесном фургончике раздавались стоны и восклицания на украинском языке. Скрипач заметил, что атмосфера в цирке изо дня в день сгущается. У него появилось предчувствие, что нынешнее турне не закончится благополучно - слишком высокого накала достигли страсти под брезентовым куполом. Я только посмеялся над пророчествами моего друга, тем более что слово "страсти" он произносил со своеобразным забавным акцентом. На мой взгляд, все, что там творилось, больше смахивало на комедию.

Вечером я пошел на представление только из-за пана Стефана - вид у него был скверный, и мне не захотелось оставлять старика одного. Вскоре я почувствовал, что в цирке, как и в сердце пана камергера, что-то разладилось. Зигфрид исполнял свои номера нехотя и небрежно. Время от времени, в самые ответственные моменты, он бросал в сторону нашей ложи быстрые взгляды: в них были преданность и восхищение, но порой, как мне показалось, мелькал страх. Дело дошло до того, что он упустил лестницу с маленькой украинкой, которая застыла в позе выплывающей из моря русалочки, крепко схватившись левой рукой за перекладину. Находившийся на арене служитель спас девочку и Зигфрида, поймав лестницу на лету. Номер продолжался. Все улыбались зрителям, но нельзя было не заметить, что на арене разыгрывается драма. Когда старый акробат, уперев в живот длинную палку, принялся, точно знаменем, размахивать уцепившейся за другой конец девочкой, я увидел на глазах у Зигфрида, следившего за каждым ее движением, слезы. Они текли, оставляя темные дорожки, по напудренным щекам. Маленький Стась, тоже заметивший эти слезы, улыбался публике, согнувшись в изящном поклоне. Плохо, когда акробат плачет на арене.

Назавтра я узнал от моего скрипача, что вчерашний день был для цирка неудачным во всех отношениях. Утром кто-то поймал маленькую украиночку, когда она отправляла письмо, составленное прислугой доктора, жившего неподалеку от цирка. В письме Дарка умоляла мать забрать ее из этого "ада", потому что она не в силах дольше выносить такие мучения. Девочку раздели донага, и старый акробат выпорол ее ремнем. Точно я не уверен, но, кажется, подобная участь постигла и Зигфрида за то, что он уронил лестницу.

Настал последний день пребывания цирка в городе. Несмотря на осеннюю пору, стояла жара. Утром пан Стефан, хотя очень плохо переносил такую погоду - ему все время не хватало воздуха, - привел Зигфрида в коллегиату, чтобы показать ему возрожденную фреску. Мне это было совсем ни к чему, потому что пришлось снимать с фрески полотно, пропитанное составом, который я согласно собственной системе прописал ангелу. Но сияющий камергер, обмахиваясь соломенной шляпой и тяжело дыша, терпеливо ждал, пока я открою грозного ангела.

Здесь же, в костеле, я заметил первые тревожные симптомы. Зигфрид, взобравшись на леса, долго разглядывал фреску. При непосредственном сравнении сходство между ангелом и акробатом полностью утрачивалось и только больше бросалась в глаза их непохожесть. Наконец Зигфрид отвернулся и понуро отошел в сторону. Лицо его изменилось до неузнаваемости, глаза возбужденно блестели. Он задумчиво опустился на скамью и с добрых полчаса сидел, склонив голову набок, с огромным внутренним напряжением всматриваясь в картину над алтарем. Мы молча стояли рядом.

Когда вечером того же дня за полчаса до представления я зашел к пану Стефану, то, к своему большому удивлению, застал у него Зигфрида. Юноша взволнованно расхаживал по кабинету, глаза его сверкали, волосы то и дело в беспорядке падали на лоб. Пан Стефан наблюдал за ним с умилением. Он был очень бледен и все время вытирал платочком пот со лба. Я поспешил отправить Зигфрида в цирк, опасаясь, как бы ему снова не досталось за опоздание. Когда мы остались вдвоем, старик рассказал мне, какой спор разгорелся между ним и его учеником. Зигфрид буквально прижал камергера к стенке и потребовал от него прямого ответа на вопрос, чему служит все богатство культуры, в тайны которой старый эстет посвятил молодого актера. Каков ее смысл и значение? Каковы взаимоотношения с истиной? Так приблизительно можно было изложить сущность беспорядочных и бессвязных вопросов, которыми, точно стеклянными шарами, забросал камергера юный циркач. Бедняга совсем запутался, когда пан Стефан сказал, что единой истины не существует, что мы ничего до конца не знаем и даже не располагаем доказательствами о существовании бога.

- Вы не можете себе представить, какое превращение произошло с мальчиком за десять дней! - воскликнул пан Стефан. - У него стало совершенно другое лицо! Сколько он за это время передумал... - Старик надолго замолчал, потом сказал: - Знаете, я первый раз в жизни испытываю такую радость общения. Я впервые присутствовал при рождении человека. И только теперь понял, что же такое человек. - И, вздохнув, добавил: - Всю жизнь я был слеп.

Я не сумел удержаться от замечания, что, пожалуй, несколько поздновато делать такие важные открытия. Камергер как-то странно взглянул на меня. Я испугался - в его глазах я увидел могильную тоску и холод. Ответ прозвучал подчеркнуто серьезно:

- Нет, не поздно. Никогда не бывает слишком поздно.

И мы отправились в цирк.

Ни разу еще Зигфрид не выглядел так хорошо и не исполнял своих номеров с такой виртуозностью. Его движения были легки и радостны, точно он сам упивался своей ловкостью и силой. Мячи так и мелькали у него в руках. В жонглерском номере Зигфрид обычно проделывал такой трюк: кидал в публику большой серый мяч, а когда кто-нибудь из сидящих в зале возвращал его обратно, ловил мяч на конец трубочки, которую держал зажатой в зубах; при этом он смотрел прямо в глаза партнеру. В тот вечер он трижды кидал мяч пану Стефану и трижды ловил его на трубку; их взгляды скрещивались, и я подумал: вот сейчас он три раза задал один и тот же вопрос и три раза получил на него ответ. Глаза Зигфрида, обычно ясные и безжизненные, излучали какую-то темную, затаенную силу.

Я вспомнил легенду о богородице и жонглере и поделился этой мыслью с камергером. Он кивнул головой. На губах у него промелькнуло подобие улыбки. Я видел, каких усилий стоила ему игра с мячом, и теперь он никак не мог прийти в себя. В цирке было душно, сквозь щели в брезенте сверкали отблески молний, в воздухе висела последняя летняя гроза.

Зигфрид превзошел самого себя. То, что он проделывал на арене, нельзя было назвать обычным цирковым номером. На наших глазах происходило священнодействие, воздание почестей некоему великому и таинственному существу, игра, цель которой была вознести хвалу и испросить прощение у всемогущей высшей силы. Жонглерство обернулось молебствием.

Наконец подошло время последнего номера. Когда, точно орудие пыток, внесли лестницу, я взглянул на моего соседа; мне показалось, что лишь остатки жизни трепетали в его немощном теле.

Зигфрид появился на арене неожиданно, одним прыжком выскочив из-за кулис. Он был бледен. Быстро взобравшись на лестницу, он установил там свои бутылки и встал на них кончиками пальцев. В свете прожекторов Зигфрид стройной башенкой высился под небом цирка. Я снова вспомнил ангела с фрески. А мальчик вынул из кармана шесть разноцветных шаров и подкинул их в воздух. Шары сверкали всеми цветами радуги, и каждый из них неуклонно совершал свой путь, обозначенный твердой рукой акробата.

Лицо Зигфрида, оставаясь мертвенно-бледным, снова исчезло под прежней неподвижной маской циркового актера. Белые, полные отраженного света округлившиеся глаза безотрывно следили за шарами, а резкие складки, пролегшие от крыльев носа к губам, выдавали, каким усилием юной воли, стиснув зубы, он управляет полетом колдовских шаров. Цветные бутылки у его ног рассыпали тысячи искр, точно крылышки на ногах Меркурия.

Это продолжалось бесконечно долго. Гораздо дольше, чем обычно. Соскучившаяся, встревоженная публика подняла шум:

- Хватит, довольно!

Внезапно выражение лица Зигфрида резко изменилось. Он широко раскрыл глаза, словно увидел позади своих шаров что-то очень для себя важное, на губах расцвела милая улыбка. Еще несколько секунд он машинально продолжал жонглировать шарами и вдруг швырнул их все вниз движением бога, разгневавшегося на мир, осудившего на небытие звезды, сбившиеся со своих орбит.

Промелькнуло еще одно мгновение, по лицу юноши разлился страх, сверкнули белки закатившихся глаз, губы дрогнули, открывая крепко сжатые зубы. И в ту же секунду две бутылки, будто две кометы, вылетели у него из-под ног, очертив великолепные дуги в сияющем свете прожекторов, и юный ангел, обретя весомость, рухнул вниз, задев головой барьер ложи напротив нас.

Я не мог броситься вместе со всеми на арену в напрасной надежде спасти акробата. Пан Стефан схватил меня за руку, изогнулся и, закрыв глаза, упал в кресло. По лицу его разлилась смертельная бледность. Я попытался отыскать пульс. Старик был мертв.