Джованни Арпино. Лилипутка Габи (Перевод с итальянского Л. Вершинина)

Теперь я знаю. Теперь я поняла. Счастье - это ничто, состоящее из ничего, туман без запаха, без формы и смысла.

Вот так же бывает со здоровьем - начинаешь понимать, что это такое, только когда вдруг заболеешь. И еще счастье похоже на ореховую скорлупу, в которой орех занял все свободное пространство внутри. О счастье вспоминаешь, лишь когда скорлупа раскалывается от сильного удара, и тебе внезапно приходится самому решать, тепло сейчас или холодно, где достать еду и постель. И сразу рушится привычный уклад жизни, все идет вкривь и вкось. Одеваешься и сам не понимаешь, почему ты надел эти лохмотья, а не те; причесываешься, и вдруг рука с гребнем застывает неподвижно. И если кто-нибудь сказал бы мне сейчас: "Какое прежде было прекрасное время, не правда ли, Габи?" - я бы, вероятно, посмотрела на него как на сумасшедшего.

Теперь все обо мне заботятся, стараются мне услужить. Но, завидев меня, подходят осторожно, как к больному, который лежит в постели. Вымученные улыбки друзей должны меня приободрить и придать мне мужества. Но никто у меня ничего не спрашивает и не делится со мной сплетнями. Иногда я слышу, как подруги смеются и ссорятся, но только тайком от меня, где-нибудь на лугу или в уголке нашего фургона. Никто меня больше не зовет, не велит раздраженным голосом отыскать запропастившийся канат и невесть куда закатившиеся шарики. Фокусник Канарис больше не подшучивает надо мной. А когда старый клоун Челестино подходит прихрамывая и смущенно протягивает мне пирожное, у меня больно сжимается сердце. Даже хозяин, грозный "кавальере", больше не кричит на меня, а вчера даже назвал меня "синьорина". Как будто я не понимаю и не вижу, что для меня все кончено или, что еще хуже, только начинается, начинается вновь.

Вечером я никак не могу уснуть. Ворочаюсь в кровати, смотрю на свое одеяло в желтую и черную клетку и всем телом ощущаю пустоту за деревянной стеной. Изредка кто-нибудь из зверей глухо зарычит в своей клетке, а когда старая и больная тигрица Малезия начинает кашлять и чихать, мне кажется, будто это свистит ветер, пригибая траву на лугу.

И каждый вечер, хоть постепенно картина отдаляется и становится все меньше, словно я глянцу в перевернутый бинокль, перед глазами возникает залитый светом крохотный ринг. Гремит оркестр, и сноп света выхватывает в одном углу ринга моего "Маленького Тарзана", а в другом - шимпанзе "Сингапура" в белых коротких трусиках, в красных боксерских перчатках и с махровым полотенцем вокруг шеи. Это самый смешной номер во всей программе. Многие зрители каждый вечер ходят в наш цирк только ради бокса, и среди них не найдешь никого, кто бы не смеялся все девять минут, до того самого момента, пока судья - клоун Челестино не перелетает через канаты, а "Сингапур", получив сильнейший удар в челюсть, не падает на пол, скорчив при этом преуморительную гримасу. Потом "Маленький Тарзан" поочередно во всех четырех углах ринга кланяется почтеннейшей публике, вскинув вверх руку в красной перчатке, оркестр захлебывается в звуках бравурного марша, гаснут огни, и "Маленький Тарзан" прямо по траве быстро подбегает ко мне, мокрый от пота.

- А как запястья? - первым делом спрашиваю я, вытирая ему спину.

- Хорошо, сегодня хорошо... Пиво "Сингапуру" сама дашь. И смотри, чтобы оно не было холодным, - тяжело дыша, отвечает "Маленький Тарзан".

Потом, не сняв халата, бежит в наш фургон и запирается на ключ. Спагетти уже давно его ждут. Угостив "Сингапура" пивом, я становлюсь на пост у лесенки. Под моей надежной охраной "Маленький Тарзан" уминает спагетти, низко склонившись над столом. Уходя, он многозначительно проводит рукой по щеке, что означает "сегодня спагетти были на славу". Из рукавов халата торчат его руки с покрасневшими запястьями, слишком тонкими и слабыми даже для лилипутов. У меня, например, они крепкие, жилистые.

- Рано или поздно кавальере заметит, что ты ешь спагетти до окончания спектакля, и тогда штрафа тебе не миновать. И солидного, - говорю я, осторожно массируя ему запястья.

- Пусть только попробует... - сытно осклабившись, отвечает "Тарзан". - Пусть попробует, мы с ним живо расстанемся, с ним и с его вшивым цирком... Да мы с этим номером, если хочешь знать, можем выступать в Америке! Или в настоящем театре. А не в этом балагане.

- Конечно... Но я-то что буду делать в твоей Америке? - пугаюсь я.

- Ты? Ты могла бы быть судьей вместо Челестино, либо... менеджером. А еще в перерывах между раундами будешь нас массировать, меня и "Сингапура"... Ведь ты лучше всех знаешь "Сингапура", даже лучше, чем я. Представляешь, мы с тобой выступаем в настоящем театре!..

- Все это очень заманчиво. Но не забывай, здесь нас кормят круглый год, - возражаю я.

Поблескивая чуть осоловелыми глазами и попыхивая сигаретой, он торопливо застегивал мне на спине пуговицы и, хлопнув по плечу, выталкивал на луг. А там под гулкую дробь индейских барабанов девушки-акробатки танцевали эротический танец вокруг священного огня. Перед этим им густо красили щеки, а в волосы втыкали перья. Я должна была передразнивать танцовщиц, испуская вопли и пародируя их движения. И еще предлагать первым рядам зрителей открытки, изображавшие "Маленького Тарзана", либо "Сингапура", который боксирует сам с собой перед зеркалом.

Лишь это запечатлелось в моей памяти ясно и отчетливо. Все остальное видится мне точно сквозь пыльное облако, из которого внезапно вылетают осколки далеких и смутных эпизодов. Хотя нет, я отлично помню и тот день, когда впервые увидела, как "Маленький Тарзан" плачет, спрятавшись за буйволиным загоном... Но я стараюсь отогнать от себя это воспоминание, словно могу таким образом замедлить стремительный ритм событий, разыгрывавшихся потом.

"Маленький Тарзан" плакал у загона, уронив голову на колени и обхватив своими тоненькими руками затылок. Увидев его, я вначале застыла на месте, не в силах поверить, что его плечи в самом деле сотрясаются от рыданий. В тот миг я почему-то вспомнила, что, не говоря уж о "Маленьком Тарзане", сама никогда в жизни не плакала. До сих пор перед глазами стоит эта сцена: ничего не понимая, без единой мысли в голове, я робко подошла поближе и молча стала ждать.

В конце концов он все мне рассказал. Мы сидели обнявшись в пугающей тишине, и я, прижимаясь к его плечу, беспрестанно повторяла себе: "Смотри не заплачь и ты, кретинка! Молчи и не задавай вопросов".

За последнюю неделю он подрос еще на два сантиметра. До этого он за полмесяца также подрос на два сантиметра.

- Со мной что-то случилось, должно быть, я болен... - сказал он, не глядя на меня и покусывая губу. - Понимаешь? На целых четыре сантиметра! У меня не хватило духу тебе сказать. Разве ты не заметила, что вот уже десять дней я хожу только в теннисных туфлях? Еще три сантиметра - и конец всему: я больше не смогу боксировать с "Сингапуром". Зрители веселятся, потому что я ниже "Сингапура". А если я стану выше его, все скажут, что я избиваю бедное животное. Целых три года потрачено, что бы подготовить этот номер, а выступать с ним можно было все двадцать лет. Ну а теперь? Снова стать клоуном либо, если еще больше подрасту, подсобным рабочим?

Я до того растерялась, что не смогла ему ответить. Молча смотрела на желтоватую луговую траву. Ветер доносил к нам из-за загородки терпкий запах буйволов; в одном из фургонов мерно гудел трансформатор. Вдалеке тонкой рыбьей косточкой вытянулись вдоль дорожки люди, игравшие в шары.

- У меня и руки выросли, - слабым голоском сказал "Маленький Тарзан". - Посмотри на запястья... Видишь? Видишь, как они затвердели?

Сердце внезапно сдавило обручем черного отчаяния, но я постаралась улыбнуться своему другу и принялась бережно измерять длину его руки от плеча и до самой ладони.

- Тебе надо тут же, не медля сходить к врачу, но только к толковому, - сказала я. - А до этого - никому ни слова. И, главное, не проговорись кавальере. Скорее всего, это запоздалый скачок в росте. Такое часто случается. Но больше чем до метра тридцати сантиметров ты наверняка не доберешься. Ручаюсь тебе...

- До Метра тридцати! Но тогда я все равно не смогу боксировать с "Сингапуром". Пойми же, тогда все кончено! После трех лет работы! А ведь я надеялся, что буду выступать до тех пор, пока "Сингапур" не состарится; да и потом - новый шимпанзе стоит недорого, и его можно быстро обучить приемам бокса... Ну а если я вырасту, с кем мне тогда выступать? С гориллой? Как по-твоему, могу я, "Маленький Тарзан", снова кувыркаться в опилках, опрокидывать ведро с краской на голову другому лилипуту либо вываливаться на ходу из машины? Мне уже скоро тридцать...

Он беспрестанно глотал слюну и смотрел на меня широко раскрытыми от ужаса глазами.

- Успокойся, успокойся, мой хороший. Зачем волноваться и переживать заранее? Разве не лучше подождать, что скажет врач. Вот увидишь, врач, профессор...

Но теперь черное отчаяние уже не сжимало сердце обручем, а давило тяжелым камнем.

- Я ел слишком много спагетти. Как думаешь, может, тут спагетти виноваты? - жалобным голосом спросил "Маленький Тарзан", хрустя пальцами. - Смотри, Габи, не вздумай их снова варить! Ясно тебе? Попробуй только снова поставить их на стол.

Мы не решались больше взглянуть друг другу в лицо, сидели молча. Он тяжко вздыхал, а я мысленно перебирала в уме все доступные нам, лилипутам, цирковые номера, которые мой друг давно возненавидел, пытаясь вспомнить, отчего мы начинаем вдруг расти, и тоскливо, в полнейшей растерянности спрашивала себя, что же теперь будет с нами, с нами двумя... Не в силах выдавить из глаз ни единой слезы, я смотрела на группу людей наверху, которые убивали игрой в шары пустое полуденное время перед цирковым представлением.

Когда я сейчас вспоминаю бесконечные визиты к врачам, ко всем этим профессионально вежливым профессорам с их стандартной любезной улыбкой, меня охватывает бешенство. А эти бесчисленные врачебные кабинеты, то сверкавшие белизной, то мрачные и серые, в которых мы побывали за несколько месяцев! Я обычно ждала в коридоре, сжимаясь под взглядами пациентов и стыдясь детей, неизменно встречавших меня испуганным криком...

"Маленький Тарзан" почти перестал есть - в обед немного зелени и груша, - отказался от пива и чая, выкуривал не больше сигареты в день и вечером, переодеваясь, перед тем как выйти на ринг, весь дрожал. Он уже не в силах был легко и непринужденно двигаться по рингу и выглядел теперь неуклюжим, согнувшимся. А рядом с горбившимся "Маленьким Тарзаном" казался странным, каким-то сонным и "Сингапур". Барабаны гремели быстро и ритмично, а "Маленький Тарзан" и "Сингапур" двигались медленно, точно пьяные, и судья Челестино, бедняга, напрасно пытался развеселить публику своими ужимками и кульбитами.

Я горько плакала за кулисами и отчетливо слышала проклятия кавальере, удивленные возгласы Канариса и другого клоуна; с задних рядов, где сидели ребятишки и солдаты, до меня доносились сквозь грохот оркестра отдельные, пока еще робкие свистки. Теперь, когда я в своем костюме индианки обходила зрителей, мне удавалось продать все меньше открыток с изображением "Маленького Тарзана" и "Сингапура".

Врачи терялись в догадках и говорили, что "Маленький Тарзан" с одинаковым успехом может остановиться в росте и расти дальше. И даже самый добрый из них - он отказался от гонорара, потому что его особенно заинтересовала сама необычность явления, - в ответ на мои вопросы все чаще неопределенно пожимал плечами. За две недели "Маленький Тарзан" подрос еще на полтора сантиметра и теперь достиг метра двадцати семи сантиметров. Кавальере, то приветливый, то пугающе мрачный, сжав пальцы в кулак и посасывая мундштук из слоновой кости, почти весь день не сводил с нас пытливого взгляда своих раскосых глаз. Он беспрестанно распекал меня, яростно кричал на других артистов, грозя им штрафом, вдвое увеличил часы тренировок. И я знала - страх потерять "Маленького Тарзана" со временем не помешает ему дать моему другу решающий бой.

Ночью "Маленький Тарзан", лежа рядом со мной в своей кроватке, больше даже не вздыхал. Хлопая ресницами, смотрел в деревянный потолок, щупал локти, а на мои вопросы отвечал нервным "чего тебе". Нередко, проснувшись посреди ночи, я заставала его за одним и тем же занятием - сидя на постели, он силился достать ногами до пола.

В одну из таких ночей я сказала ему: "При чем здесь мускулы и кости, мой маленький? Неужели ты не понимаешь, что дело в железах, это и врачи говорят". А он: "Помолчи! И лучше не упоминай при мне этих жуликов врачей, которые у меня все до последней лиры вытянули. - Он сердито нахмурился. - Спи. Мне уже ничто не поможет". Потом, словно желая испытать всю силу моей боли, моего страха, встал и попытался дотянуться рукой до крохотного окошка фургона; внезапно соскочил с кровати и, не удостоив меня ни единым взглядом, подпрыгнул и повис на косяке двери; надбровье его прорезала глубокая морщина.

- Еще вчера я не дотягивался до окна, клянусь тебе, чем угодно могу поклясться, - простонал он. И тут у него вырвались слова, которые раскаленным железом вонзились мне в подреберье: - Я дважды несчастлив в этой проклятой жизни, дважды! Вначале и теперь, в самом начале и теперь... А ты молчи, что ты можешь понять?! Ведь ты родилась и осталась лилипуткой. Так молчи".

Затем молча лег в постель. За целый месяц он ни разу не приласкал меня. И все-таки я не желала сдаваться. "Хочешь немного шпинату? Я вмиг подогрею... Нельзя же весь день голодать! Хочешь?" - говорила я, зная, что не получу ответа.

Вытянувшись под одеялом, он снова молча разглядывал потолок либо мрачно ощупывал плечи, локти, запястья. И я уже знала, что на следующий день он будет ходить взад и вперед по лугу, мимо фургонов, нервно покуривая сигарету, а кавальере, с трудом сдерживая ярость, будет следить за ним сквозь приоткрытую дверцу своего ярко разрисованного автофургона... Каждый раз, глядя в эти минуты на "Маленького Тарзана", я испытывала дикий страх, что он внезапно начнет стремительно расти ввысь...

И я зажимала рот рукой, чтобы отчаянно не завопить. Теперь во мне жили лишь страх и бесконечная усталость, которая болью отзывалась в каждом мускуле.

Я знаю, в чем моя вина. Одолей моя любовь страх, и я бы ему сказала: не печалься, ты вырастешь, станешь как все остальные люди. И еще я должна была ему сказать: все кончится как нельзя лучше, ты полюбишь не лилипутку вроде меня, а настоящую большую женщину, красивую акробатку или служащую... Но страх был сильнее всего. И потому я без единой слезинки прочла однажды утром записку, которую он оставил на моем столике:

"Моя дорогая Габи, сегодня я уже добрался до метра тридцати, и мне остается лишь уйти куда глаза глядят. Вообще-то я уже давно собирался уйти. Деньги из ящика стола взял я. Вот увидишь, кавальере тебя не прогонит. Не сердись на меня за деньги. Они мне нужны, ведь я хочу уехать и забиться в самый дальний угол. Теперь, когда я стал другим, мы больше не можем любить друг друга. Забудь меня".

Я так и просидела с запиской в руках до той поры, пока не пришли Канарис, Челестино и сам кавальере. Только один он и сумел встряхнуть меня, яростно завопив на всех. И я поняла, что так и нужно; сразу же поднялась, стала что-то делать и очень быстро вошла в обычный ритм рабочего дня.

Я так и не смогла выдавить из себя ни одной слезы даже ночью. Все окружили меня заботой и вниманием, Челестино, хромая, протягивал мне пирожное, а Канарис, надев фрак, вместо прежних шуток изгибался в преувеличенном поклоне.

Сейчас уже поздно, я стою и смотрюсь в зеркало, "Сингапуру" уже принесли в клетку ужин. Играет оркестр, а я ни о чем не думаю, знаю, что это самое лучшее. Слушаю, как играют трубы - каждый звук больно ударяет в голову, - и стараюсь ни о чем не думать, ни о чем.

- Дорогая Габи, готова?

Вошла Крема, мать двух сестер-близнецов, работающих на трапеции. Старая, толстая женщина, она продает возле кассы прохладительные напитки. Прежде она тоже была отличной акробаткой, но теперь для всех нас она лишь Крема. Так ее прозвали за то, что вся она, от затылка до самых икр, представляет сплошной слой жира. Она все время либо что-то жует, либо ругает мужчин, которых ненавидит.

Я начинаю раздеваться, потому что Крема должна потуже забинтовать мне грудь. Поверх бинтов и пластырей я натяну цветную майку, подрисую себе усики и тогда смогу боксировать с "Сингапуром", как прежде "Маленький Тарзан". Потому что зрителям не понравилось бы, что с обезьяной боксирует женщина. Мне пришлось также остричь волосы.

"Сингапура" я прекрасно знаю - на полный желудок и в надежде на кружку пива он все разыграет как по нотам. Ну а Челестино лишь гарнир к рагу. Кавальере говорит, что никто из зрителей не заметит, что у меня ноги хоть и очень маленькие, но женские, в то время как у "Маленького Тарзана" они были по-мальчишески упругими и ровными. Будем надеяться. Я продумала каждую мелочь. Этот номер нужен всем нам.

- Ну как, Габи, готова? - отдуваясь, спрашивает Крема.

Загрохали барабаны; должно быть, уже зажглись огни. Я и "Сингапур" должны выйти с двух противоположных углов и одновременно подняться на ринг.

Это будет мой дебют. С нынешнего дня меня зовут Чико - "Могучий лилипут".

В афише моя фамилия стоит третьей.