Марсель Эме. Лилипут (Перевод с французского Л. Завьяловой)

На тридцать пятом году жизни лилипут цирка Барнабум начал расти. Для ученых то был факт весьма неприятный, так как они раз и навсегда установили, что рост человека прекращается в двадцатипятилетнем возрасте. Вот почему они, так сказать, замяли это дело.

Цирк Барнабум, заканчивая гастроли, пункт за пунктом приближался к Парижу. Он дал два утренника и два праздничных спектакля в Лионе, где лилипут как ни в чем не бывало выступал в своем обычном номере. Он выходил на арену в пижонском костюме и подавал руку гуттаперчевому человеку, притворяясь, что не может окинуть его глазом, такой он длинный. Это вызывало смех во всех рядах, поскольку один был громадина, а второй просто кроха.

Гуттаперчевый человек расхаживал широким шагом, равнявшимся шести-семи шагам лилипута, и, дойдя до середины арены, замогильным голосом говорил: "Что-то я устал". Когда хохот публики затихал, лилипут отвечал девичьим голоском: "Вот хорошо, мсье Фифрелен, я очень рад, что вы устали". Это вызывало гомерический смех, зрители тузили друг друга, приговаривая: "Ну до чего же оба они уморительны... В особенности лилипут... такой малюсенький, со своим голосочком". Время от времени лилипут посматривал на зрительный зал, последние ряды которого тонули в полумраке. Громкий смех и взгляды его не смущали, не доставляли удовольствия. Перед выходом на арену он никогда не испытывал тревоги, сжимающей горло иным актерам. Ему не надо было прилагать усилий, как клоуну Патаклаку, который напрягал все силы, чтобы захватить публику своей игрой. Подобно тому как Тоби было достаточно, что он слои, ему было достаточно, что он лилипут, и от него не требовалось, чтобы он любил публику. Закончив номер, он убегал с арены, и гуттаперчевый человек, подав ему руку, комично приподнимал, что наполняло цирк громом аплодисментов. Тут господин Лояль заворачивал его в халат и вел к господину Барнабуму, который давал ему конфетку-две в зависимости от того, насколько был доволен его работой. "Вы превосходный лилипут, - любил иногда говорить господин Барнабум, - но следите за тем, как вы делаете вращательные движения руками". "Да, мсье", - скромно отвечал лилипут.

Потом он шел к наезднице, мадемуазель Жермина, ожидавшей за тентом момента своего выхода на арену. Ее ноги облегало розовое трико, а грудь была затянута черным бархатным корсажиком. Она сидела на своем табурете, выпрямив спину и стараясь не помять пачку и воротничок из розового газа. Усадив лилипута на колени, она целовала его в лоб и гладила по головке, приговаривая нежные слова. Вокруг нее постоянно увивались мужчины, говорившие ей какие-то непонятные слова. Лилипут уже давно привык к этим дежурным речам и мог бы повторить их, сопроводив улыбкой и взглядом, но смысл их оставался для него волнующей загадкой. Однажды вечером, когда он сидел на коленях у мадемуазель Жермина, с ними был только Патаклак, и на его мучном лице каким-то странным блеском блестели глаза. Видя, что он собрался говорить, лилипут вздумал, забавы ради, его опередить и прошептал наезднице, что он утратил ночной покой из-за прелестной блондинки в облегающей талию розовой пачке, делающей ее похожей на утреннюю бабочку. Она залилась смехом, и клоун вымелся, хлопнув за собой дверью, хотя, по правде говоря, двери вовсе и не было.

Когда мадемуазель Жермина скакала на лошади, лилипут бежал к входу на арену и стоял рядом со скамьями. Дети со смехом указывали на него пальцем, приговаривая: "Лилипут". Он смотрел, не зная, что от них можно ждать, и, удостоверившись, что родителям его не видно, ради удовольствия строил им рожи. По арене галопом проезжала наездница, и от вольтижировки ее розовая пачка порхала там и тут. Ослепленный ярким светом и взмахами рук мадемуазель Жермина, утомленный тяжелым гулом и дыханием жизни, наполнявшими цирк, он чувствовал, как у него слипаются глаза, и отправлялся в один из фургонов, где Мэри, раздев, укладывала его в постель.

По дороге из Лиона в Макон лилипут проснулся около восьми утра с высокой температурой и пожаловался на сильную головную боль. Мэри приготовила ему снадобье и спросила, холодные ли у него ноги. Желая удостовериться сама, она просунула руку под одеяло и обнаружила, что ноги лилипута упирались в край постели, тогда как обычно они не доставали его примерно сантиметров на тридцать. Мэри так перепугалась, что открыла окно и закричала по ходу состава: "Господи! Карлик растет! Стой! Стой!"

Но шум моторов перекрыл ее голос. Впрочем, в фургонах все спали. Чтобы остановить колонну, должно было произойти событие чрезвычайной важности, и, поразмыслив, Мэри побоялась навлечь на себя гнев господина Барнабума. Итак, она присутствовала при росте карлика, кричавшего от боли и тревоги, бессильная что-либо предпринять. Время от времени он расспрашивал Мэри еще детским, но уже ломающимся голосом, какой бывает в переходном возрасте.

- Мэри, - говорил он, - мне так больно, как будто я вот-вот разобьюсь на несколько кусков, как будто все лошади господина Барнабума пытаются оторвать у меня руки и ноги. Что это со мной такое, Мэри?

- А то, что вы растете, лилипут. Но не надо так волноваться. Врачи наверняка найдут средство вас вылечить, и вы сможете и дальше выступать в своем номере с гуттаперчевым человеком, а ваша старая Мэри будет по-прежнему вас холить и лелеять.

- Если бы вы родились мужчиной, что бы вы предпочли - быть лилипутом или таким большим и усатым, как господин Барнабум?

- Усы - вещь довольно приятная у мужчины, - ответила Мэри, - но, с другой стороны, быть лилипутом тоже удобно!

Около девяти часов лилипуту пришлось лежать, свернувшись в своей кроватке калачиком, и все-таки ему было неудобно. Напрасно Мэри давала ему снадобье, он рос чуть ли не на глазах и по приезде в Макон уже стал изящным молодым человеком. Срочно вызванный господин Барнабум сначала его пожалел и сочувственно пробормотал: "Бедняга! Теперь его карьере конец. А ведь он так хорошо начал". Он измерил лилипута, и, когда выяснилось, что тот вырос на шестьдесят сантиметров, не мог сдержать своей досады.

- Теперь он поистине ни на что не годится, - сказал он. - Какого черта сделаешь из парня, не обладающего никакими данными, кроме роста метр шестьдесят пять1? Я спрашиваю вас, Мэри. Разумеется, сам по себе случай прелюбопытный, но я не вижу, как можно сделать из него номер. Для этого надо было бы показывать его "до и после". Ах! Вырасти у него вторая голова, слоновый хобот или хоть что-либо более оригинальное, я бы не оказался в тупике. Но, честно говоря, с этим внезапным ростом мне делать нечего. Вот досада! Ну кем я заменю вас сегодня вечером, лилипут? Однако я по-прежнему называю вас лилипут, хотя было бы правильнее называть вас вашим именем - Валентен Дюрантон.

- Меня зовут Валентен Дюрантон? - прежде всего поинтересовался лилипут.

- Я не очень уверен - Дюрантон или Дюрандар, если только не просто Дюран или даже Дюваль. У меня нет возможности проверить. Во всяком случае, точно одно - зовут вас Валентен.

Господин Барнабум дал указания Мэри не предавать событие огласке. Он боялся, чтобы новость не вызвала потрясения у артистов его труппы - такие феномены, как волосатая женщина и одноручка-вязальщик, чего доброго, могли впасть в уныние, раздумывая, как обездолила их природа, или воспылать необоснованными надеждами, что отрицательно сказалось бы на их работе. Было решено говорить, что лилипут тяжело болен, должен лежать в постели и никого к нему не пускать. Прежде чем покинуть фургон, господин Барнабум еще раз измерил больного, который за время разговора подрос на четыре сантиметра.

- Право, он растет в хорошем темпе. Если так пойдет и дальше, из него получится довольно представительный гигант, но на это рассчитывать не приходится. Сейчас ясно одно - этому парню ужасно неудобно лежать в его постели и будет удобнее сидеть. Но, поскольку одежды по его нынешнему росту у него нет, а надо, чтобы он не утратил своих привычек соблюдать приличие, сходите и поищите в моем платяном шкафу тот серый в смородиновую полоску костюм, который я, к сожалению, не могу с прошлого года носить из-за своего брюшка.

В восемь часов вечера Валентен понял, что перелом в его состоянии окончился. Его рост равнялся метру семьдесят пять, и все, что обычно составляет гордость очень красивого мужчины, было при нем. Старенькая Мэри не уставала на него смотреть и, складывая руки вместе, отпускала комплименты его тонким усикам и премилым бакам, придававшим изысканность его красивому молодому лицу, а также его широким плечам и гибкому торсу, выигрышно облегаемому пиджаком господина Барнабума.

- Пройдитесь немного, лилипут... то бишь господин Валентен. Пройдите три шага, чтобы я вас видела... Какой рост! Какое изящество! Как покачиваются бедра и плечи! Честное слово, у вас фигура лучше, чем у господина Жанидо, нашего красавца акробата, и, пожалуй, даже у господина Барнабума в его двадцать пять не было столько благородства и изящной силы, сколько у вас!

Валентен получал удовольствие от всех этих комплиментов, но слушал их рассеянно, так как ему было чему подивиться. Например, тому, что предметы, казавшиеся ему прежде такими тяжелыми, - его большая книга с картинками, лампа-молния, ведро с водой - теперь были в его руках ну просто-таки пушинкой, и он чувствовал в своем теле и во всех членах запасы энергии, которые тщетно искали себе выхода в этом фургоне, где его окружали миниатюрные предметы. То же самое происходило со всеми понятиями, всеми мыслями, которые еще накануне устраивали его ум и воображение лилипута; теперь же он чувствовал - ему всего этого уже недостаточно, особенно при разговоре. Каждый раз, когда он задумывался или ему что-нибудь говорила старая Мэри, перед ним открывались новые вещи, приводившие его в изумление. А иногда интуиция предательски толкала его на ложный путь, хотя он и подозревал, что ведет себя не так. Однажды, когда старенькая Мэри подошла поправить ему галстук, он взял ее за руку и выпалил фразу, пришедшую ему на память, так как он множество раз слышал ее при других обстоятельствах:

- Разве мне возбраняется находить, что вы очаровательны? У вас глаза нежного, непостижимого цвета длинных летних вечеров, нет ничего нежнее вашего своенравного рта, и все ваши жесты похожи на взмахи крыльев птицы в полете. Счастлив, тысячу и тысячу раз счастлив тот, кто отыщет путь к вашему сердцу, но проклятье ему, если это буду не я.

Поначалу Мэри была поражена, но очень скоро привыкла к мысли, что ей еще могут говорить подобные комплименты. Она улыбнулась своенравным ртом, взмахнула руками, как взлетающая птица, и, вздохнув, прижала руку к сердцу.

- Ах, мсье Валентен! Вы не только выросли, но еще и поумнели, и я не представляю себе, чтобы хоть один обладающий душой человек мог устоять перед такими прелестями. Я не хочу быть жестокой, мсье Валентен, к тому же не такой у меня темперамент.

Но тут ухажер расхохотался, сам не зная почему, и Мэри сразу поняла, что поддалась обману красивых слов.

- Я старая кляча, - вздыхая, сказала она. - Но до чего же быстро вы развиваетесь, господин Валентен. Вот вы уже и потешаетесь над бедной женщиной.

После начала представления господин Барнабум, как обычно, в спешке, заглянул в фургон. Не узнав Валентена, он подумал, что старушка Мэри вызвала врача.

- Ну, доктор, как поживает наш больной?

- Я не доктор, - ответил Валентен, - я больной. Я лилипут.

- Разве вы не узнаете свой серый костюм в смородиновую полоску? - добавила Мэри.

Господин Барнабум вытаращил глаза, но он был не из тех, кто долго удивляется.

- Красивый парень! - сказал он. - Ничего удивительного, что мой костюм ему так идет.

- Ах, если бы вы только знали, мсье Барнабум, какой он умница! Просто невероятно.

- Мэри немного преувеличивает, - краснея, сказал Валентен.

- Гм! Странная история происходит с вами, друг мой, и еще не ясно, чем она кончится. А пока что вы не можете сидеть в этом фургоне и задыхаться. Пойдемте со мной подышать воздухом, я выдам вас за родственника.

Не будь с ним господина Барнабума, вполне возможно, Валентен стал бы выкидывать номера, например испытывать силу своих новых ног, бегая вокруг цирка, или во весь голос кричать, или петь.

- Жизнь прекрасная штука, - сказал он. - Еще вчера вечером я этого не знал. И каким большим кажется мир, когда смотришь на него с более высокой точки!

- Конечно, - ответил господин Барнабум, - но в нем не так уж много места, как может показаться поначалу, и, вероятно, очень скоро вы убедитесь в этом на собственном опыте.

Продолжая гулять, они встретили гуттаперчевого человека, который выходил из своего фургона. Тот остановился рядом с ними и, будучи по натуре невеселым, без особой доброжелательности стал разглядывать крепкого парня с лицом, пышущим здоровьем, который сопровождал хозяина.

- Как поживает лилипут? - спросил он.

- Неважно, - ответил господин Барнабум. - Сейчас приходил врач и велел отправить его в больницу.

- Считайте, что он погиб, - добавил Валентен с жизнерадостным нетерпением.

Гуттаперчевый человек смахнул слезу и, прежде чем удалиться, сказал:

- Пожалуй, это самый милый партнер из всех моих партнеров. При его маленьком росте в нем не оставалось места для злобы. Какой он был мягкий, доверчивый, мсье, а когда, выходя на арену, он клал свою ручку в мою, я не могу передать вам словами, как же у меня было хорошо на душе.

Валентена это растрогало. Ему хотелось сказать гуттаперчевому человеку, что он и есть лилипут и что он остался почти прежним, но он побоялся принизить себя, удовольствоваться своими прежними возможностями. Гуттаперчевый человек злобно взглянул на него и ушел, посапывая носом. Господин Барнабум сказал Валентену:

- У вас были друзья...

- И будут.

- Вполне возможно... Но это был верный друг, который от вас ничего не хотел.

- И которому нечего было бояться, мсье Барнабум.

- Вы правы, мсье Валентен, и старая Мэри тоже, когда утверждает, что вы поумнели.

Так они вместе вошли в цирк, где господину Барнабуму неоднократно пришлось объяснять, что лилипута отвезли в больницу и что в труппе он больше не появится. Каждый вытирал слезу и высказывал слова сожаления. Господин Лояль, клоун Патаклак, Жанидо и его три брата акробата, мадемуазель Примвер - танцовщица на канате, японцы-эквилибристы, Жюлиюс-укротитель - все артисты большого цирка Барнабум вздыхали при мысли, что теряют лучшего друга. Сам слон размахивал хоботом как-то не так, и по всему было видно, что он несчастен. При этом никто не реагировал на Валентена, хотя господин Барнабум выдавал его за своего двоюродного брата, словно его и не существовало. А он стоял молча, чуждый этому большому горю, причиной которого сам и являлся. Удивляясь и поражаясь тому, что на него перестали обращать внимание, он сердился на лилипута, который еще занимает такое большое место.

На арене гуттаперчевый человек совершал искусные упражнения, например обвивался вокруг шеста, пролезал сквозь игольное ушко и делал двойной узел ногами. Валентен с завистью слушал шепот восхищения, прокатывающийся по рядам. Когда-то и он знал расположение толпы, впрочем, он надеялся, что сможет завоевать его вновь. Как может публика не восхищаться этой молодостью тела и духа, совершенством, каким он себя чувствовал?!

Устав от представления и в нетерпении открыть мир, он направился в город. Радуясь, что избавился от лилипута, гордый своей силой и свободой, он с восторгом мерил шагами улицы, но его опьянение продолжалось недолго. Прохожие обращали на него не больше внимания, чем на любого другого. До него не доходило, что новый облик сделал его похожим на всех людей. Он вспоминал, как прежде, когда гуттаперчевый человек или старая Мэри гуляли с ним по улицам города, где они выступали, все взгляды устремлялись на него.

- Я вырос, - вздохнул он, - и вот со мной совершен но ничего не происходит. Зачем же тогда быть красивым мужчиной, если это не заметно? Похоже, мир создан для одних лилипутов.

После недолгой прогулки город показался ему крайне однообразным. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Редкие прохожие, мрачные, скудно освещенные улицы. Представляя себе яркие огни цирка Барнабум, он пожалел, что так далеко ушел. Чтобы избавиться от одиночества, он заглянул в кафе и заказал кружку пива за цинковой стойкой бара, как это делал на его глазах гуттаперчевый человек. Зевавший хозяин, глядя на часы, рассеянно спросил его:

- Значит, вы не пошли в цирк?

- У меня не было времени. Вы тоже?

- Что нет, то нет. Мне нельзя отлучаться - надо караулить это заведение.

- Выходит, - сказал Валентен, - жизнь ваша не из веселых?

- Моя-то? - запротествовал хозяин, - да я счастливейший из людей! Скажу, не хвастаясь...

И он объяснил, в чем состоят его обязанности. Валентен не решился сказать свое мнение на этот счет, но ему казалось, что счастье довольно скучная вещь, если тебе не повезло и ты не принадлежишь к труппе знаменитых артистов. Не зная порядков, он ушел, не расплатившись за пиво, и вернулся в цирк Барнабум.

Бродя возле конюшни, Валентен заметил мадемуазель Жермина, сидевшую на своем табурете, пока конюх надевал на ее лошадь упряжь. Незаметно для других он всласть насмотрелся на нее и обнаружил новые предлоги для восхищения. Он не только любовался свежестью ее воротничка, приятным сочетанием в ее костюме розового с черным, сколько изяществом ее талии, красивой формой колен и ног, хрупкостью шеи и тайной, которую не знаешь как и назвать, если ты несведущ в вопросах чудес женской привлекательности. Он думал с легкой дрожью, что еще накануне сидел на коленях, у наездницы, склонив голову на мягкие бугорки ее корсажика из черного бархата. Но воспоминания путались - ему казалось, что он склонял на корсажик не голову лилипута, а свою красивую новую голову с баками и усиками. Тем не менее, поразмыслив, он понял, что ему уже не сидеть на коленях мадемуазель Жермина - для этого он был слишком высокий и тяжелый.

- Меня зовут Валентен, - сказал он наезднице.

- Кажется, я вас только что видела, мсье. Мне сказали, что вы родственник господина Барнабума... Я сейчас сильно огорчена, так как только что узнала, что мой друг лилипут в больнице.

- Право, это не беда... Я должен вам сказать, что вы очень красивая. Мне нравятся ваши русые волосы, карие глаза, нос и рот... Мне хочется вас поцеловать.

Мадемуазель Жермина нахмурила брови, и Валентен оробел.

- Мне вовсе не хотелось вас рассердить, - сказал он. - Я подожду с поцелуем до тех пор, пока вы сами меня не попросите. Но вы и вправду очень красивая. Лицо, шея, плечи - все идеально. Как и грудь. Вот другие люди наверняка не обращают внимания на грудь, а по-моему, это очень интересная штука. Ваша, например...

В своем простодушии он протянул к ней руки, не ведая того, что готов грубо нарушить условности. Мадемуазель Жермина, рассердившись, заявила, что джентльмены так не поступают и что она актриса хотя и бедная, но гордая. Не найдясь, что сказать в свое оправдание, он на всякий случай стал болтать то, что при нем много раз болтали Патаклак или братья Жанидо.

- Я потерял из-за любви рассудок, - вздохнул он. - Увы! Почему, о прелестная наездница, глаза мои ослепи ли ваши золотые волосы и бархатный взгляд, изящество и стать вашей фигурки?

Ей понравились речи Валентена, и она с удовольствием слушала продолжение:

- Неужели вы не можете понять, что я готов принести к вашим ногам состояние, достойное вашей красоты?

Наездница снисходительно улыбнулась, но тут вошел господин Барнабум и, услыхав эти слова, оборвал Валентена:

- Не слушайте его, мадемуазель Жермина. У этого парня нет ни гроша за душой. Его речи лживее речей Патаклака, который по крайней мере обладает неплохим талантом клоуна.

- У меня тоже, - возразил Валентен, - у меля тоже неплохой талант, и публика никогда не скупилась для меня на аплодисменты.

- И что же вы умеете делать? - спросила наездница.

Господин Барнабум поспешил перейти к другой теме, потому увлек Валентена на улицу.

- Поговорим-ка о вашем таланте! - сказал он, когда они оказались одни. - Вы можете поздравить себя с тем, что свели его совершенно на нет. Ступайте-ка на арену, предстаньте перед публикой, и мы еще посмотрим, будет ли она вам аплодировать. Ах! Вот вы теперь красавец мужчина! Есть чем гордиться, право. Когда я думаю, что ваш рост равнялся девяносто пяти сантиметрам и что вы были славой труппы, какая жалость видеть, как вы теперь себя обобрали. Вам как раз кстати ухаживать за девушками, когда вы не знаете, чем дальше зарабатывать себе на жизнь. Вы подумали об этом хоть пять минут?

- Зарабатывать себе на жизнь? - спросил Валентен.

Видя его простодушие, что он и не подозревает о требованиях жизни, господин Барнабум стал его просвещать. Он объяснил ему, зачем нужны деньги, как трудно честному человеку их заработать и в чем заключаются любовные утехи. Валентен все прекрасно понял. Его только немного смущал вопрос о любви.

- Как вы думаете, согласится ли мадемуазель Жермина выйти за меня замуж?

- Конечно, нет! - ответил господин Барнабум. - Она слишком рассудительна для такого безумства. Ах! Вот если бы вы были великим артистом, тогда возможно...

Из-за любви к мадемуазель Жермина и поняв, что если ты не лилипут и не слон, то обязательно должен уметь что-нибудь делать, иначе не проживешь, Валентен решил стать великим артистом. Ради его прошлых заслуг господин Барнабум охотно согласился пойти на расходы по его обучению. Сначала надо было остановиться на какой-нибудь специальности. Специальности акробата или воздушного гимнаста сразу исключались, так как требовали не только особых способностей, но и гибкости ног и упругости, которых мужчине в возрасте уже но выработать. Сначала Валентен пошел на выучку к Патаклаку, однако несколько часов спустя клоун по-дружески предупредил его, что тут он безнадежен.

- Вам никогда не рассмешить ребенка. У вас, я вижу, слишком здравый ум, чтобы удивить публику чем-нибудь неожиданным. Вы делаете все так, как думаете, и думаете так, как нужно делать. Не то чтобы у клоуна здравый смысл должен был отсутствовать, наоборот, по мы вкладываем его охотнее туда, где его не ждут, в гримасу или в движение пальцев ноги. Такая привычка вырабатывается сама по себе, когда есть к этому вкус, а такой человек, как вы, попусту теряет время, желая стать клоуном.

Валентен с сожалением внял аргументам Патаклака и начал обучаться у двух жонглеров-японцев.

По приезде в Жуани он кое-как жонглировал двумя деревянными шарами, но понял, что далеко ему не пойти никогда, к тому же это дело ему вовсе не нравилось. Ему казалось, что он обманывает честные законы, которые полностью одобрял.

Он учился еще тому и сему, но успех был не больше. Во всем он проявлял некоторую ловкость, но не сверх нормы. Когда он захотел ездить верхом, ему это удалось, но не лучше, чем жандармскому капитану, и господин Барнабум признал, что у Него хорошая посадка. Этого было недостаточно: чтобы стать артистом, требовались еще другие данные.

От всех этих провалов Валентен настолько пал духом, что уже не решался смотреть представление; и все города, которые проезжал цирк Барнабум, казались ему такими же мрачными, как тот, куда он рискнул впервые пойти один. По вечерам он предпочитал любому обществу общество старой Мэри, которой еще как-то удавалось его утешать.

- Не надо падать духом, - говорила она. - В конце концов все образуется. Вы будете таким же большим артистом, как господин Жанидо или господин Патаклак. Или же опять превратитесь в лилипута. Это хорошо, хотя сейчас у вас вид гораздо лучше. И, став лилипутом, снова будете спать в своей кроватке, а старая Мэри каждый вечер будет заправлять вам одеяло...

- А мадемуазель Жермина?

- Она посадит вас на колени, как прежде.

- А что еще?

- Она поцелует вас в лоб.

- А что еще?.. Ах, Мэри... Мэри... если бы вы знали! Нет, я больше не хочу быть лилипутом.

Прошло около месяца, как Валентен вырос, когда цирк Барнабум приехал в Париж, где он разбил свой шатер у входа в Венсенский лес. С первого вечера многочисленная толпа заполнила все скамьи, и господин Барнабум с озабоченным видом следил за выполнением программы. Валентен стоял за ареной среди служащих на манеже и артистов, ожидавших момента своего выхода. Он утратил всякую надежду сделать карьеру артиста; последняя его попытка с укротителем Жюлиюсом потерпела крах, как и все прочие. Он был слишком уравновешен, чтобы за здорово живешь полезть в клетку с хищниками. Ему недоставало быстрых реакций, предупреждающих об опасности, которых не могут заменить ни отвага, ни хладнокровие. Господин Жюлиюс упрекал его в том, что, встречаясь со львом, он ведет себя слишком рассудительно.

Валентен смотрел, как мадемуазель Жермина скачет по арене. Стоя на своей лошади и протянув к толпе руку, наездница отвечала на аплодисменты улыбками, и Валентен думал, что вот ни одна из этих улыбок не предназначалась ему. Он чувствовал себя усталым и стыдился своего одиночества. Он видел, как на арене выступали почти все его товарищи по труппе: Патаклак, братья Жанидо, мадемуазель Примвер - канатная танцовщица, Фифрелен и японцы. Каждый их этих номеров напоминал ему про собственный провал.

- Конечно, - вздохнул он, - я никогда больше не выйду на арену. В труппе цирка Барнабум для меня больше места нет.

Он бросил взгляд на зрительный зал и недалеко от края заметил незанятое место - столб мешал с него видеть арену. Он сел на это место и почти сразу позабыл про свою грусть. Он слышал, как вокруг него говорили про наездницу, расхваливая ее изящество и ловкость, и он обменивался мнением с соседями. Позабыв про все, он сливался с толпой и аплодировал вместе со всеми.

- Как она улыбается мне! - бормотал он вместе с другими зрителями.

Когда после окончания представления он дал себя унести потоку зрителей, больше он не думал о карьере артиста и уже не испытывал потребности, чтобы им восхищались. Наоборот, он был рад принадлежать к этому большому стаду и не нести за себя совершенно никакой ответственности. Господин Барнабум, видевший, как он сел среди публики, долго следил за ним глазами, пока он не стал в толпе точкой, как все другие, и сказал господину Лоялю, находившемуся рядом с ним:

- Между прочим, мсье Лояль, - я вам еще не сказал... Лилипут умер.