Ивар Лу-Юханссон. Лилипут и королева трапеции (Перевод со шведского И. Бочкаревой)

I

Летом я решил съездить на Готланд. Там очень красиво, а бесчисленные исторические памятники Висбю, его руины и крепостные стены могут многому научить и о многом поведать. Там хорошо размышлять о том, как белые стены оттеняют жаркие краски роз, и о том, что этому городу игры страстей страсти неведомы. Впрочем, это, возможно, и неверно. Я уезжал всего лишь на неделю. До острова я добирался пароходом, а не самолетом, потому что на пароходах как-то чаще знакомишься с людьми. На самолетах это случается очень редко.

Уже сидя в поезде, я узнал из вечерних газет, что будет шторм. Я заранее проглотил пару сине-зеленых пилюль от морской болезни. Поезд с грохотом мчался к Нюнэсхамну в теплых сумерках, и ровно в полночь от пристани отчалил рейсовый пароход на Готланд, который должен был прибыть около семи утра к "Жемчужине Балтийского моря", как именуют остров в путеводителях. Я ехал туда не впервые, и потому знал, какая отвратительная погода ждет нас на этом, в общем, небольшом отрезке пути.

Не успели мы добраться до скалистых островков, как пароход начало сильно качать. Через несколько минут мы вошли в зону шторма. Море забурлило. Сначала оно изображало холмы и долины, а потом превратилось в какой-то высокогорный пейзаж. Качало одновременно с кормы и левого борта. Держаться вертикально на палубе стало невозможно. Выл ветер. Казалось, пароход может в любую минуту разлететься вдребезги. Высоко вздымавшийся форштевень сокрушал вал за валом, но на него сразу же обрушивались новые, еще более мощные валы. Иссиня-черное море казалось бесконечным. Ночь была угрожающе мрачна. Я вспомнил рассказ о сапожнике из Стокгольма. Однажды он отправился в турпоездку на "Жемчужину Балтийского моря" и попал в сильный шторм. Ни за что на свете не соглашался он проделать обратный путь. Он купил новый набор инструментов и до конца дней своих остался сапожничать в Висбю.

Я взял каюту, но не мог даже подумать о том, чтобы спуститься туда и пытаться уснуть. Я чувствовал, что буду там полностью отрезан от мира и утону, как котенок. Вместо этого я поднялся в просторный салон с окнами во всю стену. Скоро я обнаружил, что большинство пассажиров сделали то же самое. Мы сидели в переполненном зале, словно задались целью сохранить свои места на мягких диванах. Потоки воды беспрерывно обрушивались на окна, которые выходили на верхнюю палубу. Из-за качки посуда в кафетерии попадала на пол и побилась. Вскоре мы установили связь с ландсортским маяком, но рассмотреть что-либо с парохода было невозможно. Многие пассажиры запаслись пивом и еще какими-то напитками и теперь пытались пить. Они сидели судорожно обхватив пальцами кружки и стаканы, чтобы удержать их на столах. Я понял, что они просто старались скрыть нервную дрожь в руках.

Спустя некоторое время я заметил, приглядевшись к своим попутчикам, что выглядят они довольно странно. Вряд ли это были обычные туристы. Наискосок от меня, вцепившись в стенку дивана, сидели два японца. Они были одеты в черные, облегающие костюмы и парусиновые туфли. Между ними пластом лежала маленькая, тоже молодая японка с растрепанными черными волосами. Мужчины поддерживали ее, чтобы она не скатилась с дивана на пол. За ними сидело шестеро людей, похожих на канадцев, еще дальше расположилась компания из пяти человек, вероятно испанцев, итальянцев или югославов. Мне подумалось, что кое-кто из них - атлеты или берейторы. Они были в сапогах.

За одним столом со мной сидели два невероятно угрюмых человека. Они говорили на отрывистом немецком языке, который я немного понимал. Кроме них, все приготовили гигиенические пакеты из зеленой бумаги, и теперь пакеты пошли в дело. Но когда прибегнуть к пакетам пришлось молодым японцам, они протанцевали к двери. Они предпочитали, чтобы их тошнило на открытом воздухе. По пути они жонглировали пакетами, как золочеными стеклянными шарами, и хотели, видимо, даже в таком тяжелом положении представлять собой изящное зрелище.

Только немцы с угрюмыми лицами, которые, казалось, вообще не способны улыбаться, сохраняли полное равнодушие. Они тянули пиво, будто им все было нипочем, переговаривались низкими мрачными голосами, надолго погружались в молчание и были похожи на самоубийц. Словно сень смертного греха и безразличия нависла над ними. Словно они раскрыли над собой большой черный зонт. В этом плавании было что-то неописуемо отталкивающее, хотя сам я пока держался. С легким злорадством думал я о том, как страдал бы сейчас от морской болезни, не прими заранее своих таблеток.

В конце концов я не смог побороть любопытства и спросил у немцев, правда ли, что большинство людей на диванах принадлежит к одной компании.

- Да, - ответил один из них довольно неприветливо, - это цирк Скотт. Остальные наши подыхают от морской болезни внизу, в каютах.

- А чем вы сами занимаетесь в цирке Скотт? Они представились:

- Мы - клоуны.

II

Наше положение стало еще ужаснее. Пароход кидало во все стороны. Он то замирал, как пришпиленный к гребню волны, то нырял к самому ее подножию. Спущенные занавески подпрыгивали от толчков, и в окна заглядывало черное, как ночь, небо. Все неукрепленные предметы в зале пришли в движение, а те, что были укреплены, видимо, давно уже начали расшатывать болты и теперь тоже отправились в путь. Оба клоуна сидели совершенно невозмутимо, и, когда судно делало крен, прихлебывали пиво. Они были печальны, как мускусные быки. Они вызывали у меня страшный интерес.

Чтобы мысленно зацепиться за что-нибудь твердое, чтобы найти хоть какую-нибудь точку опоры в мире, где не было ничего устойчивого, я попробовал поразмыслить над природой юмора. Вот передо мной сидят двое самых угрюмых людей на свете, и именно они - клоуны, их специальность - веселить людей. Юмор их черен, как ворон, он отмечен печатью смерти, и в то же время он - защита от смерти. Пожалуй, можно сказать, что юмор - это крайнее средство, вроде рывка за предохранительный клапан. Если бы люди им не пользовались, мир давно бы отправился ко всем чертям.

Море бурлило, ветер выл. Клоуны пили пиво, я пытался думать. Мысль о том, чтобы отправиться ко всем чертям, приобрела внезапную актуальность. Шведский язык может быть довольно выразительным, если пользоваться им с толком. "Отправиться ко всем чертям" - выражение такое образное, что возможность конца возникла передо мной со всей очевидностью. Дышать стало трудно, все было кончено. Крышка.

"Ко всем чертям, крышка, ко всем чертям", - вертелось у меня в голове, как навязчивая модная песенка. Клоуны за моим столом разговаривали только друг с другом на своем отрывистом немецком языке и со спокойным безразличием потягивали пиво. Но вообще они предпочитали сидеть молча.

- Как вы думаете, может после такого плавания со стояться представление? - спросил я.

Лицо самого мрачного и угрюмого из них озарилось каким-то нежным светом.

- Не знаем. Прекрасная испанка, королева трапеции, лежит смертельно больная со своим ребенком в каюте первого класса, а у ее двери лежит наш лилипут.

- Почему это лилипут лежит у ее двери? - спросил я.

- Он любит ее до беспамятства. Она, наверное, выступит последний раз. Она бросает свое опасное занятие и уезжает на родину. Но мы думаем, что выступить она не сможет.

Видимо, их обоих волновала судьба королевы трапеции, а к своей собственной участи они были совершенно безразличны.

III

А шторм тем временем все крепчал. Буря на море стала просто ужасающей. Волны то и дело захлестывали верхнюю палубу. Пароход словно вкручивался разом в бок волны и в ее основание. Кажется, мы давно сбились с курса. Пара окон в салопе треснула, и волны проникли внутрь. Снаружи царила черная ночь. Там в ярости грохотало море, ни земной, ни небесной тверди больше не существовало, боги умерли. Вещи в салоне задвигались еще быстрее, они метались от носа к правому борту и от борта к корме. Двери срывались с петель, открываясь и закрываясь сами по себе.

Я отправился вниз, к каютам первого класса. Я шел по коридору, и меня бросало взад-вперед. Казалось, пароход вертится на месте, а я отрезан ото всех, как в западне.

У дверей одной из кают лежал лилипут. Он свернулся клубком у высокого порога. Я знал, что он лежит там, что он верно охраняет даму своего сердца.

- Как там дела? - спросил он.

Он приподнялся, лежа на боку, и смотрел на меня снизу вверх. Став во весь рост, он, вероятно, оказался бы сантиметров в семьдесят высотой. У него был лоб в странных складках и умные глаза.

- Я маленький Коко из цирка Скотт, - сказал он на ломаном шведском языке. - У меня все в порядке. Но там, за дверью, лежит королева трапеции Белла Фамилиасаграда со своим маленьким сыном.

- А на вас качка не действует?

- Нет. Но ей очень плохо. И за ее ребенка я тоже боюсь. Похоже, что из всех пассажиров только у лилипута и клоунов хватало мужества сопротивляться морской болезни. Морская болезнь - тоже своего рода вопрос силы духа.

IV

Наконец поздно утром перед нами, как видение, возник Готланд. Наверное, у многих он вызвал то же чувство, что Америка у Христофора Колумба, когда он впервые увидел землю. Нам уже не верилось, что остров существует. Прошло много времени, прежде чем мы твердо убедились в этом. И тогда остров показался нам даром, преподнесенным самим морем. То ли шторм утих, то ли мы подошли к острову с подветренной стороны, но качка стала вполне сносной. Меня охватило чувство ни с чем не сравнимой благодарности за спасение, мне казалось, что я никогда не смогу стать достойным этого благодеяния. Я был намерен исполнить все зароки, к которым море принудило меня ночью. У самого острова и в гавани было еще спокойней. Мы видели возносившиеся к небу башни и башенки. Мы впивались в землю взглядами, как землесосные машины. Вскоре стало видно крепостную стену. Разрушенные фронтоны замка уставились на нас пустотами провалов, в которых гулял и свистел ветер. Мы подходили ближе и ближе. Судно замедлило ход. Мы опаздывали на четыре часа. Но какое это имело значение? Дождь лил как из ведра. Но какое это имело значение? Мы видели гавань, сходни, двигавшихся по набережной людей. Пароход плыл. Мы были живы.

Первыми сошли на землю берейторы с животными. По длинным сходням быстро проходили серые в яблоках лошади, пони, слоны, верблюды. Лошади и пони были просто очень удивлены. Но верблюды, по-видимому, были совсем больны. Они шатались и припадали на колени прямо на сходнях. Они скалили зубы, издавали странные звуки, их горбы болтались небрежней, чем пустые сумки у них на боках. Слоны ступали неуверенно, нехотя ставя круглые ступни на деревянный настил. У каждого слона в веренице хобот был крепко прикручен к крысиному хвостику предыдущего, а тому, кто шел впереди всех, держаться было не за что.

Кроме берейторов, все пока оставались в трюме. Они следили за выгрузкой вещей. Ни лилипута, ни Беллы Фамилиасаграда видно не было. Оба клоуна сидели в заплеванном салоне и тянули пиво, пока в кассе кафетерия не опустились жалюзи из гофрированного железа.

Когда я наконец сошел на землю, остров завертелся у меня перед глазами. Казалось, я стою на перекатывающейся бочке. Пол вращался и раскачивался, даже когда я водворился в гостинице. Дождь все еще лил, и трудно было найти какое-нибудь занятие в такую погоду.

Когда ливень поутих, я вышел пройтись - поглядеть на розы и руины. Как я и предполагал, первые полыхали, последние разрушались. Только теперь я уже не был так уверен, что этот остров не может стать подмостками для игры страстей. По разговорам вокруг я понял, что в Висбю много иностранных туристов, особенно американцев. Они ходили по городу, осматривали его и заявляли, что он "nice"^*. Название города они произносили "Vaisboy".

^* (Мил (англ.).)

- О, yes, in Vaisboy everything is very nice... - отвечали в одной группе перед ратушей на бодренький вопрос гида, как они себя чувствуют. - But the rain!^*

^* (О да, в Вайсбой все страшно мило... Только вот дождь! (англ.).)

На площади перед зданием пакгауза, у маленького, заросшего мхом фонтана с железной нимфой, выливающей воду из рога изобилия (единственное произведение искусства нового времени, которому удалось проникнуть за средневековую крепостную стену), я увидел лилипута с парохода, коленопреклоненного и молящегося. Став на колени, он сделался лишь на вершок ниже. Он простирал свои кукольные ручки к утопавшему в цветах фонтану. Взгляд его был устремлен на железную нимфу - образчик серийного производства Болиндеровских мастерских. Вероятно, он был католик и не смог найти себе здесь другой алтарь и другую Мадонну.

Когда я подошел, он поднял на меня глаза.

- Мы с вами разговаривали на пароходе, - сказал он. - Меня зовут Коко. Я лилипут из цирка Скотт.

- Вы молитесь?

- Я молюсь за то, чтобы моей любимой Белле Фамилиасаграда не пришлось выступать сегодня вечером. Она сорвется. Я уверен.

- А как же вы думаете предотвратить несчастье?

- Я молюсь за то, чтобы она отказалась от выступления. Я молюсь за то, чтобы вместо нее с ее номером мог выступить я.

Он совсем не боялся обнаружить свою любовь. Принимать его слова всерьез было тяжело. И чувствовалось, что они лишь в небольшой степени выражают то, что стоит за ними.

V

Я пошел дальше. Я вышел на площадь у городских ворот, где цирк Скотт в это время устанавливал свою огромную палатку. Брезент еще лежал на земле, но каркас был уже наполовину собран. В работе принимали участие все артисты цирка, у кого после ночного кошмара оставались хоть какие-то силы. Я увидел шестерых канадцев, предполагаемых испанцев или итальянцев, маленьких японцев в комбинезонах, обоих клоунов, берейторов; но ни лилипута, ни королевы трапеции среди них не было. Единственными, кто мог работать в полном смысле слова, были клоуны. Тут же прохаживался, наблюдая за работой, директор. О вечернем представлении было заранее объявлено по всему городу, везде висели афиши, а о номере Беллы Фамилиасаграда сообщалось отдельно. Билеты быстро раскупали.

Я подошел к директору и заговорил с ним.

- Вы действительно собираетесь давать представление после такого путешествия?

Он вопросительно взглянул на меня.

- У нас многие больны. Выедем на тех, кто сможет выступить.

- А Белла Фамилиасаграда сможет?

Он изучал меня, словно пытаясь определить, многое ли мне известно. Поняв, что я довольно хорошо осведомлен, он стал откровеннее.

- Трудно сказать. Пока она, наездники и еще кое-кто отдыхают. Надеемся, что представление будет достаточно полным.

- Лилипут Коко этого не хочет, - сказал я напрямик. - Он хочет выступить с номером Беллы Фамилиасаграда вместо нее.

У всех вокруг был такой унылый вид, что директор просто не мог позволить себе разразиться хохотом. Поняв, что я знаю подоплеку дела, он стал еще откровеннее.

- Чистое безумие, - сообщил он. - Лилипут, нанятый заполнять паузы, взял и влюбился в прославленную звезду цирка. Слыхали поговорку - орел в облаках, полевка в песках? Белла Фамилиасаграда - самая красивая, искусная, женственная артистка, какую только можно вообразить. Она замужем за испанским маркизом. Коко - самый безобразный лилипут на свете. Она парит под куполом цирка. Он всю жизнь ковыляет по манежу.

Я пошел в кассу и купил билет. Я попросил место у выхода на арену, чтобы видеть то, что происходит за кулисами.

VI

Синий купол цирка был укреплен на головокружительной высоте. Под самым куполом висели две трапеции, между ними была натянута проволока, которая наклонно спускалась от верхней трапеции к нижней. Огромный шатер был полон. Со своего места у выхода на арену я мог, перегнувшись через деревянные перила, заглянуть за кулисы. Там толпились артисты. Изучив программу, я уже знал, кто с каким номером будет выступать.

Я видел шестерых канадцев в грубых полосатых фуфайках. Они будут стоять друг на друге. Я видел маленьких японцев в облегающих трико. Они покажут воздушные прыжки. Наездники были одеты в костюмы из серебряной фольги с яркими перьями на головах. Те, кого я принимал за испанцев или итальянцев, были одеты как атлеты. Согласно программе, они будут поднимать тяжести и людей.

Мрачные клоуны загримировались под веселых длинноносых парней с ртами до ушей и нелепо разлетающимися бровями. Они обильно намазались белилами и напудрились розовой пудрой. Они напялили мешковатые золотые штаны, такие широкие, что сзади у каждого мог поместиться целый гусь. Уже смотреть на них и то было весело. Берейторы с одногорбыми верблюдами и слонами еще оставались в конюшнях. Я знал, в каком порядке они должны выходить.

Представление состояло из шестидесяти номеров. Белла Фамилиасаграда - гвоздь программы - выступала в последнем отделении, и ее я еще не видел. Но директор уже был тут, во фраке и белых перчатках, с бриллиантом на манишке. Это был представительный мужчина. Правда, теперь он страшно нервничал: представление должно иметь успех, оно не должно пройти кое-как. На манеже рассыпали опилки. Там расставили препятствия и другие снаряды, которые пока ждали своей очереди.

Вскоре оркестр сыграл увертюру-марш, и тогда директор вышел на манеж и представился публике.

- Добро пожаловать вам всем, - сказал он на ломаном шведском языке, и от этого происходящее приобрело еще более фантастическую окраску. - К сожалению, наше представление будет слабее того, которое мы намеревались дать; из-за тяжелого переезда ночью по морю несколько наших артистов все еще больны. Море одержало над нами верх. Я прошу принять это во внимание и по возможности с этим считаться. Например, крайне сомнительно, что сможет выступить всемирно известная королева трапеции Белла Фамилиасаграда. Мы не имеем права настаивать, чтобы она рисковала жизнью. Возможно, она выйдет показаться публике. Может быть, хотя и маловероятно, она все же выступит. Это выяснится позже.

Публика разочарованно посмотрела на трапеции под куполом. Но все же какая-то надежда у нее еще оставалась.

- Пам! - грохнуло в оркестре, когда оркестранты ударили во все инструменты разом. Громкая барабанная дробь ознаменовала начало представления.

Первыми выступали наездники. Номер прошел неважно. И наездники и лошади были явно не в форме. Ненамного лучше прошел номер с дрессированными лошадьми под руководством самого директора. Лошади его не слушались. Атлеты мучились над своими тяжестями. Никому из зрителей не захотелось, чтобы его поднимали. Вяло прыгали японцы. Четверым канадцам удалось стать друг на друга, но на большее они уже оказались неспособны. Они даже и не пытались. Слоны не решались ступить на свои скамеечки, верблюды наотрез отказались ложиться. Йод ударами дрессировщика они только скалили крупные зубы и покусывали кончик хлыста. Словно в их телах все еще продолжалась та страшная качка, и под личиной пассивного равнодушия они таили злобу.

Номера кое-как сменяли друг друга. Одни клоуны чувствовали себя на арене как рыбы в воде. Они были ужасно забавны, и казалось, что они придумывали свои комичные трюки тут же на месте и изобретательность их неистощима.

В самые неподходящие моменты на манеж, смешно переваливаясь, выходил лилипут Коко и делал вид, что хочет помочь.

Он был невыносим. Он околачивался рядом с дрессировщиком, рядом с атлетами, рядом с вольтижерами. Он путался у всех под ногами, и все его прогоняли. Он кидался не в ту сторону, хватался не за те предметы. Он спотыкался и падал. Одним своим видом он вызывал жалость, и люди улыбались его шуткам и неуклюжести. Он олицетворял призыв к состраданию.

Нетрудно, в общем, представить себе, каково быть лилипутом. Жизнь Коко проходила у лошадиных задов. Он подбирал верблюжьи лепешки и должен был делать вид, это аппетитнейшие котлеты. В его обязанности входило шлепаться на слоновый навоз. Ему суждено было пройти через все, что есть на свете низменного. От всего высокого, чего он, возможно, жаждал, он вынужден был отказаться. Да и звали его нелепо - Коко.

Между тем представление шло с частыми перерывами. Выступления отменялись, заменялись. Во втором отделении ожидали еще номер с лошадьми, два новых номера артистов, уже выступавших в первом отделении, клоунаду и как венец всего - последнее в жизни выступление прославленной королевы трапеции, ослепительно прекрасной Беллы Фамилиасаграда. Ее номер был смертельно опасен. Теперь зрителей предупредили, что она, возможно, вообще не будет выступать. Но, может быть, она хоть покажется публике?

VII

В антракте я стал свидетелем одной сцены, которая не предусматривалась программой. Прибыла прекрасная Белла Фамилиасаграда. Она стояла за кулисами, у самого выхода на манеж.

Белла Фамилиасаграда была одета в трико, с плеч свободно спускался плащ. Она была ослепительно хороша, почти до головокружения. Она была стройна и смугла. Ее лицо словно выточил античный мастер. Ее глаза были черны как уголь. Чувственный рот был как будто нарисован огнем и кровью. Длинные и тонкие кисти переходили в прекрасные руки, казалось, созданные для полета. Грудь и спина были обнажены до того предела, который допускается хорошим вкусом. Шелковое трико сидело так, словно его шили прямо на ней. Ее привлекательность была отмечена печатью смерти - такая привлекательность бывает у бабочек-траурниц. Будто красота и смерть объединили усилия, чтобы создать это неповторимое, восхитительное существо.

Перед ней стоял встревоженный директор, а между ними двумя - лилипут Коко. Первым, чьи слова я услышал, был лилипут.

- Я задавал вопрос самой Мадонне, - говорил он, задыхаясь, как в приступе астмы, и пыхтя от волнения. - Мы одной веры, прекрасная Белла и я, и Мадонна сказала, что она сорвется, если будет выступать. Не выступайте, сеньора.

Увидя их рядом, я понял, почему директор говорил об орле и полевке. И еще я понял, как страстно любит лилипут эту женщину, ее легкую, воздушную красоту.

- Разумеется, я должна выступить, - сказала королева трапеции. - Это мое последнее выступление перед отъездом. Хоть я и не совсем в форме, я попробую.

Директор, казалось, колебался.

- Не знаю, как быть. По правде говоря, эти суеверия Коко что-то меня пугают.

Коко смотрел на "звезду" умоляющими, собачьими глазами. Похоже, что он любил ее до полного самозабвения. Вдруг он подкрепил свои мольбы неожиданным предложением:

- Разрешите мне выступить вместо вас. С тех пор как я вас знаю, я тренируюсь на проволоке. Я буду порхать, как ребенок.

Королева с состраданием улыбнулась. Директор засмеялся, словно слова лилипута не имели никакого отношения к теме разговора. Но тут откуда-то из глубины непрошенно выступили клоуны. Без всякой иронии они подтвердили:

- Правда. Коко все время занимался. Он тренируется днем и ночью.

- А проволока лежит на земле, да? - спросил директор и сделал вид, что не придает показанию свидетелей ни какого значения.

Но все-таки из разговора выяснилось, что Коко, побуждаемый своей любовью, своим преклонением перед актрисой, долго и упорно учился ходить по проволоке. Он упражнялся и на провисающей проволоке, и на натянутой, и на наклонной. Сначала он действительно ходил по проволоке, лежащей на земле. Как-то в юности он попытался полететь; он соорудил себе из мешковины летательное приспособление. И упал. Но теперь мечты о величии вернулись к нему. Их разбудила любовь.

- Отменим номер, - решил наконец директор. - Чувствую, это добром не кончится. Я ни за что не отвечаю, если вы сорветесь.

Затем занавес опустился. Из коридора больше ничего не было видно и слышно.

VIII

Сразу же началось второе отделение. Как и первое, оно шло кое-как. Артисты работали не только плохо - на них было жалко смотреть. Выступления то и дело отменялись. Зрители были нетерпеливы и раздражены.

Наконец, в заключение, когда должна была выступить знаменитая блистательная Белла Фамилиасаграда, на манеж вышел директор и объявил, что номер отменяется. Белла Фамилиасаграда даже не покажется публике.

Зрители возмутились, причем возмущены были не столько невозмутимые готландцы, сколько туристы, которые не знали, каково ночью в шторм добираться до острова. Иностранцы составляли большую часть публики. Они демонстративно выражали разочарование и рассердились.

- Мы потребуем деньги обратно! - кричали они.

На манеж бросился лилипут Коко. Он надел какое-то смешное красное трико и парусиновые тапочки. Все тело до самых ног он намазал смолой.

- Поднимите меня вверх! - властно заявил он тонким голосом.

Все были так поражены, что даже не стали его удерживать. Служители в обшитых галунами ливреях стали поднимать Коко. Они делали это так, будто поднимали бесформенный куль, или черепаху, или какую-то болотную тварь. Но подняли его тем не менее так же высоко, как обычно поднимали Беллу Фамилиасаграда.

Он добрался до верхней трапеции, с которой полого спускалась проволока. Вместо веера он прихватил с собой куриное крыло.

- Voila! - крикнул он, оказавшись под синим куполом, и развел короткими ручками.

Под ним не было сетки. Даже у тех, кто смотрел снизу, кружилась голова. Проволока была натянута над двадцатиметровой пропастью. Внизу зияла бездна. Воздух под Коко казался более разреженным, чем над ними.

Коко никогда не бывал наверху. Он всегда оставался внизу, на земле. На этот раз он возвышался над людьми, обычно возвышавшимися над ним, обычно смотревшими на него сверху вниз. Может быть, кое-кто и подумал, что ему нечего терять. Жизнь лилипута коротка, как его тело.

- Voila! - крикнул он еще раз и ступил на наклонную проволоку.

Словно ему помогала нелепость происходящего. Словно его несла какая-то фантастическая сила. Раньше лилипута видели только среди конского навоза на манеже. Никто никогда не видел такого пигмея под куполом. В огромном шатре стояла мертвая тишина. Люди боялись вздохнуть.

- Сейчас упадет, - шептали там и сям в публике и закрывали глаза.

Коко ступал по проволоке. Трапеции его не интересовали. Проволока круто опускалась над выходом. Коко шел, глядя прямо перед собой. Он балансировал, размахивая куриным крылом. Все ждали падения. Зрители уже представляли его кровь на манеже. Может быть, у них мелькнула молниеносная мысль - как им вести себя, когда несчастье наконец произойдет.

- Voila! - победоносно крикнул Коко, достигнув противоположной трапеции.

Так обычно кричала Белла Фамилиасаграда, и Коко помахал публике своей маленькой ручкой.

Потом он сделал самое неожиданное. Он помедлил мгновение, снова ступил на проволоку, которая теперь круто шла к верхней трапеции, и побежал обратно. Теперь уже никто не верил, что ему повезет.

- Теперь упадет, - решили люди, заполнявшие ряды скамеек под трепещущим брезентом.

Но Коко добрался до верхней трапеции. Он раскланивался. Он принимал дань восхищения. Он осуществил свою мечту!

- Потрясающе! - крикнул чей-то восторженный голос. - Лилипут под куполом цирка! Зрители неистовствовали. Служители в обшитых галунами ливреях качали Коко и исступленно кричали "ура".

Коко снова был внизу, на манеже. У самого выхода стояли два клоуна. Они говорили между собой:

- Его вела любовь.

Коко прислонился к столбу и заплакал под гром несмолкавших аплодисментов. У ног его лежало куриное крыло.

- Она не видела? - спросил он прерывающимся голосом. Но королева трапеции Белла Фамилиасаграда давно уехала.

- Он победил, - сказал один из клоунов, - а теперь плачет.

- Не осуждай его, - сказал другой. - Он же не понимает, что совершил невозможное.