Франц Фюман. Жонглер в кино, или Остров мечты (Перевод с немецкого К. Ракитиной)

Никогда я не видел его прежде и теперь знаю, что никогда больше и не увижу. Позвонили; был час пополудни и звонили так, как обычно звонили в это время. Я нехотя поплелся к входной двери из библиотеки, где рылся в анатомических книгах отца, строжайше запрещенных и на всякий случай припрятанных от меня (прежде я торопился, но теперь, через полгода после возложения на меня обязанности открывать дверь, я мог только тащиться), как вдруг вспомнил, что именно сегодня я не должен этого делать. Я был в квартире один: мама с прислугой и ассистенткой отца ушли в деревню по соседству, где обычно продавались самые сочные груши, а отец отправился с визитами на дом и раньше, чем через три часа, не вернется. Так что не повезло тебе, мой дорогой, там за дверью, я ничем не могу тебе помочь!

Но только я решил было вернуться к полкам, как вновь раздался звонок, и если первый был, как всегда, короткий и робкий, то теперь звонили настойчиво и громко. Ничего подобного еще не бывало. До сих пор обычно проходили минуты, прежде чем кто-либо из этих попрошаек, клянчивших оставшуюся у нас после обеда еду, набирался храбрости позвонить второй раз, но если он все же осмеливался, то прикасался к кнопке еще более робко, чем в первый раз. И вдруг запрет не открывать, если звонят, а я дома один, рассердил меня. Что случится? В конце концов, мне уже десять лет и следующей осенью я иду в гимназию!

Я вышел в переднюю и через матовый глазок входной двери с трудом разглядел худую фигуру. Кто бы это мог быть? Внезапно меня взорвало от всех этих запретов: не играть с соседскими ребятишками, потому что их родители фабричные рабочие и к тому же никогда не ходят в церковь по воскресеньям; не пачкаться, как остальные дети, которые, правда, носят латаную одежду и зимой в оттепель, не боясь испачкаться, съезжают с горы прямо на штанах; не ходить следом за шарманщиком, когда он бродит по улицам; не листать книги отца; не разговаривать с тем, кого любишь, и не выказывать своей неприязни тому, кого ненавидишь; но прежде всего от запрета присутствовать сегодня вечером на открытии первого в городе кино, где после краткой вступительной речи моего отца, председателя городского общества просвещения, будет показан фильм "Остров мечты". Остров мечты - ведь я любил мечтать так же, как любил сказки, я мечтал и днем и ночью, - и я должен от этого отказаться. И никому не могу открыть, если звонят, а я дома один? К черту, могу - как-никак мне уже десять лет и следующей осенью я иду в гимназию.

Внезапно - это случилось в какие-то доли секунды, - внезапно я ужасно возненавидел обязанность открывать входную дверь любому нищему, который позвонит; усаживать его на ступеньки и ставить ему на колени, по своему усмотрению, тарелку супу, порцию пюре, фрикадельки с соусом или что-нибудь другое; желать ему приятного аппетита, когда он, изголодавшись, набрасывается на еду, чавкая и жадно глотая. В этом и заключалась вот уже полгода повинность, которую на меня, нерадивого ученика, возложил отец, чтобы я каждый день видел, на какую ступень (буквально - это была восемнадцатая ступенька лестницы, ведущей от прихожей вверх к коридору жилого этажа, и застлана она была, как и вся лестница, палевой, уже довольно потертой тканью с узором лилий, редко разбросанных по ней), - итак, на какую ступень опускается человек, который ничему путному не научился и потому ни на что в жизни не пригодится. Сначала эта обязанность мне нравилась, и я был преисполнен усердия. Теперь я ее просто ненавидел.

Позвонили в третий раз; теперь я заторопился к двери, спешил и изнывал от желания, чтобы случилось что-нибудь необыкновенное и в мои однообразные, ограниченные запретами и приказами, как неприступными стенами, унылые будни вторглась восточная сказка и за дверью стоял Харун-аль-Рашид или Али-Баба с его заклинанием: "Сезам, откройся!" - и, может, даже сам Синдбад-Мореход, чтобы унестись со мной на всех парусах к Острову мечты, - почему бы и нет, разве это невозможно? Я уже ухватился за ручку двери, как вдруг вспомнил, что отец часто предостерегал меня от злых людей, которые будто бы охотятся за детьми, но я никогда не мог представить себе, что скрывается за его словами. Что это значит: охотиться за детьми? И на мгновение мне даже захотелось, чтобы порог переступил убийца. Я жаждал приключений. Уж я бы ему показал! Как-никак мне десять лет и следующей осенью я иду в гимназию!

И вот я распахиваю дверь и вижу, крайне разочарованный, что выглядит он почти так же, как и все мужчины, которые обычно звонят к нам после обеда, - плохо выбритые, но чисто вымытые (это я вижу с первого взгляда!), в костюме, в котором стараются выглядеть прилично, хотя рукава, колени, карманы пиджака и, уж конечно, зад заштопаны; стоят опустив голову, уставившись на свои серые от пыли, ощерившиеся башмаки, и в этой смиренной позе стыдливо и тихо, запинаясь, выдавливают слова:

- Я хотел только спросить, молодой господин, не осталось ли чего-нибудь после обеда?

Тот, что стоял передо мной, был тоже небритый, но чисто вымытый, в костюме, у которого заштопаны рукава, колени, карманы пиджака и, конечно зад; его серые от пыли, разбитые башмаки словно осклабились, но голову он держал прямо и, вместо того чтобы смотреть на оскалившиеся носки своих башмаков, смотрел мне прямо в глаза, и это привело меня в замешательство.

Я попятился.

- Я хотел бы поговорить с вашим отцом, молодой господин, - сказал он мне и ступил (никто еще не решался это сделать) прямо на порог.

- Тогда приходите в приемные часы, - ответил я. - Приемная на первом этаже, а прием начинается в три, но сегодня примут только тех, что записался предварительно!

- Мне нужно лично поговорить с вашим уважаемым отцом, молодой господин, - сказал человек и шагнул в коридор.

Вот когда я испугался.

- Отец вернется не раньше, чем через три часа, - сказал я.

И сразу понял, какую ужасную глупость я сказал. Мне стало вдруг так страшно, как не бывало никогда прежде. Это был страх мальчика, заблудившегося в лесу, где вот-вот появится волк, а охотник далеко. Человек затворил за собой дверь, петли ее тихо скрипнули, когда он ее закрывал, и скрип этот отозвался у меня внутри ноющей болью. Мне стало плохо. Замок защелкнулся с таким звуком, словно загремел засов в подвале людоеда. Мы были одни - он и я, и вокруг - немые стены. Внезапно я понял, почему нельзя открывать дверь незнакомым людям, если кроме меня никого нет дома. Мужчина шагнул ко мне. "Дяденька, почему ты так скалишь зубы? Почему у тебя такие большие глаза, дяденька? Почему у тебя когти на руках?" Человек подошел ко мне; я отступил, а он последовал за мной и был уже у двери единственной комнаты, из окна которой я мог бы еще позвать на помощь, если бы я, дурак, ее не миновал. Все другие окна, до которых я мог еще добраться, выходили в сторону двора или сада, где не было ни души. Внезапно я почувствовал то, чего раньше никогда не ощущал, - биение собственного сердца. Я отступал, с трудом переставляя ноги, к кухонной двери в конце коридора. Человек следовал за мной. Коридор сразу стал коротким, как мое дыхание. Все еще не выросла между ним и мной алмазная стена? Все еще не прилетел мне на помощь херувим с огненным мечом? От желудка к горлу, застревая в глотке, мучительно поднималось что-то тяжелое и давящее.

Я попытался глотнуть и задохнулся.

- Я могу дать вам жаркое из свинины с гарниром, - пробормотал я задыхаясь, - большой кусок жаркого, он лишний, мы ждали гостей.

И только я это проговорил, как кто-то другой во мне тотчас отметил эту мою третью глупость. "С минуты на минуту должны подойти гости, я уже слышу их шаги на лестнице - вот как нужно было сказать", - с глумливым смешком прошептал во мне этот другой, но я уже сказал все наоборот, а человек, не останавливаясь, подходил все ближе и ближе, не отвечая, пристально глядя мне в лицо.

Это был убийца, и он приближался ко мне. До входной двери уже не добраться. Единственная дверь в комнату, из окна которой я мог бы позвать на помощь, тоже была за его спиной. Оставалось еще одно: распахнуть кухонную дверь, быстро скрыться в кухне, захлопнуть за собой дверь, выпрыгнуть через окно во двор и, если кости останутся целы, удирать оттуда на улицу. Да, это был выход; я затравленно посмотрел на кухонную дверь и с ужасом увидел, что ключ торчит с этой стороны двери и, прежде чем я его вытащу, рука убийцы неминуемо настигнет меня. В том, что он убийца, я больше не сомневался, и теперь, когда было уже слишком поздно, я понял, как оправданны: были и мой неистовый страх и все запреты. Слишком поздно, слишком поздно... Меня бросило в жар, сознание мое помутилось. "Один шаг, - мелькнула мысль, потому что я знал теперь, куда надо бежать, - еще бы один шаг", по в этот момент убийца почти вплотную придвинулся ко мне, и я не мог даже ногу оторвать от пола, чтобы сделать этот шаг, да и отступать было некуда, и тут я почувствовал спиной холодную сталь круглого дула револьвера: на кухне сообщник! Колени у меня подкосились; я начал оседать, ударился лопатками о что-то деревянное и, прежде чем окончательно рухнуть, понял, что спину мне буравит ключ в кухонной двери, и, не оборачиваясь, я все же попробовал схватить его дрожащими пальцами, но тут мужчина положил свою руку убийцы мне на плечо, и я наделал в штаны, но все же попытался собраться с силами, чтобы оттолкнуть его, но сил не было даже вздохнуть.

И тогда я подумал, что мне нужно упасть на колени и просить убийцу пощадить мою жизнь, но тут в коридоре вдруг совсем потемнело, и вот я уже больше не вижу убийцу, да и вообще ничего не вижу, а слышу лишь свое сердце и звон, и коридор тоже звенит, и пока он звенел, тьма расплылась, все посерело, а убийца упал передо мной на колени.

Все это произошло в течение каких-нибудь трех секунд, которые мне, однако, показались вечностью, вечностью удушливого, прерываемого тщетными надеждами забытья где-то между страхом и смертью, и вечность эта все еще длилась, и в то же время, как сквозь туман, я видел и убийцу - он лежал у моих ног бесформенным холмиком, а она простиралась до самых дальних пределов, куда только хватает глаз, подхватила, унесла ребенка, потом, неслышно шурша, вечность слилась со временем, и тут мне показалось, словно убийца что-то тихо шепчет, и, кажется, я даже расслышал слова "молодой господин", да, я слышал, что он это шепчет, но воспринимал его шепот безвольно, как вощеная полоска, записывающая звук. "Господин", - снова услышал я шепот человека на коленях, тут глаза мои опустились и встретились с его глазами; смотревшие незадолго до этого так убийственно неподвижно, они мерцали теперь в темноте, полные страха, а ухо мое отчетливо расслышало и его голос, который в смятении умолял: "Не убегайте от меня, пожалуйста, не прогоняйте меня, господин, убедительно прошу вас, выслушайте меня!"

Так звучит во сне голос избавления, и с этого момента я начал постепенно приходить в себя, почувствовал, как все еще в полуобмороке стою, прислонившись к кухонной двери, не ощущая своего тела, а предметы смутно двоятся, и коридор, и человек, стоящий на коленях, и я словно раскачиваемся в облаках, почему-то зеленых. Так мы провели некоторое время, паря в воздухе, а потом я почувствовал, и на этот раз не вздрогнув, ключ кухонной двери за спиной, и в тот же миг полет приостановился, а облака превратились в зеленые стены, и мне показалось, словно бы я очнулся во сне, а у моих ног стоит на коленях человек; и человек стоял-таки передо мной на коленях и, как только я взглянул на него, потупился совершенно так же, как и остальные, и уставился на носок моего начищенного до блеска светло-желтого ботинка, а потом коротким сердитым рывком снова вскинул голову, но смотрел уже не в глаза мне, а мимо.

- Господин, - снова услышал я, как он опять стал говорить, и говорить все быстрее и быстрее, - господин, - все больше волнуясь, твердил он, - вы же всеобщий благодетель, вы - кормилец бедных и покровитель нуждающихся, вы - дающая десница нашего господа! Дорогой милостливый господин, прошу вас, будьте снисходительны и выслушайте меня!

- Вы можете поесть, - услышал я голос, который мог бы быть моим и который звучал, как далекое, замирающее эхо моих мыслей, и я не знал, во сне это или наяву, потому что все еще не совсем пришел в себя: и предметы воспринимал как расплывчатые пятна, и человека перед собой, и зеленые стены коридора тоже едва различал.

- Я могу дать вам свинину с гарниром, - услышал я свой голос; рука моя машинально нажала на ручку, дверь распахнулась, и запахи жаркого наполнили коридор.

Казалось, человек, вдохнув их, немного скорчился, однако он даже не взглянул на плиту, где заманчиво красовалось жаркое со всем своим гарниром, стоявшее на слабом огне.

- Прошу вас замолвить словечко перед вашим уважаемым отцом, господин, - продолжал он, - простите мое грубое вторжение, но вы моя единственная надежда!

Нет, это все же был сон!

- Разрешите мне кое-что показать вам, уважаемый господин, - попросил человек.

Голова моя кивнула. Человек все еще стоял на коленях, а я по-прежнему не ощущал своего тела.

- Не будете ли вы так добры включить Свет, дорогой господин, здесь так темно, - попросил человек.

Выключатель находился на лестничной площадке. Спина моя отделилась от кухонной двери, и снова мне показалось, что я парю в воздухе, - я не замечал ни пола, который легко, словно во сне, скользил у меня под ногами, ни человека, которого случайно коснулся, проходя мимо; лишь когда я его миновал, и дверь в комнату с окном на улицу и даже спасительная входная дверь оказалась передо мной, и когда я коснулся выключателя, а через матовый глазок входной двери различил слегка расплывчатые контуры открытых ворот во дворе, лишь тогда я очнулся от своего забытья и ощутил пот на лбу, и тяжесть во всех членах, и пульсацию артерий, и дрожь в коленях, и давящую боль в желудке, которая медленно ослабевала, и услышал скрип половиц в коридоре, и ощутил под пальцами прохладный фарфор выключателя, и услышал свое прерывистое дыхание - я почувствовал все это с облегчением и сообразил, что спасен, понял, что пережил потрясающее приключение, но больше всего меня радовало, что я нарушил запрет отца, и тут я необычайно возгордился собой.

Я включил свет, и коридор ярко осветился, а человек резко вскочил на ноги и тот, кого я считал убийцей, превратился в волшебника, и теперь уж я твердо знал, что это был не сон. Он был настоящий волшебник: в одно мгновение он извлек из пустоты и уже держал между пальцев беленький шарик, потом подбросил его в воздух, одновременно из-за правого плеча достал другой такой же и тоже высоко подбросил, и в то время, как шарики, меняясь местами, перелетали из одной руки в другую, только чудом не сталкиваясь на вершине своей кривой, он внезапно извлек изо рта третий и запустил его в хоровод кружащихся шариков и тотчас присоединил к ним еще и четвертый, который на этот раз достал из-за левого плеча; и теперь в воздухе, казалось, без всяких усилий танцевали четыре шарика, четыре онемевшие от счастья, грациозно порхающие птички, волшебные комочки, пернатые без крыльев, беззвучное ликование, невесомые пушинки; а танец становился все быстрей и безудержней, и кружащихся шариков было уже не четыре, а шесть, потому что и обе руки мелькали в неистовом хороводе; они описывали вокруг головы мага круг, похожий на нимб; это было чудо; ничего подобного я никогда не видел. Разумеется, на ярмарках выступали и фокусники, и пожиратели огня, и шпагоглотатели - представители колдовского Мира, В котором, конечно, много таинственного и непонятного, но все, что я видел до сих пор из их трюков, было ничто по сравнению с этим захватывающим волшебством, которое потом закончилось так же удивительно, как и началось, - так же как в конце сказки тихо в молчание слушателей падают слова, так же с мягким стуком один за другим падали шарики в пустую правую руку; рука взметнулась еще раз и показала шарики, зажатые между пальцев; потом левая, не прикасаясь к правой, небрежным взмахом скользнула в воздухе и растворила шарики - они исчезли, исчезли! Правая рука разжалась - она была пуста, как и левая, каждая повертывала ко мне то внутреннюю, то внешнюю сторону ладони, а потом они снова улыбнулись, руки улыбались - ну не чудо ли? - а мужчина низко поклонился. Я захлопал в ладоши как одержимый.

- Я буду весьма признателен, если вы вернете мне птичек, - сказал человек, порывисто шагнув ко мне, - потрудитесь поискать у себя в карманах!

Руки мои скользнули в карманы. О чудо - в каждом кармане лежало по два шарика. На мгновение меня охватил страх, но только на одно мгновение - чудесный танец был так красив, дарил столько счастья, что человек этот просто не мог быть злым волшебником. Попроси он сейчас позволения скрутить меня, завязать мне глаза, я спокойно, без малейших колебаний и подозрений доверился бы ему. Но этого он от меня не требовал - он, который мог теперь требовать все, что угодно, начал снова просить, и постепенно мне стало ясно, что ему нужно от меня. Если бы мой отец, так говорил он, мог бы предоставить ему возможность показать вечером перед началом киносеанса свое искусство, и не замолвлю ли я за него словечко.

- Ах, уважаемый господин, - запинаясь говорил он, - если бы мне удалось собрать небольшую сумму денег, пусть даже малую - все же это было бы начало; мне необходимы два обруча, нужны и рубашка, и галстук; вы даже не представляете себе, молодой господин, что это значит - хорошо выглядеть. Дал бы каждый хотя бы по паре геллеров, было бы уже кое-что; открытие кино - такое бывает не каждый день, и это было бы моим шансом, господин, моим шансом, моим шансом, - умоляю вас!

Я повел его на кухню, хотя это было строжайше запрещено, отрезал свою долю жаркого, поверх мяса положил горкой гарнир и пододвинул человеку, который одним махом проглотил эту порцию и вслед за ней еще две такие же. Отца, который вернулся домой в хорошем расположении духа от быстро поправившегося, вопреки всем ожиданиям, пациента, мне не пришлось долго уговаривать. В хорошие минуты он был способен кое-что сделать для людей искусства и даже просто для бродяг, ведь самого себя он считал художником и поэтом (по воскресеньям рисовал виды гор и лугов, написал либретто к опере "Дева-лебедь"), и мой полный энтузиазма рассказ тронул его настолько, что он, обычно такой властный, строгий и неумолимо карающий, простил мне мои грубые промахи (о том, что я провел человека на кухню, я умолчал) и даже позволил присутствовать сегодня вечером на выступлении этого волшебника и просмотреть первую часть фильма.

- Хотя ты сделал нечто совершенно непозволительное, что могло бы стоить тебе жизни, и мне, строго говоря, следовало бы наказать тебя двумя неделями домашнего ареста, - говорил он, - но коль скоро все так счастливо обернулось, не будем больше омрачать радость этого дня!

Потом он сказал, что у каждого человека, даже и у этого шута, есть в жизни право на свой шанс, а я спросил его, о чем не хотел спрашивать волшебника, что это, собственно, такое - шанс.

- Это возможность для человека показать, на что он способен и чего он может достигнуть. Вот этот шанс мы ему и дадим! - пояснил отец.

Я невыразимо гордился своим отцом. "Мы дадим ему шанс", - сказал он. Мы - он и я! Мы сидели в комнате для мужчин, в массивных кожаных, как в клубе, креслах, у бронзового столика для курения, и отец дымил гаванской сигарой, а я вдыхал ее аромат и, чувствуя себя совсем взрослым, давал ему, фокуснику, шанс, и мысль об этом словно уносила меня на Остров мечты; и, утонув в кресле, уже едва различая наставительные речи отца, что я не должен все же быть таким распущенным и вести себя как шалопай, я, изнемогая от усталости, задремал.

А вечером кинозал (в этом помещении раньше был склад) наполнился гулом голосов, запахом духов и шуршанием вечерних туалетов; на бледно-голубых стенах висели в овальных рамах портреты улыбающихся женщин и сияющих мужчин, а передняя стена зала вся была затянута занавесом, переливающимся всеми цветами радуги. Билеты были распроданы; собрались все сливки общества нашего маленького городка, и я был единственным ребенком, присутствующим на этом торжестве, единственным из сотни, и даже сына бургомистра, который был настолько старше меня, здесь не было. В эти минуты за отца я позволил бы распять себя на кресте. Я поискал глазами своего подопечного, фокусника, которому мы давали шанс, но не увидел его. Пианист сыграл марш, потом на сцену вышел мой отец; слегка опершись на рояль и сунув левую руку в карман пиджака, он произнес короткую речь.

- Об огромной тяге дорогих сограждан к искусству, - говорил он, - свидетельствует сооружение в честь муз и самой юной их сестры, кинематографии, в столь тяжкие годы экономического кризиса, этого прекрасного храма, к вящей радости, развлечению и назиданию граждан.

Потом пианист сыграл туш, а отец заявил: он надеется, что выразит желание всех собравшихся, если позволит одаренному, находящемуся здесь проездом артисту показать свое искусство - такое выступление будет, по его мнению, вполне уместным. Великолепный занавес раздвинулся, мой подопечный вышел на сцену, поклонился, но не так низко, как тогда мне. Я сидел рядом с отцом в первом ряду, которому тогда в кинематографе отдавалось предпочтение; мой подопечный стоял прямо напротив в каком-нибудь метре от меня, и я ободряюще кивнул ему. Публика великодушно зааплодировала; мой подопечный поклонился еще раз, и тут мне показалось, будто он делает над собой какое-то усилие; лицо его как-то странно изменилось, напряглось, а руки ослабли, и шарик он извлек совсем не так, как я ожидал, - из пустоты за плечом; он достал его из левого кармана пиджака, а другой - из правого, а третий извлек, уже перебрасывая оба шарика из руки в руку, к удивлению моему, не изо рта, а из-за расстегнутого воротничка рубашки, и хотя, судя по всему, он ограничился только тремя шариками, один он упустил, и тот, а за ним и остальные упали подбитыми птицами и покатились по залу. Жонглер стал белым как полотно, а я почувствовал, как меня что-то кольнуло в сердце.

- Ну-ну-ну, не надо так волноваться, это бывает, - успокаивающе сказал отец, сказал громко, и мое восхищение и любование им, вспыхнувшие незадолго до этого, разгорелись с небывалой силой.

Один из шариков подкатился к моим ногам; человек нагнулся за ним; он почти встал передо мной на колени, и тут я увидел, как на лбу у него выступили большие капли пота, как дрожат его руки и он, я увидел это почти с отвращением, едва сдерживает резкие приступы рвоты. Несмотря на этот срыв, публика, не считая нескольких смешков, оставалась благожелательно-спокойной даже тогда, когда вторая попытка не удалась так же, как и первая, но я решил не волноваться, я твердо верил в своего волшебника, больше того - я был убежден, что он просто представляется таким неловким, чтобы потом неожиданно поразить публику ни с чем не сравнимым чудом. Я верил в него, хотя он снова нагнулся, чтобы поднять укатившийся шарик; я верил в него и не сводил с него глаз; я хотел, чтобы он посмотрел на меня, почувствовал мою неколебимую веру в него и его мастерство; и вот он, с шариком в руке, взглянул на меня, и я ему улыбнулся, а он попытался улыбнуться в ответ; и тут я с ужасом вдруг увидел, что улыбка эта больше похожа на жалкую, беспомощную гримасу, маску ни с чем не сравнимого страха; и, еще ничего не понимая, совершенно растерявшись, я почувствовал, и на это раз с неопровержимой уверенностью, что волшебник этот на самом деле не настоящий и что - ощущение неловкости положения было мне еще незнакомо - происходит нечто ужасное; и тут меня захлестнул бушующий поток - чувство жгучего стыда. Ведь он же был подопечным; это же я рекомендовал его отцу, а он, полагаясь на меня, представил его публике; и потому любой позор этого человека, который кажется публике позором моего отца, в действительности - мой позор, и я стыжусь этого почти до смерти, и мне стыдно, что я поставил своего замечательного отца в такое сомнительное положение; я подумал, что теперь мой долг - встать и, чтобы оправдать отца, объяснить все происходящее; ну а если дрожащие руки человека упустят шарики и в третий раз, я вскачу, схвачу его за шиворот и выволоку вон из зала, крича и бранясь, отплевываясь и проклиная, что вступился за такого подлого типа, жалкого обманщика и плута; однако человек, подавляя рвоту, почти приступ, устало сунул шарики в карман, поставил на голову старую шляпу углублением вверх, извлек откуда-то из-за кулис теннисный шарик, положил его на ощерившийся носок башмака, чтобы, содрогаясь от ледяного холода молчания, перебросить его в шляпу, а когда и этот и в самом деле очень простой трюк закончился плачевно, мой стыд внезапно сменился другим, куда более мучительным - состраданием. Только сейчас, но на этот раз с чувством гневного разочарования, я понял, что никакой он не волшебник, а всего-навсего обычный человек, совсем такой же, как я; но зато теперь я чувствовал, что человека этого здесь публично истязают, больше того - что-то убивают в его душе, и сердце мое разрывалось от горя, а сочувствие к такому похожему на меня человеку было таким сильным, словно это не он, а я стоял перед затаившейся, глумливо-враждебной публикой и отдавал себя ей на суд; это же был я, дрожащий, уже не похожий на человека, смешное, жалкое существо, совершенно беззащитное перед толпой, застывшей в ледяном молчании, это же я во второй раз положил шарик на ощерившийся носок башмака, зная, что все равно не попаду в шляпу, и я же сидел в кресле первого ряда; и стыд и мучения истязуемого были настолько моими, словно я был на его месте; мне захотелось ринуться прочь, вырваться отсюда, забиться в заросли латука у ручья или взобраться на скалу и, спрыгнув, разбиться насмерть, мне хотелось, чтобы меня поглотила земля, но я сидел в кресле, поверженный стыдом, как никогда до сих пор ни одним противником, а жонглер снова кинул шар мимо шляпы, потом, устало наклонив голову, сбросил шляпу на пол и, не поднимая ее, полузакрыв глаза, медленно пошел к двери по длинному, как коридор, боковому проходу, и тут, как по уговору, грянули аплодисменты и раздались возгласы: "Браво!", "Бис!", "До свидания!", "Приезжайте снова!", а вслед за этим посыпались монеты, просто дождь геллеров; это и был сбор - то, чего ему так хотелось, настоящий капитал, монеты, которые барабанили по спине, груди и голове человека, а я подумал, что вряд ли когда-нибудь у него была хоть малая толика из всего этого и теперь ему нужно только нагнуться, чтобы собрать этот урожай побивающих геллеров; и мысль эта немного успокоила меня; но человек шел, даже не дрогнув, очень медленно, не оглядываясь, шаркающей походкой к выходу, и в этот момент я понял его.

Он был волшебник и всех их подверг испытанию, а они не выдержали его; только мне одному показал он, на что способен, и теперь он уходит, чтобы никогда не вернуться в эти места, где не оценили его! Ой, он же уходит, и мне нужно с ним! Все страдания моей десятилетней мальчишеской жизни, а это были не голод, нужда и лишения - напротив, ужасающая сытость, заранее исключающая любое чудо; робкое ожидание исполнения несбыточного; ее-то я и оплачивал жизнью, застывшей, как в стенах, среди запретов и приказов отца, который глубоко сознавал свое общественное положение. Эти стены, несмотря на все презренное богатство за ними, скрывали пустоту и холод буржуазного мира, замыкали меня в кругу моей тоски; все страдания всколыхнулись теперь во мне и подталкивали броситься за человеком, упасть перед ним на колени и просить о прощении за то бесчестье, которое ему причинили, просить прощения и за отца, который - я мог бы задушить его за это - кричал басом: "Не забудьте свой великолепный цилиндр, вы, артист!" - и при этом сделал перед бесновавшейся публикой жест извиняющий и изящный и потому в еще большей степени унизительный; броситься за ним, поспешить ему вдогонку, упасть перед ним на колени и умолять его взять меня с собой, увести отсюда прочь, туда, где я мог бы стать самим собой, как все остальные дети, где можно быть грязным, играть с детьми фабричных рабочих и крестьян, обнимать друзей и давать пощечину врагу, даже если там не каждый день будет жаркое, и фрукты, и шоколад, даже если не будет комнаты для мужчин с кожаными креслами, как в клубе, и бронзовым столиком для курения; прочь из родительского дома, который при всем своем изобилии в съестном, в платье и подарках был чудовищной тюрьмой и который я просто ненавидел горячей ненавистью, так, как ненавидел теперь и ежедневное жаркое, и ежедневный шоколад, и кожаные кресла, и столик для курения; мне хотелось уйти прочь и только прочь, в мир, где приключения, чудеса, привидения, где голодают, и мерзнут, и страдают и где кусок хлеба превращается в лакомство, туда, поближе к Острову моей мечты, где столько таинственного. Теперь я завидовал и восхищался всеми, кто когда-либо присаживался на лестнице моего родительского дома на верхней ступеньке, обтянутой палевой, уже немного поблекшей тканью с узором лилий, редко разбросанных по ней, и жадно поглощал остатки обеда; я завидовал и восхищался ими в такой же мере, как презирал чистенького, высокомерного, молодого нахала, который просил их присесть на ступеньку и кормил объедками, как презирал барственного отца, который принудил его, с целью исправления ленивого ученика, к этой отвратительной обязанности; мне хотелось бежать, и я знал, что это - единственный и последний шанс. Это был шанс, но я уже знал, что потерял его и никогда больше не соберусь с силами вскочить и последовать за этим человеком.

Свет погас, смех затих, пианист заиграл томный вальс, занавес раздвинулся - ив таинственных сумерках показался широкий белый экран; что-то загудело и зажужжало, метнулся пучок света, и в то время, как - о чудо из чудес! - на экране скользили в танце живой мужчина во фраке и живая женщина в великолепном платье, зал еще раз прорезала полоска дрожащего света; жонглер открыл дверь и, выйдя на улицу, снова закрыл ее за собой, и я знал, что безвозвратно утратил свой шанс и никогда больше не увижу этого человека, но пока я горевал об этом, испытывая почти сладостную боль, с возрастающим восхищением я начал различать, как на экране после танцующей пары вдруг возникли качающиеся пальмы, и море, и заросли алтеи, и мачты кораблей, и все это видел я, я - единственный ребенок из всего городка, и был обязан этим исключительно отцу; я отыскал его руку, чтобы благодарно пожать ее, а в это время на экране корабль снимался с якоря и уносил меня в никогда еще не виданные южные моря, к цветущему берегу и коралловым рифам...